Человечество, ячество, жречество —
ни пред чем не склоняя чело.
Небогатое наше отечество,
небогатое наше село.
«Штойто, и Ктойто, и Либонибудь…»
Штойто, и Ктойто, и Либонибудь
вдоль по шоссейке отправились в путь.
Штобы, Кудабы и Гдебытони
шли по бетонке и ночи, и дни.
Иже, и Еже, и Аще, и Аж
не разжигали ажиотаж.
Все они шли, куда и пришли, —
У́жели, Ежели, Или и Ли.
Только меня не нашли.
«Кровью, почвой, временем и местом…»
Кровью, почвой, временем и местом,
листиком, почкой, корнем, лепестком —
братьям-сестрам, женихам-невестам,
под надзором острым и невесть о ком.
«Идут эшелоны». Идут. «Без тебя. Доколе?»
На коий редут? На поле жатвы – на кое?
И коей рукой махаться, махать, креститься?
И, в общем, накой жнивью хворостеть, колоситься?
Жнивушка, нивушка моя золотая,
как и я, проклюнулась на исходе мая,
как и я, проклюкалась на исходе серпня,
как и я, осунулась под уколом шершня.
«Идут эшелоны». Идут. «Без тебя. Доколе?» ⇨ Идут эшелоны. Без тебя. Доколе? (Кшиштоф Камиль Бачинский, «Дожди», перевод мой).
«Анкор-анкор наперекор…»
Анкор-анкор наперекор
тому, что чает рок,
наперерез и рек, и гор
судьбе, трубящей в рог,
куда сияющий чертог
огнями круглый год
обвалят в бешеный поток
и галл, и франк, и гот,
и славянин, и славное,
но без оружья воинство,
а это значит: главное —
не потерять достоинство.
Выходя из кафе
Бон-журне? Бон-чего? Или бон-
послеполуденного-отдыха-фавна.
Объясняюсь, как балабон,
с окружающей энтой фауной.
Лучше с флорою говорить,
с нею – «без слова сказаться»,
и касаться, и чуять, и зрить,
не открывая абзаца…
«Бон-журне» (bonne journée), «доброго дня», – традиционная французская формула при прощании, когда весь или почти весь день еще впереди. Аналогично bon après-midi – «доброго пополудни». Пьеса Дебюсси «Après-midi d’un faune» («Пополудни фавна») на русский переводится как «Послеполуденный отдых фавна».
«Загадочны – как жизнь…»
Загадочны – как жизнь.
Как жизнь по эту
сторону реки.
Вяжись – не отвяжись,
Москва-река впадает в Лету,
пройдя чистилище Оки.
И огоньки
с другого берега,
призывные, манят.
Как будто там Америка
и мотыльки,
изображение монад.
Как будто ты не рад,
не рада, не уверена,
что всё. Остался взмах руки.
«Серенький скверик в скамейках пожолклых…»
Серенький скверик в скамейках пожолклых,
серый Верленчик в худых сапожонках,
серого жемчуга дощик.
Это мой город, река и деревья,
это, цитирую, дом и деревня,
радостей малых разносчик,
горестей малых учетчик и счетчик,
по поднебесью порхающий летчик,
бабочка в бархате тучки.
Снежная баба вздохнет и растает,
сильно ли, слабо, а нарастает
пламечко у невезучки.
…серый Верленчик в худых сапожонках… ⇨ На самом деле не Верлен, а скорее «старик, похожий на Верлена», маленький памятник Хаиму Сутину работы Арбита Блатаса (1963) в сквере Гастона Бати близ Монпарнаса.
«И в сумраке вечернем…»
И в сумраке вечернем,
и в мороке ночном
вчерашних развлечений
не слышно за окном,
а только слышно-видно
сквозь дырочки тенет:
Виденье, или Вильно,
и тот чудной поэт,
кто, над рекой иною,
«укрывшись под плащом»,
окутает окно мое
плетущимся плющом.
Вильно здесь – времен «того поэта», т. е. Мицкевича, Вильно «Дзядов» (в которых есть Виденье, не случайно написанное у меня с заглавной буквы). И он же, Мицкевич, «над рекой иною», с Пушкиным «укрывшись под одним плащом» (тоже «Дзяды», пер. В.Левика).
«Мои сонные соседи по метро…»
Мои сонные соседи по метро,
белопенные, с пурпурными перстами,
забежав перед дорогою в бистро,
даже дня и не начав, уже устали.
Мои бедные соседи по плане…
по планете, по планетной ли системе,
залегли, как головастики на дне,
а над ними только водорослей тени,
только заросли неведомых следов,
только отзвук, только отзыв, только зов
затянувшийся, занывшийся, затяжный,
как солдатик, никому уже не важный.
«Бедный камер-юнкер…»
Бедный камер-юнкер,
чугунный-аржаной,
выставлен в кунсткамере
с красавицей-жаной.
Ржавая чугунка,
столыпинский вагон.
Пашет пашню Глинка,
а пишет песню он ли?
Песня онли-ю
из-под ребер льется.
Сменяя колею,
меняются колеса.
Колеса, не стучите,
а паровоз, постой.
Сменяются учители,
на постаментах стоя.
Бедный постамент,
уже и буквы стерлись.
И кто на нем поставлен?
Чапаев? Чукча? Штирлиц?..
Паровоз (под тогдашним названием «пароход») воспет в знаменитой «Дорожной песне» Глинке на стихи Нестора Кукольника. В ХХ веке о нем пели в лагерной песне: «Постой, паровоз, не стучите, колеса…».
Чугункой называли железную дорогу в ХIХ веке. Колею на границе Российской империи (потом СССР, а ныне Украины и Белоруссии) и Западной Европы меняли и меняют до сих пор.
«Чуять, не носом, а кожицей щек…»
Чуять, не носом, а кожицей щек,
тот подступающий запах гниенья
листьев осенних, хотя еще щёлк
летнего времени тяжкие звенья
не перещёлкал в полях на закат,
в морях – на заход, в океанах – на запад,
не прощелка́л упоительный запах
распада, сиречь возвращенья назад,
в райский, давно не ухоженный сад,
полу́-огороженный палисадник,
будущих листьев осенних рассадник,
будущих щёкам чутким услад.
Метафизика-3
Эти ведьмовские зелья,
неразорванные звенья,
неразомкнутые кельи
в бездвиженьи, бездвиженьи.
По-над плоскою землею,
над поверхностью земною
ненебесные орлы и
неземные, неземные.
Там, где домик в три оконца,
а над ним Сатурна кольца,
там и Солнце холодает,
западает, западает.
От сияющего куба,
от бревенчатого сруба
если, ежели и кабы
не сильны, но и не слабы.
Метафизика-4
Эти поиски, розыски, иски,
этот узкий, неглинный, несклизкий
язычок уходящей земли
с маячком, что мигает вдали.
Раз-и-два, подвигайся, иди же,
перемиг то повыше, поближе,
то опять далеко-далеко,
и достигнуть его нелегко.
Нелегко… Нелегка твоя доля
быть травинкой с подводного поля,
дужкой между очком и очком,
перемигнутым светлячком.
Светлячок, маячок, огуречик,
ручеек при впадении речек
в непроглядно-зеленую тьму,
но – да станет постижна уму.
Вариация на мотив Бачинского
Tych miłości które z nami
na strumieniach białych płyną…
Тех любовей, что за нами
вдаль плывут под парусами,
что, как чайки над волнами,
позабыть велят, а сами
ничего не забывают,
даже если уплывают
по реке-реке до устья,
по волнам-волнам до неба,
тех, что нет, не поддаются,
и ни Висла, ни Онега
их не вхлынет, не потопит
и глушилки не заглушат,
тех любовей – вот мой опыт —
ненависти не удушат.
«Мор Фома, одна морфема…»
…а значит, нигде.
Мор Фома, одна морфема,
отрицательное «у»,
и не рифма, а рифмема,
как в ютюбе король Убю.
Этот остров… Мимо, мимо,
мним и остров, и океан,
их обоих смыло, смыло
с пыльной карты дальних стран.
И на том ли океане
тот ли остров, тот ли гранит,