твие совпало с наступлением немцев. Фронт отодвинулся далеко. Я пришла только в Кисловодск, где у меня жили родные, и осталась тут. Здесь я продолжала скрываться и дождалась прихода Красной Армии. Теперь я получила работу, но это меня не удовлетворяет. Все пережитое слишком огромно, чтобы о нем молчать. Я стара, больна, низведена до положения нищей. Мне скоро надо умереть. Но я не хочу умирать, не рассказав людям обо всем пережитом. Нет лучшей антифашистской агитации, чем правдивый рассказ очевидца. Я хочу говорить о „новом порядке“, который я видела воочию, хочу говорить о потрясающей человеческой подлости тех, кого мы называли раньше „советскими людьми“, хочу говорить об исключительном благородстве и мужестве тех, кого мы по праву должны называть советским человеком. Весь остаток жизни я хочу отдать этой агитации против фашизма, против зверства»[730]. Надо ли говорить, что ничего из этих планов не осуществилось…
В самом конце 1950-х гг., почти в одно время начали писать мемуары И.Г. Эренбург, М.Н. Киреева и Е.Г. Полонская. Еще несколько выдержек из писем: «То, что ты написал, очень меня взволновало. Ты сумел так рассказать о тех днях и годах, что мне стало радостно и весело… Ты написал прекрасно, искренне, чисто. Признаюсь, узнав, что ты напишешь о прошлом, я тайно тревожилась. „Наташа“ — ты помнишь ее, написала несколько страниц о начале своей работы в партии, а затем о Париже. Я прочла и разорвала все, что касалось 1909 года. Она согласилась со мной» (Полонская — Эренбургу, 4 сентября 1960 г.); «В отношении И.Г. — я вполне согласна с Вами. Какая бы то ни была микстура, читать ее приятно и немножко больно от нагромождения кучи бестолковых жизней и человеческой тоски по умной, не звериной жизни. Во всяком случае, спасибо ему за умение сказать что можно и натолкнуть на мысли о том, чего говорить нельзя…» (Киреева — Полонской, 4 декабря 1960 г.); «Я читаю вторую часть воспоминаний [Эренбурга]. Давно не читала ничего более душераздирательного. Здесь уже меньше желания оправдаться, а скорее желание оправдать себя для себя самого. Очень страшно и мучительно… У Чехова околоточный правильно говорит: „Не размышляй, а думай как прочие“. Правда, это повторяли еще и в Германии 20 лет тому назад» (Киреева — Полонской, весна 1961 г.)…
Сначала были детские влюбленности. Их череда пунктирно отражена в «Городах и встречах», начиная с Одессы времен детства: дядя Гилярий, издававший газету «Южное обозрение» и (более пылко) фельетонист П.Т. Герцо-Виноградский, поцеловавший девочке Лизе руку после того, как она прочла перед гостями стихи Некрасова. Затем в Лодзи — учитель еврейской истории Донхин (это, пожалуй, просто симпатия). В Берлине, когда ей было уже 16, влюбленность уже всерьез — в кузена Артура Закгейма, с которым она даже была обручена и которому впоследствии посвятила стихи.
Но первая настоящая любовь вспыхнула в 1909 г. в Париже. В молодежном кружке большевистской группы Лиза была заметным человеком, и молодые люди к ней тянулись. В незаконченной автобиографии 1967 г., написанной в форме «Открытого письма редактору», есть такие строчки о Париже 1909-го: «Я познакомилась с юношей из Московской организации, он читал мне стихи. В стихах я понимала кое-что, в любви — ничего. Я поняла, что это были его собственные стихи и что я ему нравлюсь, что он дорожит моим мнением». Это все; в других автобиографиях нет и того. Юношу звали Илья Эренбург.
В приложение к данной книге включены стихи, обращенные к Эренбургу и писавшиеся время от времени всю жизнь. Кому их покажется мало, отсылаю, чтобы здесь не повторяться, к главе «История одной любви» в моей книге «Судьбы Серапионов» (СПб., 2003).
Роман с Ильей Эренбургом, волновавший Полонскую всю жизнь, продолжался около года. Потом в жизни Эренбурга возникла девушка, приехавшая в Париж тоже из Петербурга и поступившая тоже на медицинский факультет Сорбонны, но не связанная ни с какими революционными затеями. Ее звали Катя Шмидт. Через год у нее родилась дочь Ирина, она к тому времени, конечно, уже бросила учебу, а еще через два года бросила и Эренбурга (единственный случай в его долгой, отнюдь не обойденной любовными романами жизни). В 1917 г. Катя Шмидт (тогда уже Сорокина) с новым мужем и с дочкой Эренбурга вернулась в Петроград. Она мелькнет один раз на страницах 4-й части «Городов и встреч», как мелькнула перед глазами Лизы летом того же 1917 г. на Владимирском проспекте вместе с Ильей и Иришкой. Еще раз в написанном Полонской имя Кати встретится летом 1962-го в письме Эренбургу — запросом: «Если напишешь, сообщи о Кате. Как ее здоровье? Когда я была в прошлом сентябре, Катя болела…»
И еще один значимый штрих — строки из письма к Полонской уже старого Эренбурга 18 октября 1960-го: «Теперь ты можешь прочесть всю первую часть „Люди, годы, жизнь“. Многое в ней, как и вообще в моей жизни, посвящено внутренне тебе».
Эренбург всегда сохранял добрые чувства к оставленным подругам и готовность поддерживать дружеские отношения с ними; Лиза их разрывала. Только в начале 1913 г. их, теперь уже литературное, общение возобновилось — и то лишь когда Катя Шмидт ушла к приятелю Эренбурга Тихону Сорокину.
О том, как на парижской улице к Лизе подошел Таламини, она всегда помнила и даже написала — это случилось после разрыва с Эренбургом. Таламини был на 12 лет ее старше, и то уважение, с которым он с ней заговорил, — поразило и запомнилось. Эти уважительность, внимание и галантность он сохранял в общении с ней все годы. Таламини был джентльмен — все это есть в тех трех главах «Городов и встреч», что ему посвящены (его уже не было в живых, когда они писались, но Полонская еще об этом не ведала).
Эренбург и Таламини знали друг друга в лицо. Таламини уверял Лизу, что Эренбург ее не достоин. Она рассталась с Таламини, уехав из Парижа в 1915 г., рассталась, как оказалось, навсегда. Первое время Таламини писал ей в Россию; не знаю, отвечала ли она ему. Поначалу он жил все там же, на rue Notre Dame des Champs, 30, и одно его письмецо той поры без конверта и даты сохранилось — оно начинается словами «Chere Liza» и кончается подписью «Votre ami Talamini»… Потом почтовая связь прервалась.
В январе 1925 г. в «Ротонде» Альфредо Таламини увидел вернувшегося в Париж Илью Эренбурга, узнал его и спросил про мадемуазель Лизу Мовшенсон. Эренбург написал об этом Полонской, разумеется, в контексте своих нелегких тогдашних дел: «Я зол и лют: денег нет. Долги. И пр. Представляешь? Потом, это меня никто не любит, а не Шкловского. Тебя, наоборот, все любят. <…> Даже бородатый итальянец (кажется, поэт) из „Ротонды“. Он расспрашивал о тебе и взял твой адрес. Помнишь его?» Что ответила Полонская — неизвестно, но короткое письмо Таламини, отправленное 15 февраля из Парижа в Ленинград и уже 21-го доставленное на Загородный, 12, сохранилось. Оно адресовано Madame Е. Polonskaia и, начинаясь почти официальным «Madame», содержит упоминание об Эренбурге и воспоминание о M-lle Movchenson Liza, а подписано сухо: «Alfred Talamini», с указанием адреса парижского отеля «Рим». Потом переписка по каким-то причинам прервалась, и в сентябре 1925-го Эренбург, отдыхая в Лаванду, получил от Полонской, жившей летом в Луге, некое задание и в ответ сообщил: «Находясь сейчас в провансальской Луге, я поручений твоих исполнить не могу. Но через 2 недели я возвращаюсь в Париж. Итальянца постараюсь найти». В архиве Полонской есть еще два письмеца, связанных с Таламини (1930 и 1935 гг.), а затем — десятилетний перерыв. Неизвестно, когда именно левый журналист и антифашист Таламини покинул Париж, но после разгрома фашизма он точно находился в своей родной Ферраре. И поскольку в то время имя Ильи Эренбурга имело мировую известность, в июле 1945 г. Таламини, не забывший chere Liza, отправил открытку по адресу «Citoyen Ilia Erenburg journaliste-auteur Moscou Mosca (Russia) URSS». Открытка дошла; она начинается с обращения «Maître» и содержит вопрос о M-me Elisabeth Polonskaia (Movchenson). Эренбург, видимо, ответил, потому что на его адрес пришла еще одна открытка — уже для Полонской. Почта работала неторопливо, корреспонденция аккуратно перлюстрировалась, Эренбург долгое время отсутствовал в Москве и только по возращении переслал открытку Таламини в Ленинград.
Полонская сразу же написала (21 января 1946 г.): «Дорогой Илья. Спасибо за письмо и открытку Т[аламини]. Не думала, что он в живых, да еще и работает. Он из поколения фантастов, международное издание девятисотых годов. Мы тогда примыкали к этой серии, с некоторыми изменениями. Очень слежу за твоей работой».
А осенью 1946-го она получила от Таламини длинное письмо на шести страницах мелкого убористого почерка. Оно отправлено из Милана 12 сентября и достигло Загородного проспекта в Ленинграде 6 ноября того же 1946 г. Таламини писал, что ему пошел 68-й год, что он работает; вспоминал свою парижскую корреспонденцию для «Аванти», журнал «Русское богатство» и писателя Короленко, о которых, возможно, рассказывала ему Лиза, вспоминал и ее подружку Нелли Лафон, писал про времена Муссолини и о том, какую роль будет играть в послевоенной Италии синьор Тольятти. Осенью 1946 г. редко какому советскому гражданину взбрело бы в голову по собственному почину отправлять почтой письмо за границу иностранному знакомцу, а оказии тогда не случались. Письмо Таламини осталось без ответа.
Только в 1966 г. Полонская попросила Эренбурга отыскать след Таламини в Италии, может быть, дав объявление в газетах. 13 июля Илья Григорьевич, неизменно внимательный к ее нечастым поручениям, сообщил: «Объявление по моей просьбе дано, и я просил дочку Шагала проследить за этим и известить, если она что-нибудь получит. Боюсь, что истекло слишком много времени, чтобы старожилы помнили». Дочь художника Ида Шагал была близкой подругой Ирины Эренбург и, в свою очередь, к поручениям Ильи Григорьевича относилась ответственно. На сообщение Эренбурга Полонская ответила: «Спасибо за то, что ты дал объявление в газету и даже поручил кому-то позаботиться. Я все же верю, что найду следы Таламини в Италии, или Швейцарии, или Париже. Мне казалось, что я уничтожила его письмо в один из страшных дней Сталинской эпохи