Его охватил густой запах серы. После первого крика замолчали даже раненые вампиры. Их ряды сомкнулись. Изменилось только то, что лица ближайших к Шоллу существ были теперь заляпаны кровью их соседей.
В подземной темноте Шолл смотрел на них и ждал, что они станут приближаться, но они все-таки не приблизились.
Подъем занял у Шолла меньше времени, чем спуск. Тогда его пугало место, в которое он направлялся, — теперь он страстно желал выбраться.
Он взбегал по лестнице и останавливался через каждые несколько футов, чтобы перевести дыхание. Всякий раз он оборачивался, и даже после всего увиденного и сделанного ряды молчаливых лиц, следовавших за ним, заставляли сжиматься его желудок. Запачканные кровью вампиры в повседневной одежде — почетный караул. Они аккуратно соблюдали дистанцию, безмолвно следовали за Шоллом, чтобы убедиться, что он уходит.
Они проводили Шолла до самого входа на станцию, столпившись внутри помещения. Они наблюдали за тем, как Шолл выбирался в сумерки раннего вечера. Шолл широко шагал, словно даже этот исчезающий свет придавал ему сил. Существа за его спиной периодически прикасались друг к другу; их неосмысленное общественное поведение ничем не напоминало поведение людей.
Шолл, измученный, остановился на перекрестке вблизи станции. Имаго больше не преследовали его, и хищные зеркала не вернулись. Перекресток был пуст.
Содрогаясь, Шолл поглядел назад, на станцию. Он потер лоб жестом человека, который только что проснулся. Широкие глаза вампиров смотрели в ожидании, когда же он наконец уйдет. Они ненавидели его в своем мраке. Шоллу сделалось легче. Он вошел туда и вышел оттуда. Он спустился вниз и вернулся наверх, обладая тем, что ему было нужно: знанием. Он знал, куда должен идти.
Он раскинул руки, как пугало, и сделал, пошатываясь, несколько шагов в том направлении, откуда только что пришел, назад, к вампирам, ринулся к ним, как взрослый, желающий в шутку напугать ребенка. Они рассыпались в мгновение ока. Шолл спугнул их и рассмеялся, когда они спрятались, выждал несколько секунд, дождался появления одной-двух голов и повторил свою забаву, заставив их вновь исчезнуть.
После двух актов этой нелепой игры Шолла отвлекла усталость; он пересек перекресток, подошел к руинам здания конторы, занимавшейся продажей недвижимости, и тяжело присел в их тени. Несколько секунд он не слышал ничего, кроме собственного дыхания. Он сжался в комок, стараясь вернуть себе силу. Он не мог думать о том, что еще придется сделать.
Треск скорострельного оружия пробудил его от внезапно сковавшего сна. Он поднялся и обернулся. С боковой улицы вырвался джип и подъехал к станции. Сидевшая за рулем женщина не стала выключать двигатель. Двое солдат из Хита мчались в сторону Шолла. Невдалеке от машины перед станцией «Хэмпстед» стояли, поддерживая друг друга, еще трое и поливали огнем вход в подземку. Пули дробили облицовочные плитки, кирпичи и корежили края металлической решетки.
Изнутри доносился вой: вампиры получали раны, возможно, умирали. Они появлялись поодиночке и парами, изрешеченные пулями, покрытые кровью. Они двигались, как рептилии, пытаясь приблизиться к напавшим на них людям, и удерживал их только интенсивный огонь. Их лица были неподвижны, руки скрючены наподобие жестких клешней, даже когда они придерживали внутренности, вывалившиеся в результате бешеного нападения. Несмотря на раны, они окружили солдат с явно убийственными намерениями. Люди медленно отступали в сторону Шолла. Они заботились о том, чтобы не перезаряжать автоматы одновременно, чтобы не возник момент, когда огонь не будет сдерживать вампиров. Солдаты отступали в ужасе. Они не смогут долго держать вампиров на расстоянии. И они знали, что произойдет, если их усилия окажутся тщетными.
Двое солдат, пригнувшись, бежали к Шоллу. Их научили уворачиваться от пуль; не пули должны убить их в этом месте. Они вытянули вперед руки и крикнули Шоллу, чтобы тот подошел к ним. Он рухнул в их руки, ободренный их появлением, позволил им протащить себя и бросить на заднее сиденье. Затем они сами впрыгнули в машину; при этом они неуклюже разместились на коленях друг у друга, отвоевывая для себя место, и закричали: «Едем, едем, едем!» Джип взревел и рванул вперед.
Шолл смеялся. На протяжении многих ярдов вампиры преследовали машину, их топот был слышен, они двигались в кильватере. Но водительница оказалась виртуозом, и вампиры начали медленно отставать. Шолл ощущал своего рода потрясение, но его эйфория вовсе не казалась ему ненормальной. Солдаты приехали за ним. Они вернулись и ждали.
Он откинулся назад и стал прислушиваться к солдатам, а джип тем временем со свистом несся на север, к безопасности открытого пространства. «Черт, я же ясно тебе говорил». «Ты видел? Да?» «Нельзя было приближаться», «они перетрусили».
Шолл увидел верхушки деревьев и почувствовал, что характер поверхности под колесами изменился. Они ехали по земле, по траве, близ воды, на прохладном открытом воздухе, и солдаты вернулись за ним.
Они нe тронули тебя. Ты пришел в наше гнездо, и они тебя не тронули. Я не понимаю.
Когда они оттащили меня от тебя, я был ошеломлен, пока не вспомнил со страхом, лежа в непроглядной тьме на своем ложе, в безопасности, которую они мне дали, что я тебе сказал. Мне было стыдно, мне и сейчас стыдно, но никто из моего племени так и не упрекнул меня в том, что я был не прав.
Что можешь ты сделать? Что можешь сделать ты, безумец, который пришел сюда, спустился сюда, в наши глубины? Ты не можешь тронуть Рыбу Зеркала. Как можешь ты причинить ей зло? Или я поступил не правильно?
Почему они не тронули тебя?
Я был в темноте, на дне мира, вместе с другими ничто в нашем гнезде, пока мы не услышали тебя. Мы почувствовали тебя. Ты спускался. Мы почувствовали, что ты спускаешься, и вышли встретить тебя, и я жаждал подчинить тебя нам. Я не потерплю таких, как ты. Я не позволю ни единому из вас жить после того, что ты сделал. Когда ты пришел, я не был удивлен или поражен тем, что ты, наверное, считаешь своим мужеством, опасными беспорядочными блужданиями животного с отключенными инстинктами. Я ждал. Но тебя не тронули.
Ты все приходил и приходил в наше неосвещенное жилище. И они не трогали тебя.
Я был вынужден наблюдать. Я не был к этому готов. Я был как беззубая шестерня, вращался внутри механизма, но не схватывал, не координировал. Они не тронули тебя, и это стало для меня вызовом. Раз за разом я спрашивал у них: почему. Чуть слышным шепотом, на нашем родном языке, на твоем языке, и кого бы из родичей я ни спрашивал, ответом были слабые молчаливые увертки.
Они не говорили мне — почему, так как я должен был знать — почему.
Долгое время я думал, что не могу тронуть тебя, как не могли они. А потом ты добрался до нашего подземелья и стал грубо на нас набрасываться. (Чего ты добивался? Что рассчитывал найти?) Я чувствовал, как энергия направляет меня, энергия, более всего похожая на ту, что пришла ко мне, когда я увидел разбитое зеркало, и на страх перед существом, которое издевалось надо мной, и я знал, что дело не в том, что мы не можем тебя тронуть, а в том, что они на это не пойдут, а я — пойду.
Им это не понравилось. Они не останавливали меня, но им это не нравилось, они взволнованно наблюдали, но я был слишком рассержен, чтобы не вмешаться, когда ты явился сюда, как будто тебя не ждала здесь смерть.
Подлую штуку ты со мной сыграл, когда ослепил меня и искалечил эту жуткую голову, которую я ношу, в которой я заключен. Я был не унижен, я не такой, как ты, и твоя краткая и случайная победа ровно ничего не значит, меньше чем ничего, значит меньше, чем воздух. Я не был унижен, но я боялся, причем не тебя (что бы ты сделал, разве что убил бы меня, а что в этом нового?), а моих сородичей, и не их даже, а внезапно возникшего факта, того факта, что они не тронули тебя.
Они смотрели, как я держал тебя, как мои пальцы смыкались на твоем горле, но не присоединились ко мне. Они только ждали, пока ты уйдешь. Это было неприятно.
Я не могу проанализировать выражение твоего лица, когда я сообщил тебе то, что ты хотел узнать. Много раз я вспоминал его. Я его видел, я обдумывал его. Я воспроизводил его и заставлял моих сородичей имитировать его, чтобы я смог вновь его увидеть. Оно было крайне неясно дня меня. Я не знаю, что ты думаешь. Твое лицо — по-видимому, оно выражало удовольствие, но — может быть, и ужас тоже? Страх, конечно (он всегда присутствует, когда я вижу, как ты что-то чувствуешь), но я убежден, что я видел и ужас.
Что ты будешь делать? Я задаюсь вопросом, что ты станешь делать.
Я все еще хочу дознаться, почему они не тронули тебя, а я тронул.
Мы совсем немного времени были вместе, и все это время я ненавидел тебя, но я хочу, чтобы ты опять оказался здесь. Я попытаюсь выяснить, почему они тебя не тронули.
Иногда я представляю себе, кого из моих сородичей ты бы тронул.
Если бы я открыл тебе доступ к ним, тронули бы они тебя? Твоя шкура — барьер? Если я это им обеспечу, — потому что я твою шкуру трону, — тронут ли они твою голую сущность? Тронут ли они твои внутренности — те хрупкие, пульсирующие сущности, что составляют тебя?
Но ты этого не перенесешь, и я, хотя и ненавижу тебя, действительно не хочу выходить за рамки. Поэтому я оставлю тебя целым и буду продолжать задавать мой вопрос. Один из моих скажет мне, непременно когда-нибудь скажет мне. Почему они не притронутся.
Они не ускользают от меня. Я наблюдал и прислушивался, ожидая какого бы то ни было знака. Когда я смог понять, когда я увидел, как это происходит, но они не ускользают от меня.
Поскольку ты пришел сюда, и они не тронули тебя, а я тронул, я пошел дальше и дальше. Я чувствую, как что-то закрывается. Оно закрывается вокруг меня. Я стал частью чего-то, как я думал, но я чувствую, как соединявшие меня мосты рушатся один за другим. Я все больше чувствую себя самим собой, все больше внутри себя, частью себя, больше чем когда-либо заключенным в оболочку из моей кожи. Мой свет был частицей созвездия. И в медленном вращении я наблюдал за тем, как гаснут звезды, пока не оказался один в моей вселенной, и я испуган.