билет в руке зажми.
Уедете, приедете
и будете людьми.
Но за столом обеденным
пустой зияет стул.
На паперти в Обыденном
патруль ли, караул…
Станция метро / какого-то святого, / имени чьего / не вычесть, ни прочесть. ⇨ Начала сочинять, проезжая мимо станции «Святой Франциск Ксаверий».
Синее море, / белый пароход. (…) Ты не плачь, Маруся.. ⇨ «Синее море, белый пароход. / Едет мой милый на Дальний Восток. / Ты не плачь, Маруся, будешь ты моя, / Я к тебе вернуся, возьму за себя» (народная песня времен русско-японской войны).
Белое горе, / последний поход. ⇨ В Белой армии известны первопоходники, последний поход – эвакуация с берегов Черного моря.
…приезжай в Париж, / «поэтами воспетый / от погребов до крыш». ⇨ «Ах, где ты, где ты, / Мечта моя, Париж, / Поэтами воспетый / От погребов до крыш» (русский перевод песни из американского к/ф «Три мушкетера»).
На годовщину 18 декабря
Я тебя усыновила,
ты меня удочерил,
мои синие чернила
расписал по мостовым,
мои чуждые реченья
набережными вдыхал,
веемое вдохновенье,
приставаемый причал.
Чаемый, нечаянный,
обопри гранит
о стишок случайный мой,
жар моих ланит.
18 декабря 1975 я с детьми улетела из Москвы, в эмиграцию – в Вену, откуда уже в янв. 1976 мы приехали в Париж (к которому я и обращаюсь в этих стихах).
«От версты до версты…»
От версты до версты
прохожу по вселенной
и столбам верстовым пришиваю хвосты
красоты необыкновенной.
«Это ты?» – Это я, но и ты
в моей памяти самозабвенной
уползаешь в кусты
с перерезанной веной.
«Это я?» – Это ты, но и я,
извлекая из небытия
и вставляя в дырявую память
облик твой, но не чтобы поправить,
а – понять, прихватив за края,
и – помять, распрямить и расплавить.
Эпиграф к книге «последние стихи того века»
С новым веком, с новым ветром
над сто первым километром,
с несбивающимся метром
скорбного листа.
Раз-два-три-четыре-пять,
вышел зайчик, и опять
норовит его распять
волк из-под куста.
Написанное уже в 2001, стихотворение опубликовано как эпиграф к предыдущей книге, откуда и получило название.
…над сто первым километром… ⇨ Со 101‐го километра от столиц и больших городов разрешалось жить бывшим заключенным.
Романс
Дети ли
лейтенанта Шмидта,
внуки ли
капитана Гранта
не заметили,
что ошибка,
что наука их
проиграла,
что стоят в болоте
их локомотивы,
ржавы и червивы,
как лохмотья плоти.
Что же вы поете
всё те же мотивы?
Расшумелись ивы
где-то на отлете.
В болоте колеса,
червивы и ржавы,
шестеренки державы,
полетевшей с откоса.
Та держава, держава,
что за горло нас держала,
да не додержала.
Ни с кого нету спроса,
ни с кого и ответа.
Что же вы поете / всё те же мотивы? / Расшумелись ивы / где-то на отлете. ⇨ Это сочинялось в эпоху споров вокруг старо-нового российского (бывшего советского) государственного гимна. «Расшумелись ивы…» – песня на мелодию марша «Прощание славянки», одного из контрпредложений в дискуссии.
«Где не протоптано, не меряно…»
Где не протоптано, не меряно
пехотою, ни пешеходом,
там в облаках перед народом
Евридиопа и Гомерика
ведут космические войны,
проводят звездные баталии.
Космопилоты «Алиталии»,
дантеобразны и спокойны,
космополиты с римским профилем,
гашетку выжмут до упора,
и от диаспоры – лишь спора.
Что проиграли мы, что про́пили,
что выиграли, что нажи́ли
путем нажима или натиска,
что зачеркнули насмерть, начисто,
а что – что в капсулу вложили?
«Паровоз, пароход, не электро…»
Паровоз, пароход, не электро-,
тень запрошлого века, а спектра —
той же древности, что Электра
(братня честь и мачехе месть).
А за ним – привидение-конка,
а под нами – тюремная шконка,
но все тот же ворованный воздух
в горле есть, и пурге не заместь.
Как она, чужою строфою
впредь и вспять ворота открою,
но не по чужому покрою,
значит, тоже как Анна, как она.
И пускай отражением в луже
(на себя я гляжу как вчуже),
но и эти ворованные строфы
переполнили меня дополна.
Паровоз, пароход, не электро-, / тень запрошлого века, а спектра – / той же древности, что Электра / (братня честь и мачехе месть). ⇨ Мне сразу указали (А.Бондарев), что Электра мстила не мачехе, а матери. Казалось бы, легко заменить: то же количество слогов, то же ударение, – не могу!
…а под нами – тюремная шконка… ⇨ Шконка – тюремная кровать (обычно на больничке).
«Через порог – не прощаться…»
Через порог – не прощаться,
на перепутье – не повстречаться,
вот оно, счастье,
чаять не больше, чем чайная чашка.
Семь лет по углам просидели,
отощали и поседели,
не разбойничали, чаевничали,
Петровны, Петровичи ли…
Через порог – руки́ не протяни.
На перепутье – только прах отряхни
проселков и просек.
В углу, в полумраке, в тени
только выдохни прах и вдохни.
Не пылит дорога и есть не просит.
…В углу, в полумраке, в тени / только выдохни прах и вдохни. ⇨ …не осевший вдыхать из-под развалин / прах того, что, дай-то Бог, невозвратимо («Эта фраза из акта экспертизы…», кн. «И я жила-была», опубликована в составе сборника «Не спи на закате». СПб, 1996).
Не пылит дорога и есть не просит. ⇨ «Не пылит дорога, / не дрожат листы…» (Лермонтов, «Горные вершины». Из Гете).
«Помнишь Чистые пруды…»
Помнишь Чистые пруды
и гуляния ночные
тридцать пять лет назад?
Наши скудные пиры,
хоть и чуточку чумные?
Не отнять райский сад.
Помнишь, помнишь райский сад,
чащу кущ под синим небом,
где ты прут оборвал?
Наши тени там стоят,
застывает онемелым
Чистопрудный бульвар.
«Заветный вензель…»
Заветный вензель,
«Онегин, ехай!»
– на Кемь, на Мезень,
туда, где эхо
ласкает ухо,
нет, полоскает,
и где проруха
свое слово скажет
вполуха, вполглаза,
за шиворот взяв,
и охнешь, рассказа
недосказав.
Заветный вензель, / «Онегин, ехай!»… ⇨ «Татьяна пред окном стояла, / на стекла хладные дыша, / Задумавшись, моя душа, / Прелестным пальчиком писала / на отуманенном стекле / Заветный вензель “О” да “Е”» (Пушкин, «Евгений Онегин»). Году в 1967‐м моя приятельница Инна Корхова (позднее – свидетель по делу о демонстрации на Красной площади), прочитав эти строки шестилетнему сыну, спросила, понял ли он, что значит «О да Е». «Онегин, ехай!» – с пылом откликнулся он.
«Как хорошо, когда дни, иногда и недели…»
Как хорошо, когда дни, иногда и недели
ничто в голове не толпится, на ум не приходит,
будто на уши наушники с музыкой вздели
и музыка плавно качается, как пароходик.
Вот капитан у руля, а вот и матросы,
над радиорубкой вполсилы играет динамик,
к дальнему брегу доносятся лишь отголосы,
а к ближнему – го́лосы, но на мгновение, на́ миг.
«Где на снегу следы оленьи…»
Где на снегу следы оленьи,
там икона Умиленье,
а где таежной чащи заросли,
там Скорбящих радости.
Пересчитай и перечисли,
кати в Китай, и там найдется
и блеск воды на коромысле,
и Приснодева у колодца.
«Моя радость, моя гордость, мои внуки…»
Моя радость, моя гордость, мои внуки,
рассеваемые по лицу земли,
возрастут и одолеют все науки,
что порошей эту землю замели.
Возрастут и одолеют все дороги,
повороты, перекрестки, тупики,
на конях ли или на единороге,
пилигримы, побродяги, путники.
Мои трое, мои мальчики и Анна,
мне-то что, лежать во прахе и золе,
но да будет, как земля, благоуханна
ваша долгая дорога по земле.
Мои трое, мои мальчики и Анна… ⇨ В тот момент внуков было трое: Артур (1982), Нюся (1992) и Петя (1997); с тех пор прибавились еще две внучки – Милена (2003) и Ливия (2007).
«И с ходом дней…»
И с ходом дней
земля видней
на окоеме,
и океан