Но пой же, пой,
зимородок на скале.
Странный в очах покой,
странный покой на челе.
Зимородок просёк
небо над морем седым.
Значит, забудь про всё.
Смотри на белый дым.
Зимородок запел… ⇨ Зимородок и есть райская птица алконост русских и византийских средневековых легенд. Как сообщает словарь «Мифы народов мира»: «Образ А. восходит к греческому мифу об Алкионе, превращенной богами в зимородка. А. несет яйца на берегу моря и, погружая их в глубине моря, делает его спокойным на шесть дней». Отсюда:
Шесть бесконечных дней / моря спокойна гладь. ⇨ «Пение А. настолько прекрасно, – заканчивает автор энциклопедической заметки, – что услышавший его забывает обо всем на свете». Этим вызваны к жизни последние строки стихотворения:
Значит, забудь про все. / Смотри на белый дым. ⇨ Но у них еще и цитатный источник: «И вот я говорю: забудь про всё, / Смотри на белый дым. / Всё холоднее холода, к которым он уходит, / Вот так и мы пойдем за ним», – пели в выпускном спектакле Щукинского училища «Добрый человек из Сезуана» (положившем основу Театра на Таганке). Не знаю, кому – самому ли Брехту? – принадлежит этот «зонг».
Восьмистишия
На Оршу, на Ржев, на Моршанск,
на лысые лбы и пригорки,
пропащий нашаривать шанс
в просыпанной пачке махорки,
пропавший нащупывать пульс
в изгибе дрожащего рельса,
в проталинах та́енный путь
среди негорелого леса.
Репьи и перья, перья и репьи,
и пение мотора по ухабам,
по-над ухабами, не трогая земли,
так муравьи поют по-над травою,
так, муравьиною опившись кислотою,
мы за собой следов не замели,
так ластятся к лугам благоуханным
туманы, тучки, росы и ручьи.
Не миру, не городу —
не городу, а
собравшейся по воду
дужке ведра,
сосущему холоду
из недр бытия,
молчащему ворону —
всё та же я.
Нещечко мое, собирай вещички,
пора отправляться в дальние края,
загорелось море от малой синички,
замы́калось горе с повечерия.
Загудит гудок, занемеют губы,
закликает, завоет плачея колес,
и любовь и жизнь – все идет на убыль,
катится тенью вагонов под откос.
Проходным двором человечества,
достославным под именем светоча,
прохожу в приближении вечера,
зажигаю свечки, отраженные в речке.
Не столицею… нет, столицей,
огнеглазой, тысячелицей,
под беременной бомбами райскою птицей
мы проходим, храбрые человечки.
То ли короче дыханье,
то ли дыхание глубже,
легкие дышат стихами,
лёгко скачу через лужи.
Ох, как скачу я – и через
эту былую запретку,
где подрастающий вереск
небо увидит не в клетку.
Этой «тяжести-нежности»
– двух циркачек, сиамских сестриц,
сочлененных в промежности,
расчлененных по краю ресниц, —
над могилою сестринской
в облаках 23-й трамвай,
от метро «Краснопресненской»
громыхающий медленно в рай.
На Оршу, на Ржев, на Моршанск (…) в просыпанной пачке махорки. ⇨ Лучшая махорка (которую я когда-то курила в Бутырке) была производства Моршанского завода.
…среди негорелого леса. ⇨ До Второй Мировой войны пограничной станцией на въезде в СССР было Негорелое.
Не миру, не городу… ⇨ Urbi et orbi (лат.) – городу (т. е. Риму) и миру, обычное др.-рим. обращение к публике или, как мы сказали бы нынче, столичной и мировой общественности.
«И снова на вопрос ОТКУДА…»
И снова на вопрос ОТКУДА
рифмует битая посуда
с землечерпалкой черепки,
и ковш, пройдя вокзал и почту,
до дна вычерпывает почву,
и земляные ручейки
ссыпаются в курганы обок,
и, вынутая из-за скобок,
душа возводится в квадрат,
и рифма, легкая подруга,
решает квадратуру круга,
чтобы никто не виноват.
«Дни несказа́нные…»
Дни несказа́нные,
дни одичалые,
слепнут глаза мои
солово-чалые.
Блекнут глаза мои,
будто бы за море
в зимнем отчаяньи
цугом отчалили.
«А в кругу этой пе́тельки…»
«Переулочек, переул…»
А в кругу этой пе́тельки
жилка синяя бьется и жжет,
фитилек виршепле́тенья,
кружевницын бикфордов шнурок.
И искро́ю на порохе
полыхнут монастырь и пустырь,
если по́ обе по́ руки
фитильку не прикажут: «Застынь».
Эпиграф – первая строка стих. Ахматовой «Третий Зачатьевский».
«Лихо, которым…»
Лихо, которым
не поминают,
кормится кормом
подножным, подручным,
поездом скорым
пути подминает,
пыль поднимает
по залежам тучным.
Ухом припавши
к рельсе певучей,
лучшим и худшим,
живым и стеклянным
глазом неспавшим,
веком опухшим
в небо под тучей,
над океаном
целится лихо,
холодное брюхо,
выстрелит тихо,
откатится глухо.
«О, этой искры высеканье…»
О, этой искры высеканье,
тропа кремнистая к ограде,
в Замоскворечье, Засекванье,
в Трасте́вере, на Ма́лой Стра́не,
на Петроградской Стороне,
где кто-то помнит обо мне
над Невкою, то ли над Марной,
где пышет, победивши тлен,
на стыке рельс ацетилен
и пляшет рифма саламандрой…
…в Замоскворечье, Засекванье, / Трастевере, на Малой Стране, // на Петроградской Стороне… ⇨ Все названия означают места по ту сторону реки: Замоскворечье и Петроградская Сторона русскому читателю известны; Засекванье (название несуществующее) – по ту сторону Сены, т. е. (от меня) на правом берегу; Трастевере – Затибрье в Риме; Мала Страна – по другую сторону Влтавы от Старого и Нового Города в Праге.
«Удлинись, дыхание, – говорю…»
Удлинись, дыхание, – говорю.
Улыбнись, мой дальний друг, на заре.
Посмотри, каким огнем я горю
в этом подмороженном феврале.
Удивись, что я еще берегу
то, что было так давно, в январе.
И цветет камелий куст на снегу
на Фобур-Сент-Оноре, во дворе.
…на Фобур Сент-Оноре, во дворе. ⇨ Во дворе дома, где тогда находилась редакция «Русской мысли».
«В Амстердамском порту…»
В Амстердамском порту
под тот смутный вальсок
с пробоиной в борту
ложишься на песок.
Былые времена
у каждого свои,
что припомню, то пою
на прогулочном дворе.
В Амстердамском порту / под тот смутный вальсок… – «Dans le port d’Amsterdam…» (Брель, песня в форме вальса).
«Поди походи по Тверскому бульвару…»
Поди походи по Тверскому бульвару.
Печаль не печаль, тоска не тоска.
В такую погоду из вязкого вару
не вытащишь зуб и немеет щека.
Поди погляди на родимую пустошь
с алмазами стуж, с бриллиантами луж.
Отмерзлых чувствилищ ненужная роскошь,
блаженная скудость гуляющих душ.
…из вязкого вару / не вытащишь зуб… ⇨ Вар – куски асфальтовой смолы, употреблявшиеся в моем детстве как жвачка.
«Хоть и освещена фонарями…»
Хоть и освещена фонарями,
ночь не притворяется днем,
тьма остается тьмою, и прямы
тени фонарных столбов под окном.
К нам невидимый шар новолунья
в черное заглянет стекло,
капля воска из дальнего улья
свечкою замерцает тускло.
Чиркнет спичкой сосед в передней,
чижика-пыжика грянет с трудом
старый «Бехштейн» на струне последней
средь темноты, обступившей дом.
«Любуйся пейзажем английским, плешивым от зноя…»
В. Буковскому
Любуйся пейзажем английским, плешивым от зноя,
где всё не как через Канал – то есть всё островное,
где левосторонние дрожки бегут не хромая
и в августе солнце горит, как звезда Первомая,
где славною хворью, но только не вялой, а шибкой
засушливый век истекает, и кот кембриджширский
глядит без улыбки на всё, что узнал и увидел,
что ветер с песка, воротясь, не изгладил, не вытер.