чем Люксембургский сад,
и веницейский тарарам,
и тот ночной полет
над океаном, по горам
недвижных облаков,
где пыль и даже пыль веков
навеки вмерзла в лед,
и двадцать пять минувших лет —
как один миг, как взгляд,
как листопад столетних лип
в неназванной стране…
«Зацепляя подолом траву…»
Зацепляя подолом траву,
не спросясь, чего просит утроба,
проторивши в бурьяне тропу,
не отступишься тучного тропа.
И до той, Покрова-что-на Рву,
не покатишь коляску, как встарь,
как стакан прижимая ко рту
пожелтевший стенной календарь.
И до той, Покрова-что-на Рву, / не покатишь коляску, как встарь… ⇨ Снова церковь Покрова (Василия Блаженного), перед которой проходила наша демонстрация 25 авг. 1968, куда я прикатила коляску с младшим сыном-младенцем.
«И весь-то труд – глазеть в окно…»
И весь-то труд – глазеть в окно
автобусов и электричек,
чтобы с мотором заодно
урчал ручей журчащих строчек.
А время, вместо быть пустым,
течет и полнится журчанием,
как ключ, пробившийся в пустыне,
как луч из туч светло́м нечаянным.
«охотники рыщут…»
охотники рыщут
по темным борам
меня зайца ищут
по рвам по буграм
а я заинька
а я серенький
в лощинку забьюсь
в щели́ схоронюсь
вымерзаю как
цветик синенький
в осеннем бору
на зимнем ветру
охотники рыщут
трубят в рога
меня зайца ищут
своего врага
«Улица, улица…»
Улица, улица,
будь же ты умница,
не поворачивай.
Мне не в ту сторону,
там всё несолоно,
хлёбано начерно.
Там на дубу
не во трубу
дует норд-ост.
Там, как грибы,
если бы да кабы
тянутся в рост.
Улица, улица,
погоди, погоди.
Сердце волнуется
где-то в груди.
«Ты помнишь, всю ночь полыхали зарницы…»
Ты помнишь, всю ночь полыхали зарницы,
качался в стакане недопитый чай,
и чем южнее, чем ближе до Ниццы,
тем пуще сгущался лавандовый чад.
И даже сквозь непроницаемых стёкол
заграду сочился он и проползал,
а в предрассветном, высоком, как сокол,
миражем качался нездешний вокзал.
122, Boulevard de L'Hôpital
Памяти Вадима Козового
Гошпитальный бульвар
или просто Больничный.
Заграничный угар,
но уже и давнишний.
Из окна не видна
даль того переулка.
Что стоишь ты одна,
непочатая рюмка?
Заглавие – адрес Вадима Козового, памяти которого посвящено стихотворение. Вадим Козовой – поэт, переводчик, литературовед, бывший зэк («дело Краснопевцева»), мой старый приятель еще с московских времен.
Гошпитальный бульвар / или просто Больничный. ⇨ Именно «просто Больничный» (госпиталем по-русски зовется лишь военная больница).
Из окна не видна / даль того переулка. ⇨ Намек на книгу жены Вадима Ирины Емельяновой «Легенды Потаповского переулка».
Что стоишь ты одна, / непочатая рюмка? ⇨ На поминках умершему ставится рюмка, накрытая куском хлеба.
«А нас давно не будит петушиный…»
А нас давно не будит петушиный
крик. Петухи пошли на флюгера.
Одна луна лампадой нетушимой
напоминает, что вставать пора,
идти сквозь сон по запертому парку
к небьющему фонтану, непою-
щему певцу и только по распадку
журчащему немолчному ручью.
…идти сквозь сон по запертому парку / к небьющему фонтану, непою- / щему певцу и только по распадку / журчащему немолчному ручью. ⇨ Пейзаж соседнего со мной (во время написания стихов) парка им. Жоржа Брассанса (со скульптурным его портретом).
«И снова, и снова на севере диком…»
И снова, и снова на севере диком,
на севере дальнем, на севере южном
растапливать тот же огонь Эвридикам,
уже никакому Орфею не нужным.
И снова, и снова на севере шалом,
на севере мокром, промозглом и хмуром
скитаться тенями в толпе по вокзалам,
питаться воспоминаньями тюрем.
И снова, и снова. До самыя, самой,
кого ни назвать, ни позвать, ни приближить.
А солнце восходит над Летой и Камой,
а жизнь не сдается, но блещет и брызжет.
А солнце восходит над Летой и Камой… ⇨ См. прим. к стих. «Говорить разучусь…». Новенького здесь – соединение Леты и Камы. Бассейн Камы – место политических лагерей вплоть до последних советских времен.
«Кто вырастал на берегу…»
Кто вырастал на берегу
Москвы-реки,
тому и в тающем снегу
лепить снежки
и на подтаявший обрыв,
на бережок,
опору валенком прорыв,
швырять снежок.
«Невзгоды и взгоды…»
Невзгоды и взгоды
как сбивчивый топот коней.
Все лучшие годы
и худшие годы
имеют конец.
Конец непогоды
и всякой погоды конец.
Ржавеют заводы
и водопроводы,
и мчится гонец.
«Хорошие вести!
Ты знаешь, что там тебя ждут?
До райских предместий
не месяцев двести,
а двести минут».
«Как страшно, еще бы…»
Как страшно, еще бы,
в такие чащобы
одной пробиваться, и в гущу, и в темь,
где комом валежник
и чахнет подснежник,
едва прорастая сквозь серую земь.
Рискованно, братцы,
одной забираться
и в чащу, и в гущу, и в глушь, и во тьму
– и страшно, еще бы,
зато не трущобы,
зато не предместья в фабричном дыму.
«Падение Икара»
На квадратики разделив,
изучи эту живопись пристально,
вместо греческих тучных олив
здесь ботаника севера мглистого,
и под сенью неплачущих ив
не пейзажи, что пели романтики,
не Неаполитанский залив,
а холодная бухта Атлантики.
Эти мазки,
этот передник в брызгах
– словно глазки
в тяжких дверях бутырских.
При свете дня
в мире холодном сем
видишь меня?
– камера два-два-семь.
Ты теперь в Аркадии,
где небо голубое,
где кому что дадено,
не берется с боя,
не талдычит радио
с побудки до отбоя.
Под ивой ли, оливой
в Аркадии счастливой.
«…а пух и перья, как в погром…»
Пока не грянет Божий гром,
мужик не перекрестится.
Красуйся, всякий град, и стой
над той последнею чертой,
над топью блат и тьмой лесов,
над бездною, взлететь готов,
болтая околесицу.
Название циклу восьмистиший дано по картине Брейгеля (Брюссельский музей старинного искусства). Об Икаре см. прим. к стих. «Не спи на закате…».
На квадратики разделив, / изучи ту живопись пристально… ⇨ Брюссельский музей издал альбом, посвященный «Падению Икара», где, в частности, вся картина дана по квадратам, с подробными объяснениями.
…вместо греческих тучных олив / здесь ботаника севера мглистого, / и под сенью неплачущих ив / не пейзажи, что пели романтики, / не Неаполитанский залив, / а холодная бухта Атлантики. ⇨ Авторы вышеназванной книги как раз подчеркивают итальянистость брейгелевского пейзажа – у меня другое (вероятно, неправильное, но мое) ощущение.
Эти мазки, / этот передник в брызгах… ⇨ Брейгель, пишущий картину.
…словно глазки / в тяжких дверях бутырских. // При свете дня / в мире холодном сем / видишь меня? / – камера два-два-семь. ⇨ В 227‐й камере (на т. н. спецу) я сидела в Бутырской тюрьме до отправки на экспертизу в Институт Сербского.
Ты теперь в Аркадии… (…) Под ивой ли, оливой / в Аркадии счастливой. ⇨ “Аркадия – в Древней Греции горная, заросшая лесом страна в центральном Пелопоннесе, населенная бедными пастухами; согласно буколической поэзии Вергилия, страна простоты и счастья (…) «Et in Arcadia ego» (лат.) – «И я жил в Аркадии», картина Джованни Гверчини (…) и более поздняя, знаменитая картина Пуссена «Аркадийские пастухи» (…) изображающая надгробие с этой надписью…” (Копалинский).
…не талдычит радио / с побудки до отбоя. ⇨ Как в той же бутырской камере.
Под ивой ли, оливой… ⇨ Ив на картине Брейгеля, собственно, нет – есть что-то отдаленно схожее (потому выше ивы и названы «неплачущими»). Вообще же – о смешении пейзажа.
Красуйся, всякий град, и стой / над той последнею чертой, / над топью блат и тьмой лесов, / над бездною, взлететь готов…