и сыщик,
за рваными джинсами весь – и свободный, и Третий,
и коммунистический мир.
Но ты им не внемлешь, послушно расплющивши нос о стекло,
и мало-помалу перетекаешь в свое отражение весь,
и то, что оставило вмятины в мягком асфальте, – уже
и невесть
куда испарилось, одни манекены глядятся задумчиво,
просто, светло.
И каждая девочка – вся в заграничном, как центровая у Националя. ⇨ Проститутки в Москве (это я узнала от них в Бутырке) делились на бановы́х, работавших на вокзалах (от нем. Bahn) и центровых, работавших в центре столицы с «фирмóй» (иностранцами).
У нас на Полянке и янки… ⇨ «По Лубянке / ходят танки, / По Полянке / ходят янки» (московский фольклорный стишок 1960-х, но «у нас» на Полянке – это у нас в Париже на Елисейских Полях).
«Еду к любимому, дважды…»
Еду к любимому, дважды
мною воспетому прежде
(он и его помазок).
Еду опять без надежды
дать утоление жажде
(снова туристский сезон).
Снова за кожаным задом,
стиснутых плеч многопудом
капелька крови скользнет
не полосой, а зигзагом,
и Афродита с испугом
легкую пену сомнет.
Еду к любимому, дважды / мною воспетому прежде / (он и его помазок) (…) и Афродита с испугом / легкую пену сомнет… ⇨ Боттичелли, «воспетый» в не вошедшем в этот сборник стих. «Афродита, белая пена с плеч…» (кн. «Побережье») и вошедшем «Всё на свете – вдруг…» (см. выше).
Танго
Патриотические чувства
международной скандалистки
заголубели пачкой «Голуаз»,
и кто-то вздрогнул, и очнулся,
и с томной негой одалиски
протер свой синий и стеклянный глаз.
Так начинаются романы,
но не с прожженною натурой,
в глазу узревшей маленький радар.
Так на допросе драгоманы
с какой-то нежностью натужной
напрасно тратят языковый дар.
Растоптанные голуазки,
распотрошенные тетради,
компьютер, бьющийся над кодом рифм.
Конец и присказке, и сказке,
и многолетней эскападе,
и под крылом – кроваво-красный Рим.
Патриотические чувства (…) заголубели пачкой «голуаз»… ⇨ «Голуаз» – французские сигареты.
…протер свой синий и стеклянный глаз (…) в глазу узревшей маленький радар… ⇨ Некто с радаром в стеклянном глазу – несомненно, советский шпион.
«В далеком давнем далеке…»
В далеком давнем далеке,
но не лишенном смысла,
в том городе, на той реке,
чье имя… но не Висла,
а – Влага вроде бы, в руке
моей моя повисла
судьба, слезою на щеке,
дугою коромысла,
осою, в марлевом сачке
на том жужжащей языке,
в котором смысла нету,
который больше не язык,
а заунывный ультразвук,
просверливая ланиту.
…на той реке, / чье имя… но не Висла, // а – Влага вроде бы… ⇨ Волга, на которой стоит Казань (см. прим. к стих. «В малиннике, в крапивнике, в огне…»).
«Боюся – не доберуся…»
Боюся – не доберуся
до тутошней Леты до устья
до следующего лета,
и это
глаз застилает влагой,
в ухе шуршит бумагой
скомканной и летящей
с моста в самый долгий ящик.
Ars longa, а vita brevis.
Впадает ли Лета в Нерис
или, приток потёмок,
– в Потомак,
над которым когда-то
я не сводила взгляда
с мелькающей нам на тропинке
беличьей спинки.
Ars longa, а vita brevis… ⇨ «Ars longa, vita brevis» (лат.) – «Искусство долговечно, жизнь коротка».
Впадает ли Лета в Нерис… ⇨ Нерис – река, на которой стоит Вильнюс и которая по-польски называется Вилия. К книге «Где и когда», куда входит это стихотворение был взят эпиграф из стихотворения Милоша: «…текла Вилия или Лета…»; я прочла его вскоре после того, как сама написала «Боюся – не доберуся…» и по дате обнаружила, что оба написаны примерно в одно время.
…или, приток потемок, – / в Потомак? ⇨ На Потомаке стоит Вашингтон.
…с мелькающей нам на тропинке / беличьей спинки. ⇨ В Вашингтоне (где я была в 1979 на Сахаровских слушаньях) белки скачут по улицам.
«Стапливается в комок…»
Стапливается в комок
и растаивает в воду,
выбрав гибель, но свободу,
загребаемый в скребок
грязный прошлогодний снег,
в прошлом бывший белым снегом,
разлученный с черным небом
и с полозьями саней
Санта-Клауса в ту ночь
над вселенною беззвездной
и над стенкою промерзлой
участковой КПЗ
Ленинградского района
нашей родины Москва,
где дыхание снежинками
смерзалось по вискам.
…и с полозьями саней // Санта-Клауса в ту ночь (…) и над стенкою промерзлой / участковой КПЗ // Ленинградского района… ⇨ Я была арестована 24 декабря 1969 и ночь под западное Рождество провела в этой КПЗ (камере предварительного заключения, которая собственно не «камера», а небольшая «внутрянка» – внутренняя тюрьма – с двумя рядами камер по обе стороны коридора), в камере на нетопленой стороне коридора. (Начальство распорядилось меня одну именно туда посадить. Я бегала по камере, чтобы согреться, потом сон меня смаривал, но очень быстро я просыпалась от холода. Но там был и свой «Санта-Клаус»: дежурный милиционер всю ночь отпаивал меня горячим чаем.)
…нашей родины Москва… ⇨ Обрывок стандартной радиовагонной формулировки: «Граждане пассажиры! Поезд подъезжает к столице нашей родины Москва». (Мой приятель Ефим Славинский, когда я приезжала в Ленинград, всегда спрашивал: «Ну как там столица вашей родины?»)
«Поскучай обо мне, без меня…»
Поскучай обо мне, без меня
или, как еще лучше, за мною.
Там, за слышимо-зримой стеною,
поищи-ка в два часа дня
моего незакатного полдня,
промороженным горлом припомня
тех прощальных сумерек звездных
царскосельский ворованный воздух.
…поищи-ка в два часа дня / моего незакатного полдня… ⇨ Французская поговорка «искать полдень в два часа дня» означает то же, что наше «в пустой след», «ищи-свищи» (в этом смысле удивляет возвышенное толкование этой идиомы в стихотворении Эренбурга, якобы тонкого знатока французского языка, об улице Шерш-Миди – Ищи-Полдень). Здесь вдобавок два часа – разница во времени между Парижем (где находится автор стихов) и Европейской Россией: у вас (у тебя) уже два часа, а у меня – полдень (ср. стих. «Исчерканные каблуками…»).
…там, за слышимо-зримой стеною… ⇨ За стеной заглушки и погранохраны (Берлинской стеной и вообще «железным занавесом»).
…царскосельский ворованный воздух… ⇨ Вдвое цитатная строка, родившаяся, когда я перед отъездом в эмиграцию впервые побывала в Царском Селе: «ворованный воздух» из Мандельштама («Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые – это мразь, вторые – ворованный воздух», «Четвертая проза»), а размер, да не просто размер, звук (как «Чистейшего звука / Высокая власть…» – Ахматова, «Путем всея земли»), плюс Царское Село – из Ахматовой («Поэма без героя»). Не прошло и десяти лет, как строка нашла себе место.
«И только нерусское имя за зеленью…»
И только нерусское имя за зеленью
саргассовых верст
еще не до донышка ветром развеяно,
и парусный холст
платком носовым к побережью приложенный,
как хворост, хрустит,
и зарево-марево-морево – Боже мой! —
на стертую стрит
ложится волной, пеленою, холстиною,
снежком Покрова…
А имя пылит над бетонной пустынею,
над краешком рва.
…за зеленью / саргассовых верст… – За Саргассовым морем, зеленым от водорослей, т. е. на североамериканском материке (на что указывает и …на стертую стрит).
…и парусный холст, / платком носовым к побережью приложенный.. – Вероятно, отзвук того носового платка, из которого Гулливер у великанов сделал себе парус (Свифт, «Путешествия Лемюэля Гулливера…»).
«Не рыдать и ни…»
Не рыдать и ни
доставать чернил.
Всё длиннее дни,
всё яснее мир.
И над морем слёз
каботажных карт,
косоглаз и тёпл,
подступает март.
…каботажных карт… ⇨ Каботаж – судоходство вблизи берегов одного моря.
«В слабую горсть алкоголика…»
В слабую горсть алкоголика
пала златая глава.
Карма рекламного ролика
ровно, спокойно и голенько
с главного входа вплыла.
Как шестикрылая Глория,
крыльями о купола,
провинциального говора
горлица широкогорлая
выплыла сквозь рупора.