Я понял, в чем причина звонка.
– Точно, – солгал я. – В каком она состоянии?
– Вынуждена сказать, что миссис Лир нас покинула.
Я не ответил ничего. Комната начала расплываться в моих глазах. Не только комната, весь мир вокруг.
– Алло?
Я с трудом сглотнул.
– Да, я слушаю.
– Они привезли ее уже в бессознательном состоянии. Я была рядом с ней, когда она очнулась, назвала мне ваше имя и номер.
– Что-нибудь еще сказала?
– Боюсь, она была слишком слаба для этого. Нет. Я даже не была уверена, что правильно расслышала номер. Она умерла считаные минуты спустя. Мы попытались связаться с ее мужем, но он, очевидно, за границей. Есть кто-то еще, кого нам следует уведомить?
Я повесил трубку. Я накрыл лицо подушкой. А потом я начал орать.
22
История смерти девушки не сходила со страниц бульварных газет несколько дней, и я смог узнать о ней побольше. Ей было двадцать девять, родом она была из Колледж-Парк, штат Мэриленд, из семьи иранских иммигрантов. Отец работал инженером, мать – библиотекарем в школе, у нее были трое братьев и сестер. Она шесть лет проработала в «Бекворт энд Граймс», дойдя до должности младшего редактора. Она и отец ее ребенка, актер, развелись совсем недавно. Ее жизнь была совершенно обычна и достойна восхищения. Усердный работник. Верный друг. Любимая дочь и любящая мать. Какое-то время она хотела стать танцовщицей. Публиковали множество ее фотографий. На одной из них она, еще совсем ребенок, была одета в гимнастическое трико и стояла в плие.
Два дня спустя позвонил Джонас, рассказал мне о смерти Лиз. Я изо всех сил постарался изобразить удивление и понял, что действительно был немного удивлен, будто, слыша его ломающийся голос, я снова испытал горечь потери, как в первый раз. Мы некоторое время говорили, вспоминая прошлое. Время от времени даже смеялись над чем-то смешным, что она сказала или сделала. В другие моменты между нами повисало долгое молчание, и я слышал, как он плачет. Я тщательно прислушивался ко всем его словам и интонациям, пытаясь понять, знает ли он, или что-то подозревает насчет нас двоих. Но ничего не почувствовал. Похоже, всё было именно так, как говорила Лиз. Его слепота была абсолютной. Он себе даже представить подобного не мог.
Я всё еще был слегка удивлен, что ничего не произошло и со мной: не раздался стук в дверь, за дверью, пристегнутой на цепочку, не стояли мрачные мужчины в форме, показывая мне жетоны. Доктор Фэннинг, не возражаете, если мы с вами переговорим? Ни в одной из газетных статей не говорили ни слова ни о бармене, ни о таксисте, и я решил, что это хороший знак, хотя и был уверен, что со временем служители закона явятся за мной. Мое наказание будет исполнено. Я паду на колени и сознаюсь. В противном случае вселенная лишена какого-либо смысла.
Я сел на пригородный до Бостона и поехал на похороны. Служба прошла в Кембридже, в церкви, от которой была видна Гарвардская площадь. Пришло много народу. Родные, друзья, коллеги, бывшие студенты. За ее недолгую жизнь Лиз полюбили многие. Я сел на скамью сзади, желая остаться невидимым. Многих я знал лично, других – в лицо, и мне было слишком тяжело. Среди пришедших оказался человек, в котором, несмотря на опухшее лицо алкоголика, я узнал Элкотта Спенса. Мы на мгновение встретились взглядами, когда гроб Лиз выносили из церкви, но я не думаю, что он вспомнил, кто я такой.
После похорон самые близкие отправились в клуб Шпее на заранее организованный ланч. Я сказал Джонасу, что мне надо будет уехать рано, что я всего этого не вынесу, но он был столь настойчив, что я не смог ему перечить. Поднимали бокалы в память о ней, пили много. Каждая секунда там была для меня пыткой. Когда все начали расходиться, Джонас отвел меня в сторону.
– Давай выйдем в сад. Мне надо кое о чем с тобой поговорить.
Вот оно, подумал я. Сейчас всё это вылезет наружу. Мы вышли через библиотеку и сели на ступенях, ведущих во двор. Было необычно тепло, дразнящее предчувствие весны – весны, до которой, как я думал, я не доживу. Или доживу, но не увижу из тюремной камеры.
Он сунул руку в карман пиджака и достал фляжку. Сделал хороший глоток и передал ее мне.
– Как в прежние времена, – сказал он.
Я даже не знал, что и ответить. Пусть он начинает разговор.
– Тебе незачем даже говорить это. Знаю, я прокололся по полной. Я должен был быть там. Хуже не придумаешь.
– Уверен, она тебя понимала.
– Могла ли она?
Он снова выпил и вытер рот рукой.
– Если честно, я думал, что она от меня уходит. Наверное, я это заслужил.
Я почувствовал, как у меня внутри всё упало. С другой стороны, если он знал, что я этому причиной, он бы уже сказал.
– Не говори ерунды. Наверное, она просто поехала повидаться с матерью.
Он обреченно пожал плечами:
– Ага, конечно, насколько я помню, чтобы поехать в Коннектикут, паспорт не нужен.
Этого я не учел. И ответить мне было нечего.
– Но я тебя не за этим позвал, – продолжил он. – Уверен, ты слышал обо мне разное.
– Есть немного.
– Все думают, что я свихнулся. Что ж, они неправы.
– Наверное, сегодня неподходящий день, Джонас, чтобы говорить о таком.
– На самом деле самый подходящий. Я уже близок, Тим. Очень, очень близок. Есть одно место в Боливии. Храм, которому не меньше тысячи лет. Легенды гласят, что там есть могила человека, тело, зараженное вирусом, который я ищу. Ничего нового, таких легенд полно повсюду. Слишком много, чтобы быть выдумкой, если хочешь знать мое мнение, но есть и другие доводы. Суть в том, что у меня есть четкие доказательства. Мой друг из ЦКЗ пришел ко мне пару месяцев назад. Он слышал про мои работы, и он натолкнулся на то, что, как он считал, меня заинтересует. Пять лет назад в больницу в Ла-Пасе попала группа американских туристов. С симптомами, похожими на хантавирус. Они участвовали в каком-то экотуре в джунглях. Но суть не в этом. У них у всех был рак в терминальной стадии. Этот тур был для них чем-то вроде последнего желания. Сам понимаешь, сделать то, что тебе всегда хотелось сделать, прежде чем ты накроешься.
Я понятия не имел, к чему он клонит.
– И?
– А вот тут самое интересное. Все они выздоровели, и не только от хантавируса. От рака. От рака яичников в четвертой стадии, неоперабельной глиобластомы, лейкемии с полным поражением лимфатической системы не осталось и следа. Они более чем выздоровели. Такое впечатление, что процесс старения пошел вспять. Самому молодому было пятьдесят шесть, самому старому – семьдесят. А они выглядели на двадцать с небольшим.
– Вот это сказочка.
– Шутишь? Это сказочно. Если это подтвердится, это станет самым важным открытием во всей истории медицины.
Я был настроен скептически.
– Почему же я об этом не слышал? Об этом не было никаких публикаций.
– Хороший вопрос. Мой друг из ЦКЗ подозревает, что тут замешаны военные. Что вся информация пошла прямиком в МНИИ инфекционных заболеваний армии США.
– И зачем бы им это?
– Кто знает? Может, они хотят получить деньги на исследования, но это оптимистический вариант. Сегодня у тебя есть Эйнштейн, корпящий над теорией относительности, а завтра – Манхэттенский проект и большая дыра в Земле. Такое уже бывало.
В его словах был смысл.
– Ты их осматривал? Этих четырех пациентов.
Джонас снова хлебнул виски.
– Ну, тут есть некоторая сложность. Все они мертвы.
– Я думал, ты сказал…
– О, не от рака. У них у всех, похоже, произошло… ну, типа, ускорение процессов, с которыми их тела не справились. Кто-то даже видео снял. Они буквально по стенам ходили. Самое большее, один из них восемьдесят шесть дней прожил.
– Изрядная сложность, однако.
Он жестко поглядел на меня.
– Подумай сам, Тим. В этом что-то есть. Я не смог найти это вовремя, чтобы спасти Лиз, и это будет терзать меня до конца дней моих. Но теперь я уже не могу остановиться. Не вопреки ей, а из-за нее. Каждый день умирают сто пятьдесят пять тысяч человеческих существ. Сколько мы здесь сидим? Десять минут? За это время умерло больше тысячи человек, точно так же как Лиз. Люди, у которых была своя жизнь, родные, которые их любили. Ты мне нужен, Тим. И не только потому, что ты мой самый давний друг и самый умный парень из всех, кого я знаю. Буду честен: у меня проблемы с деньгами. Никто больше не хочет финансировать эти исследования. Может, твой авторитет, сам понимаешь, слегка подмажет всё это.
Мой авторитет. Знал бы он, как мало он теперь стоит.
– Не знаю, Джонас.
– Если не хочешь сделать это ради меня, сделай это ради Лиз.
Должен признать, ученый во мне уже был заинтригован. Еще должен признать, что я не желал иметь ничего общего с этим проектом, как и с самим Джонасом, никогда. За те немногие десять минут, в течение которых умерло больше тысячи человеческих существ, я проникся глубочайшим презрением к нему. Возможно, я всегда презирал его рассеянность, его чудовищный эгоизм, его превозношение самого себя. Презирал его неприкрытую манипуляцию за счет моей преданности, его непоколебимую веру в то, что он сможет найти ответ на любой вопрос. Презирал за то, что он на самом деле ни черта ни о чем не знает, но более всего – за то, что он оставил Лиз умирать в одиночестве.
– Можно, я немного подумаю над этим?
Простая уловка. Я и не собирался ни о чем думать.
Он хотел что-то сказать, но передумал.
– Ладно. На кону стоит твоя репутация. Поверь мне, я знаю, чего это стоит.
– Дело не в этом. Просто это слишком серьезное решение. У меня сейчас и так много всего.
– Сам понимаешь, я просто так от тебя не отстану.
– В этом я не сомневаюсь.
Некоторое время мы молчали. Джонас смотрел на сад, но я понимал, что он не видит его.
– Смешно… я всегда знал, что этот день настанет. А теперь поверить не могу. Как будто ничего и не случилось, понимаешь? У меня ощущение, что я вернусь домой, и она будет там, раскладывая бумаги на столе или что-нибудь готовя на кухне.