Она написала о тех, кому хотела, хоть немного, усилиями своей памяти продлить жизнь. Написала с симпатией, но не олеографично. Когда вспоминала о цензуре, спохватывалась: ведь так не напечатают, и начинала себя редактировать. Получалось хуже, да и неточно, и теперь, бывает, приходится гадать: так сознательно или просто ошибка памяти? Ну, скажем, очень симпатичный ей дядя Гилярий назван редактором либеральной газеты «Южное обозрение», которую-де издавали его богатые родственники, но он был именно издателем газеты, а вовсе не ее редактором…
В наибольшей степени самоцензура коснулась описания начала ее революционной деятельности. В личном архиве Полонской сохранилась первая ее запись, касающаяся будущей главы о Петербурге 1906–1907 гг. Это всего несколько строк (они озаглавлены «Невский район»); отметим, что первые мысли автора были не о рабочей молодежи, рассказ о которой фактически и составил главу, а о старших товарищах — тех, о ком она почти ничего не смогла написать. Это запись для слабеющей памяти, зафиксированы имена, вытравленные из памяти поколения: «Абрам — Крыленко был агитатором и выступал на митингах. Зиновьев Григорий был организатором Невского района. Маруся — Лилина была секретарем Стеклянного подрайона. Злата Ионовна (З.И. Лилина — будущая жена Зиновьева. — Б.Ф.). Каменев был пропагандистом. Лев Борисович». Чуть подробнее Полонская написала только о реабилитированном Крыленко. Зиновьев и Каменев лишь мельком упоминались без каких-либо суждений, Лилина даже не упоминалась.
Сознательные неточности или умолчания делались, чтобы обойти цензуру или чтоб не навредить человеку, его близким (скажем, в главе о «серапионе» Никитине Полонская даже не упомянула любимую всеми «серапионами», лучшую его повесть «Кол» — она ведь хорошо знала, что сам он смертельно боялся про свой «Кол» вспоминать). Отказ от иных сюжетов связан не только с цензурной «непроходимостью», нежеланием причинить вред или предположением, что читателям это не будет интересно. Иногда это понятное нежелание «исповедоваться на площади» — скажем, «любознательных» читателей заинтересовал бы рассказ о ее замужестве, о Л.Д. Полонском, но тут уж она точно предпочитала замкнуть уста (иное дело стихи, где поэт приоткрывается куда больше, нежели в мемуарах; стихи Полонской, увы, не все опубликованы; ряд стихотворений, имеющих прямое отношение к тексту мемуаров, помещен в качестве приложения 2 к этой книге). Иногда не было точной информации о событиях прошлого, а «история» не спешила рассекретить сюжеты (самостоятельные же архивные разыскания в России — дело сплошь и рядом изматывающе безнадежное, тем паче для поэтессы в 70 лет…) Вот, скажем, меньшевистское восстание в Грузии в августе 1924-го — это фон большой главы о Тифлисе. В силу сугубо личных обстоятельств Полонская помнила об этих днях многое, но политическая подоплека и важные подробности остались неведомы ей, а потому и читателю. Впрочем, и публикатору тоже; в трехтомном курсе истории Грузии о них — всего несколько бессодержательных фраз, в других книгах — вообще ни слова; люди, занимающиеся историей Грузии, говорят о меньшевистском восстании 1924 г. невнятно. Была ли это провокация грузинской ЧК? А если так, какова ее цель? Отсылки, скажем, к роману Робакидзе «Хранители Грааля», который никак не заменяет сколько-нибудь строгого описания событий, мало что дают. Немногое прибавляет и обращение к тогдашней кавказской прессе, подтверждающей лишь общую канву описанного Полонской и порождающей новые вопросы.
22 октября 1924 г., выступая на совещании секретарей деревенских ячеек при ЦК РКП(б), Сталин высказался о восстании без подробностей: «В газетах у нас пишут о бутафорских выступлениях в Грузии. Это верно, ибо в общем восстание в Грузии было искусственное, не народное»[21]. Через 11 лет Берия повторил это суждение, оснастив его лексикой, предвосхищающей грядущий 1937 г.: «Грузинские меньшевики, опираясь на грузинских князей, дворян, лавочников, попов и др., на деньги и средства англо-французских империалистов и их генеральных штабов организовали бутафорское восстание против советской власти <…>. Подонки фашистско-контрреволюционной меньшевистской партии, во главе с Н. Жордания, окончательно продавшись империалистам и интервентам, возлагая все свои надежды на контрреволюционную войну и интервенцию империалистических государств против Советского Союза, превратились в заурядных шпионов…»[22]
Живший в 1924 г. в Ленинграде французский литератор и русский революционер, будущий участник левой оппозиции Виктор Серж, которому международная поддержка помогла двенадцать лет спустя выбраться из оренбургской ссылки за границу и рассказать о пережитом, написал о закулисной стороне грузинских событий 1924 г.: «Грузию охватило брожение, национальные чувства были унижены, ЧК организовала провокацию с целью выявить и ликвидировать повстанческие настроения; члены грузинского меньшевистского ЦК, узнав в тюрьме о готовящемся восстании, умоляли выпустить их на несколько дней на свободу, чтобы предотвратить непоправимое, обещали даже принять яд, прежде чем выйти, — их не выпустили, они не смогли ничего сделать и затем были расстреляны…»[23]
Страницы тифлисских воспоминаний Полонской передают обстановку того времени, тогдашнее восприятие ее невольным свидетелем, реакцию конкретных лиц — в этом достоинство честных показаний.
Упомяну еще об одном сюжете этой книги. Полонской очень хотелось рассказать в своих мемуарах о Н.И. Островской, с которой она познакомилась и подружилась в Париже в самом начале 1910-х гг. Островская тоже была большевичкой, эмигрировавшей в Париж, где она, как и Полонская, посещала собрания Группы содействия большевикам, Но, кроме того, она увлеченно занималась скульптурой у Бурделя и при этом — в отличие от Полонской — с партией не порвала. По возвращении в Россию она приняла активное участие в революции, стала влиятельным членом ЦИКа. Но в 1920-е гг., когда стала складываться диктатура сталинской партбюрократии, Островская ее не приняла и вошла в троцкистскую оппозицию, за что на XV съезде ВКП(б) ее исключили из партии и вскоре отправили в ссылку. Понятно, что Полонская могла надеяться напечатать воспоминания об Островской только в одном случае — скрыв факт участия Островской в оппозиции. А в итоге из ее воспоминаний у читателя складывается не вполне точное представление о жизни, борьбе и гибели Н.И. Островской в сталинскую пору…
Воспоминания — вообще трудный жанр; у мемуариста много тормозов; у него, конечно, нет права на ложь, но бывает право на умолчание. Когда человек думает о происшедшем, о многом догадывается, а кое-что и видел своими глазами, и когда он не поддается вранью власти, не принимает очевидное преступление за высшую необходимость — даже в этом случае нет гарантии, что с годами общепринятые лживые клише, давящие — хочешь не хочешь — на психику, не исказят реальную картину описываемого. Никто бы не мог убедить Полонскую, что Гумилев не был мастером стиха, не могла она забыть и как многому он ее научил, но то чувство яростной ненависти к его убийцам, которое владело ею в 1921–1922 гг. (уцелели черновики ее стихов!), постепенно слабело, таяло. Кажется, что ее стихи 1921–1922 гг. корректируют написанное потом о Николае Степановиче, оживляют, утепляют его образ (не говорю о тех воспроизводящих официальные клише набросках, которые Полонская сама забраковала). Или Блок — его стихи она любила сильнее всего в русском XX в., но к Блоку-человеку относилась сдержанно, однако распространяться на сей счет не стала. Возможно, какие-то документальные детали в комментариях дадут читателю возможность представить и эти страницы мемуаров более многоцветно…
Подробнее скажу об одном сюжете, связанном с Виктором Шкловским, — как оно было на самом деле и что и как об этом написано Полонской (случай в некотором отношении характерный).
Елизавета Григорьевна относилась к Виктору Борисовичу сердечно, безусловно ценила его как литератора и ученого. Приведу здесь отрывок из ее письма, где рассказывается о выступлении Шкловского в ленинградском Доме писателей им. Маяковского. Письмо отправлено в Москву М. Шкапской в несладкое время — 27 декабря 1938 г. (о том, что в этот день не стало Мандельштама, Полонская еще не знала): «Вчера был роман Виктора Шкловского о современном романе. Блестяще! Было много молодежи, которая слушала его в первый раз. Они слушали, широко открыв глаза и рты, видно было, что у них перехватывает дыханье. Вход в клуб Маяковского был объявлен свободным, и зал ломился от людей. Никогда не было такого чисто литературного интереса у писателей. Он избил Германа, Чуковского Колю, уничтожил Слонимского, давнул Каверина, захвалил Тынянова и Форш. Словом, это трактир в Гамбурге, где за закрытыми дверьми бойцы дерутся взаправду»[24]. Пожалуй, взаимоотношения Полонской и Шкловского были взаимно уважительными. В рабочих планах мемуаров Шкловский упоминается дважды на одном листе: в названиях глав «Пролеткульт, Вольфила, побег Виктора» и «Расстрел Гумилева — арест Шкловского. Кронштадтское восстание. Беглец». А реализован сюжет, о котором речь, в главе «Виктор Шкловский и Александра Векслер. Обыск и засада». В ней речь идет о том, как в феврале 1921 г. Петроградская ЧК, проводившая поквартирный обыск дома 12 на Загородном, где жила Полонская, заявилась в ее большую квартиру № 6. Цель операции-де «борьба со спекуляцией и уголовщиной»; обыск длился много часов, после чего ЧК изъяла из квартиры Полонской корзину книг и рукописей (!) и оставила в квартире засаду, просидевшую трое суток, не выпуская из квартиры никого[25]. И это в квартире женщины-совслужащего, врача амбулатории рабочей фабрики! Что и говорить, мотивация столь длительных и, заметим, безуспешных обыска и засады — неубедительна. Почему же Полонская, спекуляцией и уголовщиной не занимавшаяся, так перепугалась, когда во время обыска вспомнила, что в клавир «Пиковой дамы», лежавший на рояле, засунула письма В. Шкловского к их приятельнице А. Векслер? Перепугалась так, что тихонько попросила мать клавир незаметно вынести из комнаты, а письма уничтожить? Весь рассказ дополняется фразой о том, что, когда чекисты наконец удалились, автор еще долго не видела ни Векслер, ни Шкловского, а потом вдруг узнала, что его уже «нет в Петрограде».