и ясной мохнатою лапой
на здравого смысла программу
поставлен отчетливый знак.
Ода 83-му автобусу
Даже в дождь, а тем более без,
словно бес под ребро мне метит,
словно с пасмурных ангел небес
провожает 83-й,
словно бессловесный ликбез
«б-а-ба», словно зэк на БАМе,
с сигаретою наперевес
бесконечно шуршу губами,
а мосты мне – наперерез,
а стихи – сочиняются сами.
О автобус, о автопегас,
это ж прямо хоть слезы из глаз!..
Видно, я оскудела слезами.
Примечание:
Для несведущих справка из путеводителя:
этот номер – из двух на сегодня оставшихся устарелой модели с открытой площадкою в этом городе. Что до второго – двадцатого – он идет где-то там, даже не по касательной, на востоке. А этот проходит поблизости от меня и потом прямиком до редакции «Русской мысли». И вышло, что по понедельникам не нарочно, а что-нибудь да сочиняется.
Я давно задолжала ему благодарностью.
Все, что касается 83‐го автобуса, написано в стихотворном же «примечании» к стихотворению. С тех пор много воды утекло под парижскими мостами: 83 маршрут разделили на два, и уже ни на том, ни на другом (93) нет автобусов с открытой площадкой.
…а стихи – сочиняются сами. // О автобус, о автопегас… ⇨ На открытой площадке 83 автобуса я сочинила много стихов (первым из них было «Господи, Господи, ночь и туман…»; мое постоянное сотрудничество с «Русской мыслью» и поездки туда, сначала еженедельные, потом чаще, начались с введения военного положения в Польше).
…и вышло, что по понедельникам… ⇨ Свой обзор польских событий я возила в редакцию каждый понедельник.
«Я опаздываю. Вопреки своей привычке…»
Я опаздываю. Вопреки своей привычке.
Дожидаешься ли ты у небьющего фонтана,
под часами, что стоят, под дождем, что гасит спички,
под парижско-петербургским небом?
Я опаздываю. Вопреки своим привычкам,
я застряла, в переулках заблудилась,
в собственном мозгу, где план обычно ясно выткан,
в поисках кратчайшего трамвайного маршрута.
Я опаздываю. Я навеки опоздала.
Поезд, говорят, ушел, отчалил от вокзала.
И уже не говорят: «Еще не вечер».
Я опаздываю. Но никто не ждет – ни близко, ни далече.
«Водитель, водитель, пора выходить…»
Водитель, водитель, пора выходить,
моторный вагон обвила повитель,
и нежить уже начала наводить
волнистую тень на деповский плетень.
Пока не расколет проезжий патруль
сиреною бывшей окраины тишь,
ты спишь. Как постелишь – руками на руль
и голову на руки – так и поспишь.
Что снится тебе? Полыханье ль дуги
на резких скрещениях давешних лет,
иль срезанный чисто обрубок ноги,
или на расстрел уходящий поэт?
Да что бы ни снилось, какой бы ни сон,
ацетиленом – и вся недолга.
А новенький катит на круг-стадион.
Ваганьково. Хорошевка. Бега.
А новенький катит на круг-стадион. / Ваганьково. Хорошевка. Бега. ⇨ Три последних названия – остановки на пути трамвая к «Стадиону юных пионеров» (у 1‐го там был круг, 23‐й шел дальше, к «Соколу», где я жила).
«опять на открытой площадке…»
опять на открытой площадке
под голову ветер подставь
шело́ханье шин по брусчатке
загробная милая явь
загробная нежная злоба
на ближнего и на себя
завейки тепла и озноба
кошачьи по сердцу скребя
сладко́ ли Наталья в засвятах
за занавесом за виском
в Европе газонов несмятых
зазнобою собственных снов
занозою собственных слов
скользнуть не коснувшись газона
большая и бо́льшая зона
развязыванье узлов
Опять на открытой площадке… ⇨ Поездка на открытой площадке того же 83 автобуса (см. стих. «Ода 83‐му автобусу»).
…сладкó ли Наталья в засвятах… ⇨ Засвяты, zaświaty (польск.) – тот свет.
…большая и бóльшая зона.. ⇨ «Большая зона» – обычное наименование Советского Союза, когда «малая зона» – это просто зона, лагерь; таким образом, бóльшая зона – весь мир.
Классическая баллада
И одно молчанье сказало другому:
– Давай помолчим.
И долгим-долгим был путь их до дому
под небом чужим.
И серые улицы на полурассвете
замолкли тож.
И адрес их на измятом конверте
попал под дождь.
И расплывались чернила молча
там, под мостом.
И вдруг другое взвыло по-волчьи:
– А где ж он, дом?!
И одно молчанье сказало другому:
– Ничего, помолчи.
Пускай все длиннее наш путь до дому
и пропали ключи.
Пускай огоньком болотным, мороча,
проплывает этаж.
Мы его догоним, но только молча,
и дом этот – наш.
И другое молчанье по-волчьи молчало,
как из-под куста.
А путь перепутал концы и начала,
и сбился, и стал,
и долго по сторонам озирался,
пытаясь найтись,
но все в то же распутье глаз упирался,
всё в ту же слизь
болотную, смесь воды и метана
– и огоньков.
И другое подумало: – Я устало, —
но без слов.
И стала река, подернута пленкой
внезапного льда,
словно стол, покрытый клеенкой,
а не вода.
И одно молчанье ничего не сказало,
а другое: – Ах!
Но – уста ему тут же связала
любовь, не страх.
Потресканные губы стянула
тоненьким льдом.
И тут же очко светофора мигнуло,
и рядом был дом.
«Чистый-чистый, мытый-мытый…»
Чистый-чистый, мытый-мытый
тротуар,
как душа моя открытый
под удар.
Увези с собою в лагерь
этот вид,
где в тиши с звездою камень
говорит
на славянско-вавилонских
словесах,
где звезды тяжелый отблеск
на весах
перетягивает чашку
к мостовой,
где прощаться так нестрашно
нам с тобой.
…на славянско-вавилонских / небесах… ⇨ Париж часто называют «новым Вавилоном», так что здесь «смешение языков» в квадрате: «славянские» с «вавилонскими».
«Где-то море, где-то парус…»
Где-то море, где-то парус,
где-то волны и ветра.
Я вдали от моря старюсь,
ваша старшая сестра.
Океанской серой солью
оседает на виски
все, что было просто болью,
все, что забрано в тиски.
За окном моим не волны,
за окном моим – ветра,
и короткий всхлип невольный
просыхает до утра.
…ваша старшая сестра. ⇨ Обращено к моим друзьям-полякам – трансформация «русского старшего брата».
«Захлебываясь песней…»
Захлебываясь песней,
шагал пехотный полк.
А мы стоим на бровке
Садового кольца.
Ах, бедный мой ровесник,
из нас не вышел толк,
мы выскочили за пол-
остановки до конца.
И если захлебнемся —
не маршем строевым,
но лепетом полночным
в полубреду, в полу-
сознаньи, что пробьемся
сквозь дождь и шум травы
к мелодии внезапной,
водосточной по стеклу.
«Радость моя, растворенье мое…»
Радость моя, растворенье мое
в воздухе зимнем, дождливом, жемчужном,
сладостней плакать на севере южном,
чем по Мадриду, смеясь, воронье
спугивать смертоубийственной шпагой
по-над погостом, где ржавеет склеп,
а командор и оглох, и ослеп,
и пренебрег и женой, и отвагой.
Радость моя, в воздусех растворясь,
здесь, далеко, и на севере, близко,
я проскользну над вселенною склизкой,
с миром вступая в преступную связь.
«Всходит солнце Аустерлица…»
Всходит солнце Аустерлица
по дороге в Орлеан.
Выдающиеся лица
едут к деве на поклон.
Журавлиная синица
опустилась в океан.
Тех, кому ничто не снится,
никому не взять в полон.
Всходит алое светило,
рыжий бык, червоный плат,
озарило, осветило
луг, ручей, мостки и плот,
засияло, задымило
в гуще облачных заплат,
ночи тьму собой затмило —
мира свет, войны оплот.
Жар зари над полем битвы,
ветер в клочьях облаков.
Под кустом лежит убитый,
на доспехах сохнет кровь.
Торопливые молитвы,
потемневший лак веков.
Ярым заревом залитый,
уходящий в плен король.
Это снимые картинки.
Это сны, но не мои.
Камышиные тростинки
над речною темнотой.
Это духи-невидимки
голосят из темноты.