…> Когда Вильгельм II переселился в Голландию и я читал описание его жизни там, я думал: в конце концов, и свергнутому императору живется неплохо. И только после твоего письма я понял, как неприятно стать „бывшим“ величеством. Ничего не поделаешь — придется примириться. Революция коснулась и бенгальского величества. Но где истоки революции? И привела она к керенщине или диктатуре? Оппозиция или, говоря ее языком, большевики-ленинцы меня очень интересуют. Сейчас читаю дискуссионную литературу, захлебываясь. Вначале (диск[уссионный] листок. № 1) вся эта история произвела на меня удручающее впечатление: обе стороны ругались, брыкались, лаяли, визжали, мычали. Сущность же разногласий оставалась в тумане. Конечно, я знал о ней по тем отрывкам, выдержкам, намекам, которые проскальзывали в речах и статьях Сталина, Бухарина и других цекистов. Но из последующих дискуссионных листков позиция оппозиции постепенно становится яснее. Мне кажется: по существу оппозиция в некоторых своих положениях (работа в деревне) права. Большинство ЦК вынуждено под давлением оппозиции менять направление своей работы. Тезисы ЦК, которые предстанут перед съездом, будут в значительной степени продиктованы (по существу) оппозицией. Так будет на деле. На словах же оппозиция будет всячески опорочена. И окажется (на съезде), что оппозиция во многом ломится в открытые двери: ей уже (во многом) не к чему быть в оппозиции.
Отчего все это происходит? Мое мнение: весь фокус событий разворачивающейся борьбы оппозиции — в партийном режиме.
При ином режиме невозможно было бы, чтобы ЦК, принимая позицию меньшинства, одновременно стремился к его изоляции от партии, к исключению из нее, чтобы для меньшинства создавалось такое положение, когда оно вынуждается совершать не только антипартийные, но и антисоветские преступления.
Диктатура партии — это еще нужно. Но диктатура верхушки партии внутри ее стала уже невозможной и ненужной. Большинство ЦК этого не признает. От этого — по-моему — и все беды и болячки. И если завтра Троцкого, Зиновьева и К° исключат из партии, все равно послезавтра вопрос о „демократизации“ партии будет еще более актуальным и диктатура верхушки и аппарата будет заменена правом каждого иметь свое мнение в пределах программы. Тогда все разногласия будут изживаться внутри. И новые взгляды будут приниматься ЦК без того, чтобы новаторов подвергали гонениям.
Вот что я думаю об оппозиции. Да, еще. Не все выводы оппозиции правильны. Многое в ней ошибочно (критика внешней политики ЦК). Из „Правды“ узнал о какой-то демонстрации за оппозицию и против ЦК, организованной в Ленинграде. Напиши, что там было. Из газеты не пойму никак <…>».
Тифлис, 31 декабря 1927 г.[735]
«Милая Лиза. Как видишь, я не пишу — „бывшая милая Лиза“. Жаль, что я был твоим „величеством“, а не милым. Ты бы никогда не написала „бывший милый“ — звучит слишком немузыкально, режет слух. [Далее Ферберг пишет о странном предновогоднем своем волнении.] Зол на окружающих, на невозможность наполнить жизнь тем содержанием, какое меня интересует; зол и на себя за недостаточное упрямство, за слабоволие… Вызвал удивление у сослуживцев расспросами о хорошем психиатре (ведь внешне я спокоен, я умею владеть собой). Но чувствую, что, если не произойдет какой-либо перемены, придется что-то предпринять. И очень нехорошо, что нет кого-либо, кто помог мне, хотя бы уже одним тем, что заставил бы меня говорить. И как нехорошо, что именно теперь я стал твоим „бывшим“. Ты не только врач, но и художник, ты поймешь, что это письмо настоящее…
P.S. Я знаю, Лиза (ты тоже знаешь), — ты умеешь писать хорошие письма. Напиши мне хорошее письмо. Но тоже — настоящее».
Тифлис, 13 августа 1928 г.
«<…> а я числю тебя в моих полных друзьях и никогда не начну своего письма — „полумилая полулиза“ <…> Сонина поездка в Белосток не осуществилась. Из польского мин[истерства] иностр[анных] дел был получен отказ — въезд не разрешен… Разреши попросить тебя, поцелуй себя за меня (выбор предоставляю твоему усмотрению; предпочитаю — губы)».
Из Москвы в Кисловодск, 13 сентября 1929 г.
«<…> Приготовь свои стихи. Ведь ты мне не дала их на вокзале <…>».
Здесь начинается неожиданный поворот в сюжете, который вскоре свел переписку на нет. Регулярно приезжая по рабочим делам в Москву, Ферберг всегда останавливался на квартире у брата своей жены Бори Аша. В итоге он влюбился в его жену Олю Рахманову; у обоих были дети, но они готовы были бросить свои семьи ради этой любви. Они сказали об этом своим «половинам», но и Соня Ферберг, и Боря Аш категорически не согласились их «отпустить».
Тифлис, 12 апреля 1930 г.
«<…> Ты знаешь, что я всегда — сквозь юмор твоих писем и насмешливую улыбку — видел в тебе хорошего друга. Я знаю, что было и есть еще и другое в наших отношениях. Но мне кажется (не думаю, чтоб я ошибался), что дружеские чувства — основное. Так или иначе, Лиза, решил обратиться к тебе за помощью. Может быть, эта миссия будет тебе вдвойне неприятна. Тем не менее я все же обращаюсь именно к тебе. Ты одна сейчас можешь помочь мне. И не только мне, но и Соне. Может быть, ей больше, чем мне. Мое решение начать жить с Олей я хочу осуществить так, чтобы Соня могла начать устраивать свою жизнь по-новому. Прошу тебя, если у тебя есть малейшая возможность, приехать (писать Соне из Ленинграда бесполезно, даже вредно) — приезжай сюда, помоги мне. Я еще хорошо не знаю, как на деле твоя помощь выльется, в чем, в каких формах. Ничего не обдумал. Приедешь — обо всем этом поговорим <…>. Я не хочу думать, что допускаю ошибку, написав тебе это письмо. <…> Об этом письме Соня не знает…»
Письмо С.В. Аш-Ферберг. Тифлис, 13 июня 1930 г.
«Сейчас, Лизочка, получила Твое письмо от 25 V. Я очень ждала его, а оно такое куцее. И так долго шло. <…> Рядом со мной живет мучительно близкий мне человек, а он совсем чужой. Говорит только о повседневно насущном, а его настоящей жизни я не знаю. Только оболочка. Я дошла до отчаяния. Я умоляла его положить конец этому невыносимому положению: пусть либо уходит на все четыре стороны, либо изменит свое отношение ко мне. Но эти разговоры, кроме мучений для нас обоих и унижений для меня, ничего не приносят. Он либо молчит как истукан, либо еще нападает на меня за то, что я хочу „форсировать события“. <…> И ведь всего ужаснее то, что мы и физически близки даже сейчас. Я этим как бы плачу за возможность приблизиться к нему, но радости мне от этого мало. Много унизительного идти на его зов, а не пойти нет сил. Ведь знаешь, Лизочка, я ничего не подозревала. В письме от 19/IV он писал, что хочет произвести ремонт квартиры нашей. <…> 21/IV писал, что хочет домой, что стосковался, 24/IV он выехал. Что могло произойти за эти 3 дня? Напиши мне, Лизочка, что ты знаешь. Я хочу сейчас последовательно вспомнить все после его приезда. На вокзале меня поразил его вид: худой он был, изможденный; но поцеловал меня и детей, как всегда. В автомобиле оглядел меня внимательно, нашел, что я очень поправилась, хорошо выгляжу и уронил: „А тебе, видно, впрок идет быть без меня“. <…>».
Письмо С.В. Аш-Ферберг. Тифлис, 30 июля 1930 г.[736]
«<…> Хоть и взяла с него обещание у Бори не бывать, да и вообще с ней не видеться. Но нет веры в его слово. <…> Я слепо верила ему и в него, возвела его на какой-то недосягаемый пьедестал, а он оказался обыкновенненьким подленьким человеком, мужчиной, который не смог спокойно прожить пару месяцев рядом с женщиной, не захотев ее, не смог устоять перед заигрыванием малой бабенки. Не тот человек, которого я любила всю жизнь. Что скрывать, я и сейчас люблю его даже таким. <…> Лиза, к тебе у меня просьба — пришли мне его письма; я тебе их верну, но я хочу сама прочесть, как он на все это смотрит. Понимаешь? Говорить нам об этом трудно было. Потому-то он и написал тебе. Я просила его об этом, но он сказал, чтобы я сама сделала, сама позвала тебя, и сам, украдкой от меня, все же написал <…>».
Москва, 21 января 1932 г.
«Милая Лиза. Я все еще в Москве. <…>
Времена романтики давно прошли, когда говорят о том, что ты в одном из писем отрицала как „настоящую“ любовь.
Я, очевидно, безнадежный романтик в очень старом смысле этого слова…
Сегодня на улице встретил Борю [Аша]. Я и он — мы не узнали друг друга. Почему я должен был на тебя сердиться? За „отрезвляющие“ письма. В конце концов, это было неплохо, хотя в первый момент и обидно. В Ленинграде, вероятно, буду на днях. Мне надо по делам в институт металлов. До свиданья. Миша».
В 1937 г. в Москве был арестован и осужден на 10 лет Б.В. Аш; из своего ничтожного лагерного заработка он посылал деньги детям; его жена О. Рахманова с арестованным мужем быстро развелась.
В 1938 г. в Баку был арестован М.С. Ферберг.
Письмо С.В. Аш-Ферберг на имя Ш.И. Мовшенсон. Баку, 30 мая 1938 г.[737]
«Единственный светлый луч — его записочки в дни передач, когда видишь его почерк, читаешь заветное слово „здоров“. И хоть немножко отлегает щемящая забота о его физическом самочувствии. Скорее все бы уже кончилось! Многие, очень многие вернулись домой… Когда же придет Мишина очередь? Ты знаешь, Лизочка, я еще никогда так отчетливо-сно не чувствовала, как Миша мне дорог. Я не мыслю себе жизни без него. Гораздо, гораздо дороже, чем дети. Может быть, это и противоестественно, но это так. <…> Отчего вы все перестали мне писать? Меня так поддерживали морально ваши, пусть редкие, письма. И потом, не собирается ли кто из вас ко мне погостить? У нас, особенно в Арменкенде, сейчас хорошо».
Письмо В.М. Ферберга. Баку, 15 января 1940 г.[738]
«От мамы на днях получили двенадцатое по счету письмо, где пишет, что была от счастья на седьмом небе, получив от вас письмо. Посылаем ей с помощью тети Тубы и дяди Вени посылки каждый месяц. Просит витамин С. Адрес: Мордовия, ст. Потьма, поселок Явас.