[104]. Из этого лозунга рождается концепция Gesamtkunstwerk, пытающаяся изолировать искусство от технического прогресса. Священный ореол, которым Gesamtkunstwerk себя окружает, комплементарен тому развлечению, которое преображает товар. И то и другое абстрагируется от общественного бытия человека. Бодлер подвержен дурману Вагнера.
J’ai le culte du Beau, du Bien, des grandes choses,
De la belle nature inspirant le grand art,
Qu’il enchante l’oreille ou charme le regard;
J’ai l’amour du printemps en fleurs: femmes et roses!
Baron Haussmann. Confession d’un lion devenu vieux[105].
Das Blüthenreich der Dekorationen,
Der Reiz der Landschaft, der Architektur
Und aller Szenerie-Effekt beruhen
Auf dem Gesetz der Perspektive nur.
Franz Böhle. Theater-Katechismus[106]. München. P. 74.
Урбанистическим идеалом Османа были перспективные виды сквозь длинные проспекты. Этот идеал соответствует раз за разом проявляющейся в XIX столетии наклонности облагораживать техническую необходимость художественными задачами. В обрамлении регулярных проспектов должны были достичь своего апофеоза институты мирского и духовного господства буржуазии; фасады этих проспектов до завершения постройки завешивались парусиной и открывались, как памятники. – Деятельность Османа органично встраивается в наполеоновский империализм. Этот империализм поощряет финансовый капитал. Париж переживает всплеск спекуляции. Биржевая игра оттесняет доставшиеся от феодального общества традиционные формы азартной игры. Фантасмагориям пространства, во власть которых отдается фланер, соответствуют фантасмагории времени, к которым пристращается игрок. Игра превращает время в наркотик. Лафарг объясняет игру как подражание таинствам финансовой конъюнктуры в миниатюре. Османовские экспроприации вызывают к жизни мошенническую спекуляцию. Правоприменение кассационного суда, инспирированное буржуазной и орлеановской оппозицией, повышает финансовые риски османизации.
Осман пытается упрочить свою диктатуру и ввести в Париже режим чрезвычайного положения. В 1864 году он в парламентской речи выражает свою ненависть к безродному городскому населению. Последнее в результате его деятельности постоянно приумножается. Повышение арендной платы гонит пролетариат в faubourgs[107]. Quartiers[108] Парижа в результате теряют свою характерную физиономию. Возникает rote ceinture[109]. Сам Осман дал себе прозвище «artiste démolissseur»[110]. Он чувствовал призвание к своему делу и подчеркивает это в мемуарах. Между тем он отчуждает город у парижан. Они больше не чувствуют себя в нем дома. Они начинают осознавать бесчеловечный характер большого города. Монументальное произведение Максима Дюкана Париж обязано своим появлением этому осознанию. Jérémiades d’ún Hausmannisé[111] сообщают ему форму библейского плача.
Истинной целью османовых работ было предохранение города от гражданской войны. Он хотел сделать так, чтобы возведение баррикад в Париже навеки стало невозможным. В тех же видах уже Луи-Филипп ввел торцовые мостовые. Тем не менее в февральской революции баррикады сыграли свою роль. Энгельс изучает тактику баррикадных боев. Осман стремится предотвратить их двумя путями. Ширина улиц должна сделать невозможным возведение баррикад, а новые улицы должны были стать кратчайшим путем между казармами и рабочими кварталами. Современники окрестили это предприятие «L’embellissement stratégique»[112].
Fais voir, en déjouant la ruse,
Ô République à ces pervers
Ta grande face de Méduse
Au milieu de rouges éclairs.
Chanson d’ouvriers vers 1850[113] (Adolf Stahr. Zwei Monate in Paris. Oldenburg, 1851. II. P. 199)
Баррикада вновь воскресает при Коммуне. Она стала прочна и надежна как никогда. Она тянется поперек больших бульваров, часто достигает высоты второго этажа и прикрывает собою расположенный за ней окоп. Как Коммунистический манифест оканчивает эпоху профессиональных заговорщиков, так Коммуна кладет конец фантасмагории, владевшей детством пролетариата. Коммуна рассеивает иллюзию, будто задача пролетарской революции – рука об руку с буржуазией завершить дело 1789 года. Эта иллюзия господствует в период с 1831 по 1871 год, от Лионского восстания до Коммуны. Буржуазия никогда не разделяла этого заблуждения. Ее борьба против общественных прав пролетариата начинается уже во времена Великой революции и смыкается с филантропическим движением, которое эту борьбу прикрывает, а при Наполеоне III достигает своей высшей точки. При Наполеоне III появляется монументальный труд филантропического направления: Ouvriers européens[114] Ле Пле. Наряду с закрытой позицией филантропии буржуазия неизменно занимала открытую позицию классовой борьбы. Уже в 1831 году она признает в Journal des Débats: «Любой фабрикант на своей фабрике живет как плантатор среди своих рабов». Беда старых рабочих восстаний в том, что их не направляет никакая теория революции, – но, с другой стороны, это же явилось и условием той непосредственной энергии и того энтузиазма, с которым эти восстания притязают на производство нового общества. Этот энтузиазм, своего апогея достигающий в Коммуне, на время привлекает на сторону трудящихся лучшие элементы буржуазии, однако ведет трудящихся к тому, чтобы в конце концов покориться худшим ее элементам. Рембо и Курбе выступают за Коммуну. Пожар Парижа становится достойным завершением разрушительного дела Османа.
Мой добрый отец приезжал в Париж.
Karl Gutzkow. Briefe aus Paris. Leipzig, 1842. I. P. 58.
Бальзак первым заговорил о руинах буржуазии. Однако лишь сюрреализм позволил на них взглянуть. Развитие производительных сил обратило в руины символы желания предшествующего столетия еще прежде, чем рухнули представляющие их монументы. Это развитие в XIX столетии эмансипировало технику оформления от искусства так же, как в XVI столетии науки освободились от философии. Начало полагает архитектура в инженерной конструкции. Следом идет воспроизведение природы в фотографии. Порождение фантазии готовится стать практичным в рекламной графике. Поэзия в фельетоне подчиняется монтажу. Все эти продукты готовы отправиться на рынок в качестве товара. Однако пока они еще медлят на пороге. Эта эпоха порождает пассажи и интерьеры, выставочные залы и панорамы. Они – остатки мира грез. Использование элементов грез по пробуждении – классический образчик диалектического мышления. Поэтому диалектическое мышление есть орган исторического пробуждения. Ведь каждая эпоха не только грезит о следующей, но и рвется в этих грезах к пробуждению. Она несет в себе собственный конец и развертывает его – как понял это уже Гегель – путем хитрости. С потрясением основ товарной экономики мы начинаем узнавать в монументах буржуазии руины еще прежде, чем сами они рухнут.
Гашиш в Марселе
Предварительное замечание: Один из первых признаков того, что гашиш начинает действовать, – «смутные предчувствия и ощущение стесненности; приближается нечто чуждое, неизбежное <…> в уме встают образы и цепочки образов, давно вытесненные воспоминания, целые сцены и ситуации, сперва они вызывают интерес, порой удовольствие, и наконец, когда никак нельзя от них избавиться, начинают утомлять и мучить. Всё происходящее, в том числе то, что сам он говорит и делает, человека поражает и ошеломляет. Собственный смех, все собственные высказывания воздействуют на него как внешние события. Он достигает переживаний, близких к озарению, к просветлению <…> Пространство может расширяться, пол проваливаться, появляются атмосферные ощущения: чад, непроглядность, тяжесть воздуха; краски делаются ярче, начинают сиять; предметы становятся красивее или же делаются громоздкими и угрожающими <…> Всё это разворачивается не континуально, а напротив, протекает в постоянном чередовании между состояниями сна и яви, некое постоянное и в конечном счете изматывающее метание между совершенно различными мирами сознания; погружаться в них и снова выныривать человек может прямо посреди фразы <…> Обо всём этом подвергшийся опьянению сообщает нам в такой форме, которая большей частью весьма заметно отклоняется от нормы. Связи даются ему трудно из-за того, что всякое воспоминание о прошедшем внезапно обрывается, мысль не оформляется в слова, а вся ситуация приобретает такую навязчивую комичность, что гашишист целыми минутами бывает не способен ни на что, кроме смеха <…> Воспоминание об опьянении бывает поразительно четким». – Удивительно, что отравление гашишем до сих пор не было исследовано экспериментально. Превосходнейшее описание гашишного опьянения оставлено Бодлером (Paradis artificiels). Из: Joёl und Fränkel. Der Haschisch-Rauch // Klinische Wochenschrift. 1926. V. 37.
Марсель, 29 июля. В семь часов вечера после долгих колебаний принял гашиш. Днем был в Эксе. Лежу на постели с безусловной уверенностью, что тут, в стотысячном городе, где меня никто не знает, мне не помешают. И однако же мне мешает плачущий ребенок. Думаю, что прошло уже три четверти часа. Но нет, всего только двадцать минут… Итак, лежу на постели; читаю и курю. Напротив меня этот неизменный вид на ventre[115] Марселя. Улица, так часто виденная, как ножевой разрез.