Пожалуй, только к 1924 г. поэтесса Елизавета Полонская полностью смирилась с новым режимом и, судя по ее автобиографии того времени, вспоминая революционную молодость, с восхищением заговорила о прежних своих товарищах. Зиновьев в 1924-м входил в правящий страной триумвират, причем в Питере был всевластным хозяином, тем не менее Полонская в биографических текстах нигде не называет его фамилии, ограничивая себя сердечными упоминаниями товарища Григория — может быть, это ее и спасло в 1937-м: ни в одном доносе ей не припомнили былые знакомства, ни один следователь не выбивал на нее показаний у арестованных. (Замечу в скобках, что в последней своей книге, которую ему уже не дали закончить, Зиновьев вспоминал, как в Париже их с Лениным «поливали» враги, и припомнил к слову тот самый журнал «Бывшие люди»[4].)
Близкими друзьями времен парижской группы остались для Полонской Маруся Левина, Илья Эренбург, Надя Островская — о них чуть позже.
Навсегда вернувшись в 1917 г. в Петроград, Полонская служила врачом в фабричных амбулаториях; как все интеллигенты, вела скудную жизнь беспартийного служащего эпохи военного коммунизма. Чтобы как-то прокормить семью (мать, маленького сына, брата-студента), надо было тащить лямку нескольких совместительств. При этом она много писала, печаталась, участвовала в литературной жизни города — в заседаниях и вечерах студии издательства «Всемирная литература», Вольфилы, Союза поэтов, Дома искусств (где собирались «Серапионовы братья»). Это были годы очень трудного быта и ее лучших стихов.
Полонская познакомилась со многими литераторами: Андреем Белым, чьей прозой восхищалась, Замятиным, Ремизовым, дорожила дружбой и прислушивалась к мнению Шкловского, Тынянова, Эйхенбаума, Корнея Чуковского и Маршака, подружилась с «серапионами» и стала членом их «братства». Но только два человека оказались ее настоящими учителями: Николай Гумилев и Михаил Лозинский. Это вовсе не означает, что, скажем, поэзия Гумилева оказала заметное влияние на ее стих, — недаром писавшие о стихах Полонской не упоминали в рецензиях имени Гумилева, они отмечали следы иных влияний: Мандельштама, отчасти Ахматовой… Точно так же это не означает, что стихи Полонской Гумилев принимал благосклонно, — прочтите в ее воспоминаниях, как он выскочил из комнаты Дома искусств, где вел поэтическую студию, услышав ее новые стихи «Я не могу терпеть младенца Иисуса». Совсем юный Лев Лунц, принимавший революцию, но не созданный ею режим, и человек иных, нежели Гумилев, эстетических и мировоззренческих установок, говоря о пророческой силе стихов Полонской, написал: «Ее стихи об Иисусе с невиданной, опять же пророческой! — дерзостью восстают на христианскую мораль. И мне смешно, когда благонамеренная критика возмущается этими „кощунственными“ стихами, проглядев в них библейский пафос цельного и непреклонного пророка. Стихи Полонской построены точно из одного камня и, в лучшем смысле этого слова, однообразны. Их единое дыхание — пафос»[5].
Все так, но именно Гумилев профессионально дал Полонской очень многое как поэту.
Первая книжка стихов Полонской («Знаменья») вышла в петроградском издательстве «Эрато» в 1921 г. «Когда я перечитываю эти стихи, — вспоминала она десятилетия спустя, — я вижу неосвещенный в снежных сугробах Невский и себя в валенках и кепке, бредущей с ночного дежурства в 935-м госпитале, что на Рижском, по направлению к Елисеевскому дому на Мойке, тогдашнему „Дому Искусств“, где за барской кухней в „людском“ коридоре, прозванном „обезьянником“, в комнате Миши Слонимского собирались Серапионовы братья…»[6]
Ее первая книга была, что называется, замечена — М.А. Кузмин даже говорил, что «Знаменья» произвели «настоящий шум лопнувшей петарды», который «помешал разглядеть действительные достоинства сборника, имеющего известную лирическую напряженность и тон»[7].
Более всего в «Знаменьях» поразили стихи о современности, чей буднично-революционный лик выглядел в них угрюмо и страшно. Б.М. Эйхенбаум писал: «Здесь стихи о нашей — суровой, неуютной, жуткой жизни. Здесь наш Петербург — „виденье твердое из дыма и камней“. Стихи Полонской выделяются своей экспрессией: в них чувствуется мускульное напряжение, в них есть сильные речевые жесты. Традиции Полонской определить точно еще трудно, но кажется мне, что она ближе всего к Мандельштаму. В ритмической напряженности стиха, в синтаксисе (иногда затрудненном и не совсем русском) и в заключительных pointes есть следы его манеры. В последних строках вступительного стихотворения мне прямо слышится голос Мандельштама». (Эти строки очень любил Виктор Шкловский, неизменно их цитировавший, когда говорил о Полонской:
И мы живем, и Робинзону Крузо
Подобные — за каждый бьемся час,
И верный Пятница — Лирическая Муза
В изгнании не покидает нас.)
Помимо близости к Мандельштаму «Камня», Эйхенбаум обнаруживал у Полонской и «следы» Ахматовой — скорее в синтаксисе, в интонации, чем в словах. «Во всяком случае, — признавал он, — здесь школа Полонской, здесь научилась она экспрессии. Она не поет, а говорит — с силой, с ораторским пафосом. Строфы ее не нагнетаются в виде лирического потока, а скрепляются сильной синтаксической связью, образуя строгий логический рисунок. Отсюда ощутимость ее союзов, на последовательности которых обычно строится схема ее стихотворений (то же самое наблюдается и у Ахматовой, только в более капризной форме). Отсюда же — и сила ее заключений, в которых заключена главная экспрессия»[8]. Полонская высоко ценила статью Эйхенбаума; в одном из планов ее книги воспоминаний соответствующая глава называется так: «„Эрато“. Рецензия в „Книжном угле“ Эйхенбаума».
Правда, Эйхенбаум, говоря о стихах Полонской, не употребил слова, которое, когда о них говорили «серапионы», было первым: мужественность. (Недаром Николай Чуковский вспоминал: «В серапионовском братстве были только братья, сестер не было. Даже Елизавета Полонская считалась братом, и приняли ее за мужественность ее стихов. Зощенко прозвал ее „Елисавет Воробей“»[9].)
Возвращаясь к «Знаменьям», приведу еще два высказывания молодых тогда поэтов.
Георгий Иванов: «В „Знаменьях“ с первых строк чувствуется свой голос. И это несомненно голос поэта, хотя еще не поставленный и детонирующий. Некоторые стихи сборника существуют уже как живые организмы <…>. Самое ценное в творчестве Елизаветы Полонской — ее яркая образность, соединенная с острой мыслью»[10].
Георгий Адамович, критик незапальчивый, к чьим комментариям теперь нередко обращаются в попытке переоценить литературное прошлое, выделив в статье «Поэты Петербурга» (1923) совсем новых авторов — Тихонова, Полонскую и Вагинова, писал: «О Полонской знали в Петербурге довольно давно. Она работала с М.Л. Лозинским над переводом Эредиа. Я помню, как лет пять назад, на одном из полушуточных поэтических состязаний, она в четверть часа написала вполне правильный сонет на заданную тему. Выпустила она сборник в конце 21 года и после этого написала ряд стихотворений, во многих отношениях замечательных. От Полонской, в противоположность Тихонову, нельзя многого ждать. Ее дарование несомненно ограниченно. Но у нее есть ум и воля. В стихах ее есть помесь гражданской сентиментальности с привкусом „Русского богатства“ и какой-то бодлеровской очень мужественной горечи. Из всех поэтов, затрагивающих общественные темы, она одна нашла свой голос. После широковещательных, унылых, лживо восторженных излияний Анны Радловой, так же как и после более приятных и более честных упражнений пролеткультовцев, стихи Полонской о жизни „страшных лет России“ заставляют насторожиться».
О том, что стихи Полонской о современности «настораживали», Адамович сказал точно. Насторожиться, правда, было от чего:
Не стало нежности живой,
И слезы навсегда иссякли.
Теперь одно: кричи и вой!
Пылайте словеса из пакли!
Пока не покосится рот,
И кожа на губах не треснет,
И кровь соленая пойдет,
Мешаясь с безобразной песней!..
Свою вторую книгу, подготовленную в январе 1923 г., Полонская первоначально хотела назвать «Под смертным острием», книга вышла из печати с несколько измененным составом и под названием «Под каменным дождем». Ею Полонская, сказав о себе, что «золотая лира оттягивает слабое плечо», подтвердила репутацию поэта, говорящего о современности своим голосом:
Калеки — ползаем, безрукие — хватаем.
Слепые слушаем. Убитые — ведем.
Колеблется земля, и дом уже пылает —
Еще глоток воды! под каменным дождем…
Она обращалась к Революции напрямую, не заискивая:
Какая истина в твоей неправде есть?
Пустыня странствия нам суждена какая?
Сквозь мертвые пески, сквозь Голод, Славу, Месть
Придем ли наконец к вратам небесным рая?..
Понимая, что в Книге Революции «слепили кровь и грязь высокие страницы», Полонская призывала читателей:
Прославим же, друзья, бесхитростную рать
Тех, кто трудился с Ней и тяжело устали,
И с Марсовых полей уже не могут встать,
Тех, кто убит, и тех, что убивали.
И еще одно стихотворение из второй книги; приведу его в двух редакциях.
В гранках[11]:
След от кровавых сосцов прошел по сожженному полю,