корявый посох, голая ладонь
на посохе, нечуткая к занозам,
и, вопреки сугробам и заносам,
путь пеший на мерцающий огонь.
Не тронь меня, пока я шевелю
губами, вычисляя расстоянье
до таянья снегов, до расставанья
души и тела и пока листаю
губами теплыми снежинок стаю,
стремящуюся к вечному нулю.
Взгляну вокруг, но Имени… Шагай
и дальше вдоль по занесенным вешкам,
по опустелым до весны скворешням
(«и этот воздух, воздух вешний»,
такой не то что бы нездешний,
но не теперешний…). Вороний гай
кругами над протоптанной тропою,
толпою бесов, смешанных с пургою,
облавой черно-белой за тобою…
Но там, вдали, мерцает. Так шагай.
Три стихотворения(Adagio. Allegro. Andante)
Никогда никому не рассказывай,
что услышала ты в эту ночь
в этой грабовой, буковой, вязовой,
самой громкой из слыханных рощ.
На корявом стволе не зазубривай,
не востри свой зазубренный нож
в беловежской, бизоновой, зубровой,
в самой вызубренной из чащ.
И когда разлучишься ты наново
с умолкающей чащей ночной,
на песке родника бездыханного
не ищи свой затерянный ключ.
Поди усни в такую ночь,
в такую темь, в такую звень,
когда срывает ветром прочь
гнездо и птицу, листву и сень,
когда мешаются свет и тень,
тень облаков и лунный свет,
когда и мне дано лететь
за много верст, за много лет,
как ломким сучьям и как листве
за горизонт, за косогор,
где все иное: и тень, и свет,
и крик, и шепот, и разговор
ветвей с ветвями, волны с волной,
стволов скрипящих с бессонной тьмой,
зарниц слепящих со мной одной
и тьмы бессонной со мной, со мной.
Круглых желтков городских фонарей
здесь не увидишь,
хлещет и свищет Гиперборей,
как только выйдешь
из дому, из индевелых досок,
кое-как сбитых,
в колкий снег, как в жгучий песок,
делая выдох.
Выдох проделав, не вытянешь вдох,
так и станешь,
глянет в пургу любопытный Бог,
как ты стынешь.
Вот тебе Бог, а вот и порог —
не достанешь.
Здесь и летом крепок ледок —
не растаешь.
…в беловежской, бизоновой, зубровой, в самой вызубренной из чащ. ⇨ От Беловежской пущи, зубрового заповедника (никак я тогда не могла знать, что она даст свое имя исполнению моей мечты о распаде Советского Союза).…хлещет и свищет Гиперборей… ⇨ Гипербореи в др.-греч. мифологии – народ, живущий на Крайнем Севере; здесь Гиперборей – по созвучию с Бореем, северный «сверхветер».
«Дикое поле кострами сожмут…»
Дикое поле кострами сожмут,
мечешься, бьешься в близком кольце,
словно на вене натянутый жгут
стянется, и ни кровинки в лице,
а там облавщики ждут-пождут,
и у стрелочка на ружьеце
отблеск поигрывает. Игра
скоро окончится. Пламя костра
слизывает осенний бурьян
и разъедает поверхность ран,
ям и рубцов на крутой целине,
нор и норушек, логов, ходов,
и не укрыться нигде, ни во сне,
ни в сумасшествии, ни в стене
леса за цепью костров. И готов
войлочный пыж. И шарит прицел.
Ты только цель, только мишень.
На пятачке, что пока еще цел,
темень уже превращается в тень,
ночь развидняется. Словно цеп,
сердце молотит в ребра. Гляди,
чуда не видно ни впереди,
ни позади – ни с каких сторон,
сверху – один только крик ворон.
Утренний дождь прибивает золу,
небо нависло над полем пустым
грязною марлей, и возглас «Ау»
в дальнем лесу оседает, как дым.
«Не ради праздника, не ради…»
Не ради праздника, не ради
гулянья при честном народе,
но будьте вы одни мне рады,
одни явления природы.
И то – не радуга, не вёдро,
не беломраморные недра,
не реки молока и меда,
не розы радиусом в полметра,
а просто рябенькие тучки
и ниже их, сквозь дождик сизый,
те придорожные цветочки,
что топчут путники в Ассизи.
«Растаяли снега. С пригретого пригорка…»
Растаяли снега. С пригретого пригорка
сбегает грязный ручеек.
Недорогая жизнь, недолгая погодка
и слабый стынущий чаек.
Накрапывает дождь. Некрупной соли горстка
в тряпице слипнется комком.
Попятится перрон Свияжска или Орска
за отъезжающим окном.
Что было просто, то и есть и будет просто.
Дощатый простучит настил.
Пернатые склюют просыпанное просо.
И кто простился, тот простил.
«Шел год недобрых предсказаний…»
Шел год недобрых предсказаний.
Гадалки, опасаясь мести,
ушли в подполье. Под Казанью
родились сросшиеся вместе
телята. Где-то за Уралом
болота поглотили вышку
нефтедобычи. Небывалым
огнем, забывши передышку,
зашлись камчатские вулканы
одновременно все. На Пресне
распространились тараканы
величиной со сливу. Вести
чудовищные умножались,
едва скрываемые прессой.
Ужас усиливался. Жалость
друг к другу становилась пресной,
почти формальною. На Охте
мать бросила дитя в трамвае
с запиской. Чаще рвали когти
без ничего, без слов. В сарае
в одном нашли самоубийцу
девятилетнего. Загадку
никто не разгадал, не бился
разгадывать. Призыв к порядку
порою свыше издавался,
печатался, передавался
по радио. Но в каждом ухе
звенели только слухи, слухи.
На Пресне / распространились тараканы / величиной со сливу. ⇨ Переводчик этого стихотворения на английский в примечаниях совершенно справедливо сослался на Гоголя: «…где за два рубля в сутки проезжающие получают покойную комнату с тараканами, выглядывающими как чернослив изо всех углов» («Мертвые души»), – но мне при сочинении стихов эти слова совсем не вспомнились, да и сейчас я не полезла бы в Гоголя искать цитату, если б мне ее не указали. Пресня – здесь район Москвы (а не улица).
…На Охте / мать бросила дитя в трамвае… ⇨ Охта – здесь район Ленинграда (а не речка).
«Но правды нет и там. И пьяное чудовище неправо…»
Но правды нет и там. И пьяное чудовище неправо.
А посему, не завернув в кабак, мы повернем направо,
где маслянисто-черная вода, после полуночи
прожекторов лишенная, мерцает в свете уличных
довольно заурядных фонарей и проходящих фар.
Пройдем вдоль набережной. Правды нет и там,
но там она никем, по крайней мере, не обещана.
Вода поплескивает осторожно, как бы вежливо
напоминая нам, что ею тот пейзаж и порожден,
который на ходу мы машинально созерцаем, не думая о нем.
И если, повернув налево и ее оставив за собою,
начнем мы удаляться в зоны каменного зноя,
не спавшего и в этот час, и в позднюю толпу неспящую,
мы ощутим перед глазами мигающую и слепящую
нехватку не абстрактной истины, но чисто зрительной
константы,
сводящей в узел мостовые и фасады, алкоголизмы
и таланты.
«Я не поэт, но и не гражданин…»
Я не поэт, но и не гражданин —
лицо без гра́жданства, зато с каким акцентом,
с каким пренебрежением к оценкам,
мне выставляемым туземцами чужбин,
с какой любовью, но не к ним – к реке,
катящейся под своды мостовые,
залившей в половодья мостовые,
все мои слезы там – не на щеке,
все мои слезы выпали весной,
весною, более чем завершенной…
Откуда же прогорклый запах каши пшенной
на Сен-Жермене, на углу Сенной?
…лицо без грáжданства… – В моих документах, выданных французскими властями, стояло: «беженка без гражданства бывш. советская».
…на Сен-Жермене, на углу Сенной? – Сенной я назвала (задолго до сочинения этих стихов) рю де Сен, улицу Сены.
«Я жаждаю здравого смысла…»
Я жаждаю здравого смысла
и ясного света дневного,
но шляюсь по свету ночами
и брежу неведомо чем.
Горят в календарике числа,
окно загорается снова,
шипит подоконник свечами,
и брезжит рассвет на плече.
И ясного света дневного
глазницы, в горящие окна
уставясь, как в зеркале мутном
не видят, не видят ни зги.
И белого снега обнова
грязнеет и топчется мокро,
когда проскрипят переулком
предутренние шаги.
Я шляюсь по свету ночами,
под утро валюсь, и под лампой,
проползши в неплотную раму,
листает страницы сквозняк.
И снится мне все, как вначале,