Синг испытывал нестерпимое раздражение — Дешикачари снова принялся рассуждать, кроме того, Мальванкар в его изложении выглядел человеком достойным.
— Я сразу понял, что Лаласа — женщина необыкновенная, — продолжал Дешикачари. — Встретить в жизни подобную женщину — редкое счастье. С нею мы познаем скрытые глубины и красоту жизни. Я удивлялся, как это такая женщина оказалась с Мальванкаром. Однажды мне представилась возможность поговорить с ней, и я стал убеждать ее уйти от Мальванкара, но она решительно отказалась. Она обладает такими свойствами характера, которые присущи сильным натурам: презрением к трудностям, верой в любимого человека и в свою способность изменить его к лучшему. Я решил уехать из этого города, чтобы не видеть ее страданий. Я достаточно умудрен жизненным опытом, чтобы понять бесполезность ее надежд, и перед отъездом предложил ей обратиться ко мне как к другу, когда возникнет необходимость.
Он снова помолчал.
— Однажды ночью она приехала ко мне и сообщила, что оставила Мальванкара. Она написала письмо мужу, но ответа не было. С тех пор мы живем вместе. Она увидела вас в Бхимли и долго колебалась, открыться ли вам. Я понял, кто вы такой, но не спрашивал ни о чем, как никогда не расспрашивал ее о прежней жизни, чтобы не причинять ей боли. Вы решили: я обманываю вас и что-то скрываю, отсюда ваши подозрения, гнев. Только вчера вечером, убедившись, что она все еще любит вас, я решил поговорить с нею, и она рассказала мне о себе. Ну вот и все. Если вы хотите о чем-нибудь спросить меня, спрашивайте.
— Что же теперь будет? — воскликнул Нарасимха Рао.
— Что будет? Это решат они сами. Хотя я и причастен к этой истории, я устраняюсь. Пусть решают они вдвоем. Завтра либо вы с другом уедете, либо уеду я. Жизнью надо дорожить, и растрачивать ее в бесплодных спорах — преступление. Сегодня же вечером нужно все это как-то разрешить. Я стремлюсь к покою и миру. Нарушен покой — и нарушены гармония жизни, ее величие, красота. Нет покоя — нет счастья. Но каждый человек живет по своим законам. Что ж, идемте, Нарасимха Рао-гару! Погуляем часок и вернемся, — сказал он, вставая.
— Скажите мне, любите ли вы ее? — спросил Синг.
— Люблю ли? Да, люблю. Но это не страсть, если вы ее имеете в виду. Я вижу, вы будете переживать за меня, если она уедет с вами. Вам недостает мудрости, но сердце у вас доброе. Вы понимаете, что у меня есть какие-то права на ту, которую я приютил когда-то. Это не тот «закон», о котором мы говорили. Но сердцем вы признаете мое право, и поэтому я заверяю вас, что добровольно от этого права отказываюсь. Вы, вероятно, думаете о том, что я буду страдать, если она уйдет. И она думает об этом. Конечно, ее уход причинит мне боль, но я не буду ни принуждать ее остаться, ни отговаривать. Прощайте. Когда я вернусь, вас уже здесь не будет, может быть, не будет и Лаласы, если она решит уехать с вами. Так что прощайте! — И он ушел. Нарасимха Рао двинулся вслед за ним.
Лаласа и Синг остались вдвоем. Глухо рокотал прибой. На темном небе светились звезды.
— Все, что он говорил, — правда? — спросил Синг.
— Да!
— Ты любишь меня?
— Да!
— Почему же ты не хотела признаться, что ты — Лаласа?
— Потому что знала, что не уеду с вами.
— Не уедешь?..
— Нет.
— Почему?
— Вы человек добрый, великодушный. Я помню, как благородно вы вели себя, когда я уходила от вас. Но теперь я не смогу стать вашей женой. Мои жизненные принципы изменились, я хочу жить в покое. Я любуюсь парусной лодочкой в море, но нахожу свое счастье на твердой земле. Мне не нужны больше ни бури любви, ни волнения страсти. Да, мы с вами любим друг друга по-настоящему, а между мною и ним нет любви. Но у нас прочное духовное единение. Он принимает жизнь такой, как она есть, и в этом секрет счастья. Уйди я с вами, начались бы снова споры о моих правах, вокруг меня снова бы завертелся хоровод — конфликты и преклонение, родственники, деньги, друзья. С ним — никаких конфликтов; я свободно высказываю ему свои мнения, свои желания. Он обладает безграничным спокойствием, его не обуревают ни страсти ни страхи. Он умеет избегать страданий, но он и не боится их. Я обрела с ним покой. Не настаивайте. Я не уеду.
Когда Дешикачари вернулся, Лаласа сидела одна на скамейке в саду.
— Идем в дом, Лаласа, поздно уже.
— Идем.
Пробираясь вслед за Дешикачари по узкой тропинке между кустами жасмина, Лаласа вдруг засмеялась.
— Чему ты смеешься?
— Если бы ты пришел, а меня не было… Сказал бы сам себе: «Поздно уже», — и пошел бы спать.
— Наверное… — только и откликнулся Дешикачари, но Лаласа уловила дрожь в его голосе.
Перевод З. Петруничевой.
РАССКАЗЫ
Педдибхотла Суббарамая
В КИНО И В ЖИЗНИ
У меня было легко на душе. Улицы города после десяти вечера уже опустели. Свет фонарей мягко отражался на гладком асфальте.
Я шел радостный, как юноша на свидание, забыв о том, что на мне рваная рубашка, замызганный пиджак, стоптанные сандалии.
Человек средних лет, который шагал впереди меня, напевал песенку «Надену топи на макушку…». Ах, как хорошо, как славно! Я вспомнил эту песню — сам часто пел ее в школьные годы, годы светлых мечтаний и свободной, счастливой жизни.
У меня было так хорошо на душе, что я забыл про горы бумаг в канцелярии, над которыми сижу, не поднимая головы, с утра до вечера. А если позволишь себе минутную передышку, начальник пронзительным взглядом казнит за безделье. И за этот тяжелый труд — всего сто пятьдесят рупий в месяц, а дома жена и пятеро детей… Но сегодня вечером я обо всем забыл.
Волшебником, который извлек мой дух из бездонной пучины уныния, превратил меня на этот вечер в беззаботного счастливца, был мой сослуживец Виранджанеюлу. Он пришел на работу утром веселый, улыбающийся; мы столпились вокруг него, поздравляя с повышением.
— После работы — в кафе, я угощаю, а потом — в кино! — заявил он, пожимая нам всем руки.
До пяти часов вечера я просидел над бумагами за своим столом. Конечно, я не мог не расстроиться при мысли, что, хотя двадцать лет работаю все в том же учреждении, я не получил такого места, как Виранджанеюлу, который начал работать позже меня. Но, как всегда, я пришел к выводу, что, если уж много раз я сносил неудачи с улыбкой, чего же теперь-то огорчаться?
Вечером мы все собрались у дверей нашего учреждения и отправились гурьбой вслед за сияющим Виранджанеюлу. Я всего лет на пять старше его, но он выглядит чуть не вдвое моложе. Волосы у Виранджанеюлу черные, а у меня — полно седых. Походка у него энергичная, глаза блестят, как у юноши. У меня — одышка, а глаза слезятся от вечного корпения над бумагами: наверное, какая-то глазная болезнь, надо бы пойти к врачу.
Виранджанеюлу повел нас в кафе при большом отеле. Зал был красив, как рай небесный: просторный, прохладный. За столиками сидели беспечные, нарядно одетые люди. Нам подали закуску и кофе. Потом мы пошли в кино.
И вот, веселый и довольный, я шел пешком домой. Моя жена Савитри уже, конечно, накормила и уложила детей и поджидает меня.
Какой был фильм! Герой — красивый, как Манмадха, бог любви. Удачливый, вполне довольный собой. У него было все, что можно пожелать: прекрасный дом с садом, в саду — цветы и фонтаны. Он имел не только собственный автомобиль, но даже самолет. Куда бы он ни захотел отправиться — любое место было для него доступно. А героиня! Прекрасней богини любви Рати — пышущая здоровьем, юная, счастливая. Голос нежный. А как поет, как танцует…
В этом фильме история любви героев развертывалась на зелено-золотистом фоне природы. У них не было ни забот, ни тревог, ни голодных детей… Ах, какая жизнь!
Я замедлил шаг… Мне пришли на память мечты моей юности — мечты о счастливой, беспечной жизни.
Мечта номер один. Я — крупный чиновник. Под моим началом дюжина подчиненных. Они работают в большом зале, где стоят два-три вентилятора. Мой кабинет кондиционирован. На большом столе — красивый письменный прибор, цветной календарь, ваза с цветами. Слуга, который является по звонку… О жалованье и говорить нечего — можно купить роскошную машину, жить в свое удовольствие.
Мечта номер два. Прелестная девушка, выбранная мною в жены, стала превосходной женой. Двое веселых здоровых детей. Каждый вечер я катаю их по городу на машине. Мы живем в роскошном бунгало с садом.
Ох, замечтался и свернул с дороги! Еще квартал — и наш дом. Савитри уже, наверное, беспокоится. Дети, конечно, спят. Вот только младший — кашель его замучил…
Как же сбылись мои мечты? На работе сижу в комнате, где, кроме моего, еще десяток таких же канцелярских столов; единственный вентилятор едва разгоняет застоявшийся горячий воздух. Передо мной — груды бумаг. Неусыпный контроль начальства: «Списки готовы?», «Где та папка?», «Вы что, даром жалованье получать хотите?» А вот вызывает главный босс. Вхожу с бьющимся сердцем, как ягненок в логово тигра. Он задает какой-то вопрос. «Да, сэр», — лепечу я в ответ. Других слов у меня нет. В комнате начальника кондиционер, письменный стол дорогого розового дерева, на нем красивый настольный календарь, ваза с цветами.
А моя семейная жизнь? Матушка говорила: «Вот увижу тебя семьянином, тогда закрою глаза спокойно». С тех пор прошло восемнадцать лет. У меня пятеро детей. Квартирка маленькая — комнатка да кухня, на верхнем этаже; есть чердак, на который заброшена старая люлька. Савитри!.. Какая она была красивая, мягкого нрава, никогда мне не перечила. А теперь — усталая, раздраженная, детей частенько бьет.
В этом фильме герой говорит героине: «Знаешь ли ты, как я люблю тебя, Васанта?..» Вдруг я ускорил шаги, так что даже жар бросился в лицо. Я достал грязный носовой платок и вытер лоб… Неожиданная мысль, как молния, озарила меня. Сколько лет я живу с Савитри, но не припомню, чтобы говорил ей: «Знаешь ли ты, как я люблю тебя, Савитри?» Почему же я ни разу не сказал ей таких слов?..
Я остановился перед своим домом. Сейчас увижу Савитри. Я был возбужден впечатлениями этого вечера, такого необычного в моей обычной жизни. «Ну и что, — подумал я и решительно тряхнул головой, — скажу ей эти слова сегодня. Обязательно скажу!» Я вошел в дом; на веранде залаял щенок; заворочался мужчина, спящий на полу. Когда я проходил через веранду, мальчишка лет шестнадцати улыбнулся мне, скаля зубы, — это был сын соседа, дурачок.
Я стал подниматься по лестнице в свою квартиру. «Непременно скажу ей», — стучало в мозгу. Савитри сидела на пороге, поджидая меня.
— Дети давно заснули? — спросил я, снимая рубашку.
Савитри повесила мою рубашку на гвоздь и с улыбкой ответила:
— Давно заснули, только маленький все кашлял… Почему вы так задержались?.. — Улыбка исчезла с ее губ, слезы выступили на глазах. — Ни о жене, ни о детях не думаете… Каменное сердце у вас…
Но эти упреки не огорчили меня, я был дома, мне было хорошо; я умылся во дворе и сел ужинать. За едой я рассказал Савитри, как Виранджанеюлу добился повышения, о его умении держать нос по ветру, о готовности всеми способами угождать начальству — хоть наушничать, хоть ботинки чистить. Недаром его прозвали Чего Изволите.
— Ну что ж, я так не могу… Честь и совесть дороже, как ты полагаешь?..
Савитри слушала меня с кроткой улыбкой. Как хорошо, когда жена тебя понимает! Об этом я тоже мечтал в юности, и хоть одна из золотых юношеских грез сбылась… Сердце мое размягчилось. Я пошел в комнату, где спали пятеро наших детей, лег на свою постель и блаженно растянулся. Через несколько минут, вымыв посуду, в спальню вошла Савитри. Она села на край постели и как будто хотела что-то сказать мне, но молчала, наматывая край сари на палец. Дети мирно спали.
— Знаете что… — промолвила наконец Савитри.
В эту самую минуту решился и я. Я привлек ее к себе и, глядя в глаза, спросил:
— Знаешь ли ты, как я люблю тебя, Савитри?
Она в замешательстве смотрела на меня и молчала. В это время заплакал малыш, Савитри наклонилась над ним, побаюкала и, снова сев рядом со мной, с улыбкой сказала:
— Что это вы?..
Во мне бурлила радость.
— Ты ничего не ответила. Скажи! Скажи тоже!
Савитри подсела ближе.
— Верно, бабу, — заговорила она с запинкой, — вот уже неделю думаю, как вам сказать…
— Ну, так что же? — ободрил я ее. — Чего боишься? Я вот стеснялся сказать, как я люблю тебя, но сказал. Скажи и ты, что таишь в своем сердце. Скажи: «Знаете ли вы, как я люблю вас?» Не бойся, скажи!
Она посмотрела растерянно:
— К чему такие слова? Как в дурацких фильмах… Я вовсе не это хотела вам сказать…
— Ну скажи, — повторил я.
Еще минуту она молчала. Потом, посмотрев наверх, подняла указательный палец и проговорила:
— Достаньте, пожалуйста, люльку с чердака… Я пыль с нее вытру…
— Вот так да! — удивленно заметил я, поднимаясь по приставной лестнице. — С такой просьбой нужно было столько мямлить… — продолжал я, доставая старую люльку. — Ты, конечно, хочешь, чтобы нигде в доме ни пылинки не было… — Вдруг меня словно током ударило, и я чуть не свалился с лестницы. — Ох, в самом деле? Опять? — завопил я.
Савитри с улыбкой наклонила голову.
Я стал медленно спускаться по ступенькам. Спустившись, поглядел на Савитри, на спящих детей, снова на Савитри. Она нежно погладила меня по плечу.
Я чуть не отбросил ее руку, но справился с собой. Савитри улыбнулась. Я попытался ответить ей улыбкой, но не смог.
Перевод З. Петруничевой.
ГОРЬКАЯ ПИЛЮЛЯ
Шрихари Рао проснулся оттого, что ослепительные лучи утреннего солнца светили ему прямо в лицо. Он поспешно вскочил с кровати и ринулся на задний дворик, рассыпая по пути зубной порошок из коробки, захваченной им на веранде. «Наверное, опоздаю на экзамен. Вот ведь — как нарочно, когда надо рано вставать, снится такой сладкий сон. А экзамен-то самый трудный — по математике. Опоздаю на полчаса — в зал не пустят…» Подгоняемый этими мыслями, Шрихари быстро почистил зубы, прополоскал рот и, вытирая лицо концом дхоти, пошел на кухню.
Его старшая сестра, сидевшая перед жаровней, подняла голову:
— Тебе уже пора?
— Сколько времени? — раздраженно откликнулся Шрихари.
— Будильник сломался, а ручные часы у мужа, он уже ушел. Кажется, половина восьмого. Молочник еще не приходил. Муж сердился, что к кофе молока не было… А тебе сварить кофе?
Ничего не ответив, Шрихари схватил висевшую на крючке рубашку и стал торопливо ее натягивать. Из-за спешки старая хлопчатобумажная рубашка порвалась еще больше. Но он не обратил на это внимания, надел сверху старый пиджак лилового цвета и положил в карман ручку. Затем Шрихари молитвенно сложил руки перед изображением Венкатешвары Свами, висевшим на стене над дверью, и выскочил на улицу. Он прибежал на автобусную остановку совсем запыхавшийся и стал нетерпеливо высматривать автобус.
На остановке стояло человек десять, все они то и дело смотрели на часы. И у всех часы показывали разное время — от двадцати минут восьмого до без четверти восемь.
Шрихари волновался все сильнее. Жаркое утреннее солнце палило нещадно, по лбу его струился пот, заливая глаза. Мысли об экзамене не выходили из головы. Шрихари было тридцать шесть лет. В таком возрасте не очень-то приятно держать экзамены. Но, сдав их, он мог надеяться на прибавку к жалованью, а получал он всего семьдесят рупий в месяц. Довольно убогую квартиру Шрихари снимал в пригороде, далеко от работы, и все-таки платил много.
Шрихари работал в конторе, там у него был свой стол, весь ободранный и в чернильных пятнах. На столе громоздились пачки грязно-серых бумаг. Подрядчики, приходившие по своим делам в это учреждение, нередко кружили вокруг стола Шрихари, надеясь, что обещанное вознаграждение побудит его быстрее подать начальнику их бумаги. Но Шрихари подавал дела только в заведенном порядке, не прельщаясь никакой мздой, и посетители, с досады обозвав его «дурачком», обращались к другим чиновникам. Начальник относился к Шрихари доброжелательно. Нередко, будучи в хорошем расположении духа, он говорил: «Ну что, Шрихари? Четверо деток у тебя да старуха мать… Из семидесяти рупий жалованья пятнадцать платишь за жилье… Как же это вы ухитряетесь протянуть месяц на остальные деньги?» Случалось — но очень редко, — Шрихари расстраивался, когда вот так выставляли напоказ его бедность, и, опустив голову, прятался за свои бумаги. Но чаще он только конфузливо улыбался. Начальник отходил, похлопав его по плечу, но иногда с досадой восклицал: «Милый ты человек! Все улыбаешься! Послушайся моего совета. Уж если тебе в свое время не удалось окончить школу, то подготовься сейчас и сдай экзамены на аттестат зрелости. Тогда я постараюсь что-нибудь сделать для тебя». Шрихари понимал, что, имея аттестат, он сможет получить повышение в должности, прибавку к зарплате, может быть, рупий двадцать пять — тридцать в месяц. Эта радужная надежда заставила его наконец решиться. Он продал кольцо, заплатил за право держать экзамены в колледже соседнего города и сообщил об этом начальнику. Готовился Шрихари по учебникам своего старшего сына. Первые два экзамена — по английскому и телугу — прошли спокойно. За двенадцать лет службы, имея дело с официальными бумагами, Шрихари неплохо овладел английским, так что без труда смог сдать письменный экзамен. Экзамен по телугу и вовсе не представлял для него проблемы. С детства Шрихари любил классическую литературу, знал и «Махабхарату»[57], и «Бхагавату»[58]. Экзамен прошел без сучка, без задоринки. Но на третьем экзамене нужно было сдавать математику, с которой он враждовал с детства. В тридцать шесть лет Шрихари пришел к твердому убеждению, что математика — труднейшая из всех наук и для него, Шрихари, непостижима. Математика — это какой-то страшный демон, паук, в сетях которого он бьется, как муха. Он не в силах был понять, почему «а» плюс «в» равняется «с». Даже элементарные основы алгебры и геометрии были Шрихари совершенно непонятны. Да и с арифметикой возникало немало затруднений — хотя бы сложные проценты.
Шрихари взял на неделю отпуск и, поселившись у старшей сестры, дни и ночи корпел над учебниками. Два экзамена уже были позади, осталось только сдать математику. В экзаменационном зале он обратил внимание на юношу лет четырнадцати, который оба раза сидел прямо перед Шрихари; красивое лицо, умные глаза, вьющиеся волосы, золотистая кожа. Звали юношу Рави. Почерк — как жемчуг, обе работы он написал блестяще.
После второго экзамена Шрихари смущенно обратился к мальчику:
— Я очень боюсь за этот экзамен по математике. Не можете ли вы объяснить мне кое-что…
Рави удивила просьба незнакомого взрослого человека, но он вежливо согласился. Они занимались весь вечер и почти всю ночь. У юноши оказался не только хороший запас знаний, но и незаурядный педагогический талант. Слушая его, Шрихари начинал понимать то, что прежде казалось ему непостижимым, — будто луч солнца прорвал облачную завесу, скрывавшую от него тайны математики. Но времени было слишком мало. Вечером накануне экзамена Рави еще раз пришел к Шрихари и после нескольких часов занятий сказал ему:
— Да вы не волнуйтесь. По-моему, задание на экзамене будет не очень трудным. То, что мы успели пройти, обязательно включат в задание. А кроме этого, — продолжал он, понизив голос, — вы в последние полчаса посмотрите у меня пару решений — я сяду перед вами — и спишите. Я уверен, что проходной балл наберете.
Шрихари очень ободрили эти слова, но сейчас, стоя на жаре в ожидании автобуса, он снова ощущал мучительный страх. Автобуса не было уже двадцать минут.
— Пять минут девятого, — ответил на вопрос Шрихари толстяк в шелковом лалчи[59].
Наконец, показался сверкающий на солнце ярко-красный автобус. Шрихари зажал в руке пятнадцать пайс и полез в автобус, не дожидаясь, пока все выйдут. Со вздохом облегчения он опустился на сиденье, но водитель и не думал отправлять машину. Он неторопливо вышел из автобуса и заказал в ближайшем кафе чашку кофе. Кондуктор стоял на мостовой, беседуя с приятелем о политике. Минуты тянулись для Шрихари, как часы, наконец водитель — да пошлет ему бог сто лет счастливой жизни — вышел из кафе, жуя бетель, сел на свое место, и автобус тронулся.
— Билеты, билеты! — кричал кондуктор.
Через десять минут Шрихари выскочил из автобуса на остановке перед колледжем. Он быстро пробежал через вестибюль и остановился около двери комнаты номер восемнадцать, нащупывая в кармане ручку. От тряски в автобусе ручка потекла, и пиджак Шрихари покрылся чернильными пятнами.
Экзаменующиеся уже сидели и писали. Экзаменаторов было двое: один молодой, лет двадцати пяти, маленького роста, с красным как помидор лицом. Он держался уверенно, говорил громко, одет был прекрасно — дорогой костюм, сверкающие лакированные ботинки. Совсем еще мальчишка, а уже преподаватель колледжа, с завистью подумал Шрихари. Другой экзаменатор — средних лет, серьезный, с пронизывающим взглядом. Первый преподаватель поторопил медленно входящего Шрихари, дал ему листок с заданием и листок для письменной работы. В то время как Шрихари усаживался за стол, прозвенел короткий звонок — это значило, что истекло уже полчаса после начала экзаменов.
Шрихари вытер лоб замызганным носовым платком, положил задание на стол и стал читать его.
В экзаменационном зале сидело человек двадцать юношей и мужчин и четыре девушки. Многих из них Шрихари помнил по первым экзаменам. Одна из девушек совсем не поднимала голову — к экзаменатору, чтобы получить задание, подходила, глядя в пол, за стол садилась, не поднимая глаз, и три часа подряд что-то царапала на бумаге. Другая все время вытирала лицо носовым платком — и без того румяная, она натерла себе щеки до кирпичного цвета. Еще две девушки сидели за одним столом и все время украдкой заглядывали друг другу в исписанные листы. Одна из них была одета в роскошное сари, на шее — дорогое ожерелье, руки унизаны золотыми браслетами. Ее соседка одета просто, и украшений на ней никаких не было, зато очень красива. Молоденькая — лет шестнадцати, со смуглой блестящей кожей, огромными, почти круглыми глазами. Походка у нее плавная, и длинная коса, когда девушка шла, красиво извивалась по ее спине, как черная змея. На предыдущем экзамене Шрихари обратил внимание на юношу лет восемнадцати и солидного мужчину в очках лет сорока. Юноша был зятем мужчины. Свадьба состоялась недавно, а теперь зять и тесть одновременно сдают экзамены. Если тесть провалится, а зять сдаст — вот будет забавная история, подумал Шрихари. Среди экзаменующихся был двадцатилетний юноша, очевидно, сын состоятельного землевладельца. Он приезжал в колледж на шикарной машине, шофер почтительно открывал перед ним дверцу, и нарядный юноша в териленовой рубашке, черных твидовых брюках, с золотой цепочкой на шее, благоухая дорогими духами, проходил в экзаменационный зал. «Как за этим отвратительным столом писать!» — раздраженно заявил он, вытирая стол шелковым платком. Потом доставал ручку с золотым пером и, написав задание быстрее всех, ровно через час сдавал работу и уезжал на машине.
О другом юноше было известно, что он работает слугой в отеле. Какой-то школьный учитель, останавливавшийся в этом отеле, помог способному мальчику; тот стал прилежно заниматься. Можно быть уверенным, что он не только успешно сдаст экзамены на аттестат зрелости, но с такой же твердой решимостью и упорством, присущим талантливым самоучкам из народа, будет продолжать учебу дальше, и никто не удивится, когда он получит звание магистра искусств. Такие люди не пасуют ни на экзаменах, ни в жизни. Шрихари завидовал этому юноше, смутно сознавая, что его собственную жизнь и жизнь ему подобных можно уложить в две фразы: «Что ты там, сверчок?» — «Знаю свой шесток!» Даже их свершения и победы мелки, ничтожны. Жену и детей прокормить с трудом удается.
Еще на экзамене по телугу Шрихари обратил внимание на двух юношей. Один из них, тощий как жердь, писал с лихорадочной быстротой, непрестанно поглядывая на свои ручные часы, которые лежали перед ним на столе. Когда время истекло и все сдали свои работы, он продолжал писать, не поднимая головы, пока к нему не подошел преподаватель. Очевидно, если бы экзамен длился шесть часов вместо трех, ему все равно не хватило бы времени. Рядом с ним сидел лохматый парень, казалось, что волосы его никогда не знали гребенки. Вид у него был какой-то сонный, и он все время зевал. Получив задание, он полчаса смотрел на него мутным взором; потом, наконец, достал из кармана ручку и, надписав на чистом листе свое имя, начал рисовать вокруг него цветы и лианы. Еще через полчаса, когда прозвенел второй звонок, он положил перо на стол и долго зевал. За третий получасовой период он нехотя написал несколько строк, а после третьего звонка быстро спрятал перо в карман, отдал листок удивленному преподавателю и вышел.
Один юноша на экзамене по телугу долго пытался вытащить из носового платка шпаргалку. Другой шепотом спрашивал соседа о правилах просодии, но оба были приведены к порядку бдительным молодым преподавателем.
В общем, на экзаменах была удивительно разношерстная публика, и многие вели себя довольно странно. Вот сейчас сидевший на скамье прямо перед Шрихари юноша через каждые пять минут вскакивал и кидался к преподавателю с воплем: «Бумаги, пожалуйста, сэр!» Полученные листы он исписывал кривыми строчками — каждая цифра крупнее грецкого ореха, и снова устремлялся за бумагой. Рядом с этим «пожирателем бумаги» сидел Рави — тот мальчик, с которым Шрихари Рао готовился к экзамену по математике. Он писал работу красивым почерком, спокойно и уверенно.
Преподаватели то ходили между рядами, то сидели за столом, о чем-то шепотом переговариваясь. Солнечные лучи отражались от блестящих металлических лопастей вентиляторов, подвешенных под потолком, солнечные зайчики прыгали между партами. За окном росло большое дерево, и какая-то шустрая птичка то и дело влетала в экзаменационный зал и вылетала обратно. Только шуршание ее крыльев, шелестение бумаги, скрип перьев и время от времени звук шагов преподавателей нарушали тишину экзаменационного зала.
Прозвенел звонок, возвещающий, что второй получасовой период истек.
Шрихари положил ручку на стол и вытер носовым платком лицо. Он потерял всякую надежду что-нибудь написать. Задания по алгебре и геометрии он сразу отложил в сторону, собираясь сначала решить примеры по арифметике. Шрихари пытался вспомнить, что ему вчера объяснял Рави. Однако и в задании по арифметике все казалось ему непонятным, незнакомым. Он решил только один пример, но где-то допустил ошибку, и ответ не сходился. Тогда Шрихари стал бессмысленно перебирать листочки с заданием по алгебре. Прошло еще полчаса, опять прозвенел звонок, а Шрихари успел решить один арифметический пример, да и то неправильно. Ему стало ясно, что надо встать и уйти, но он продолжал сидеть в каком-то оцепенении, разглядывая сидящих в экзаменационном зале и мысленно разделяя их на группы. Четыре девушки… двадцать мужчин… Из них шестеро в шортах, четверо в дхоти, включая его самого, — остальные в брюках… Восемь человек в очках, даже мальчик лет четырнадцати, сидящий в углу. Если в таком возрасте уже носит очки, то, ставши взрослым, только в бинокль сможет видеть окружающий мир… По цвету кожи тоже можно разделить на группы… Самый светлокожий — сын землевладельца, а самый темнокожий — вон тот, на задней скамье у окна… Черный, как ворон, как уголь, как черные чернила, как ночь накануне новолуния… Великий Брахма, наверно, создав его таким, сам удивился и сказал: «Тебя бы прямо в ад, а не на землю!»
Разделив экзаменующихся на группы, Шрихари нашел себе другое занятие: минут пять он следил за красивыми цветными бликами, которые отбрасывал на стену вспыхивающий в лучах солнца крупный изумруд в перстне сына землевладельца. Потом на него напала мучительная зевота. Подавив ее, он стал сворачивать носовой платок в виде мышонка, но это ему не удалось, зато бумажная лодочка получилась отлично. И снова Шрихари застыл, не двигаясь, уставившись в потолок. Сердце ныло, как больной зуб. Ничего не смог написать… ничего… совсем ничего… Ну, и что же? За тридцать шесть лет мало ли что пришлось вынести, не будет он расстраиваться из-за такого пустяка. Сколько неудач было в жизни!.. Никогда ему не везло, ничего не удавалось добиться… Он всегда проигрывал в этой игре, называемой жизнью. И на этот раз тоже! Видно, так ему и суждено жить — на жалованье семьдесят рупий, со старой матерью, сварливой женой и четырьмя детьми, трое из которых — дочери, а их надо выдавать замуж с приданым. Прекрасные мечты юности не сбылись, идеалы попраны, надежды оказались тщетными — искалеченная, неудавшаяся жизнь.
Отца Шрихари Рао звали Висванатха Састри. Его первая жена умерла через несколько месяцев после свадьбы. Муж так горячо ее любил, что не захотел жениться снова, вызвал к себе старшую сестру — вдову, которая стала вести его хозяйство. Единственным утешением для Висванатхи Састри была музыка. С детства он прекрасно играл на ви́не. Науки ему не давались, и музыка стала и его любимым занятием, и профессией — он давал уроки игры на вине девочкам и играл на концертах в богатых домах. После смерти жены он некоторое время совсем не выходил из дому — ни на уроки, ни на музыкальные вечера. Постепенно его скорбь развеялась, и он отказался от добровольного затворничества. Тут-то сестра начала уговаривать вдовца снова жениться. «Ты что, хочешь, чтобы наш род прекратился?» — упрекала она брата. Висванатха Састри не протестовал, и сестра подыскала ему невесту из хорошей семьи. Через два года у них родилась дочь, еще через два года — сын, Шрихари Рао. Несколько лет семья жила хорошо, в достатке.
Когда отец заболел туберкулезом легких, Шрихари было лет семь. Жилось ему в то время легко и беззаботно. Школа находилась в четырех милях от их деревни, в небольшом городке. Шрихари вставал рано утром, завтракал холодным рисом, выполнял поручения матери по дому и, взяв книжки, бежал в школу. На околице деревни он присоединялся к другим ребятишкам. Шумной гурьбой они то бежали наперегонки, то присаживались отдохнуть в тени дерева. Через час добирались до школы и расходились по разным классам, а вечером вместе отправлялись домой.
Шрихари вспомнил своих друзей: худенького светлокожего Умавати, озорника Рангаду, который вечно рвал свои учебники и получал за это колотушки и дома и в школе, Санкараю с сережками в ушах и кольцом в носу, Сурьяма, по прозвищу «Надоеда», «Колобка» (настоящего имени этого толстого коротышки никто не помнил) — где они все теперь? Что с ними сталось?
Висванатха Састри очень гордился успехами сына в учебе и мечтал о том, чтобы Шрихари стал музыкантом. Когда он начал обучать сына игре на вине, он был уже тяжело болен. Первый его урок оказался и последним — Шрихари вспомнил об этом дне с чувством глубокой грусти и раскаяния. Больной отец позвал его и велел принести вину. Шрихари сидел как на иголках — было время школьных каникул, и товарищи ждали его у пруда в миле ходьбы от деревни. Наверное, игра там уже в самом разгаре. Но он притворно внимательно слушал отца. «Сынок! Тебе надо научиться играть на вине, — сказал Висванатха Састри. — Я многих научил, но ты должен превзойти всех! Ты будешь лучшим музыкантом, чем я сам». Он снял чехол с вины, нежно коснулся ее струн и, глядя на сына лихорадочно горящими глазами, стал говорить ему о величии музыки. Мысли Шрихари были далеко от душной комнаты, ему слышались радостные крики товарищей на берегу пруда, виделись их веселые игры, бег наперегонки, состязания в ловкости. Он думал только о том, чтобы поскорее сбежать из дому. В это время у отца начался мучительный приступ кашля, после которого он в изнеможении откинулся на подушки. Шрихари сначала испугался, но потом ему показалось, что отец задремал. Тихонько встав со стула, мальчик прокрался к дверям и, как стрела, пущенная из лука, пустился бежать к пруду. Он не подумал о том, что оставляет отца одного — мать и тетка ушли в гости и еще не вернулись. Шрихари успел к началу игры. «Чур, ты «вор»!» — громко закричал Висванатха, увидав приятеля. Дети играли допоздна, потом отдыхали, наконец, собрались домой. К этому времени сияющее миллионами лучей солнце скрылось за холмами, ночь, как черный океан, разлилась по земле, небо покрылось тучами, время от времени гремел гром. Шрихари отстал от ребят и шел один, в густой обволакивающей темноте. Вдруг холодные капли дождя застучали по его спине; через пять минут дождь хлынул как из ведра.
Шрихари, мгновенно промокший до нитки, побежал. На околице росло огромное дерево маргоза, за ним был Храм богини, покровительницы деревни. Молния осветила большой камень, врытый в землю в нескольких метрах от храма. Пробегая мимо, Шрихари вспомнил легенду об этом камне. Старики рассказывали, что когда-то богиня бродила каждую ночь по улицам деревни в белом сари, с алой меткой на лбу. Однажды в деревню зашел чужестранец, который заночевал на пороге этого храма. Когда богиня, как обычно, вышла ночью, он сказал ей укоризненно: «Зачем ты это делаешь, амма? Простые люди, увидев тебя, испугаются до смерти. Не подобает так поступать». Он принес большой камень, врыл его в землю перед храмом и прочитал заклинания. С тех пор богиня не выходит из храма…
Наконец Шрихари Рао достиг своей улицы, увидел свой дом. На веранде горела керосиновая лампа. Такая лампа в их деревне была только у Вираи, но он иногда одалживал ее соседям. Отжимая мокрую одежду, Шрихари поднялся по ступенькам и увидел Вираю, сидящего на пороге. «Вот и маленький бабу пришел», — сказал тот и, взяв Шрихари за плечо, потянул куда-то в сторону. С веранды доносились громкие рыдания. Шрихари высвободился из рук Вираи и прошел на веранду. Он увидел тело своего отца, покрытое белым полотном; в изголовье трепетал огонек светильника. Изможденное лицо Висванатхи Састри казалось ясным, спокойным. Большие пальцы ног его были связаны шнурком. Мать Шрихари, сидя на полу, била себя в грудь и причитала; тетка судорожно всхлипывала.
После смерти отца Шрихари Рао очень изменился. Исчезли беспечность, беззаботность детства, ему казалось, что он предал отца, оставив его одного в день смерти. Вина, покрытая чехлом, стояла в углу, напоминая сидящую под покрывалом женщину. Иногда Шрихари просыпался по ночам, и сердце его сжималось.
Шрихари страстно полюбил музыку. Где бы ни устраивалось качери[60], Шрихари непременно шел туда, как бы далеко это ни было. Если за вход надо было платить, он слушал, стоя под окнами. Отец как будто завещал Шрихари свою любовь к музыке, но учиться теперь не было возможности, а вскоре пришлось продать вину из-за шурина, мужа сестры. Сестре накануне свадьбы исполнилось четырнадцать лет, а в их деревне незамужняя девушка такого возраста становилась жертвой пересудов и насмешек; ее родителей все осуждали. Даже двенадцатилетнюю готовы были выдать за старика, за хромого, за слепого — словом, за кого угодно. Но выдать замуж сестру Шрихари было трудно. После смерти отца остались долги. Правда, Вирая списал их долг в двести рупий. Он и жениха для сестры нашел. Парень оказался капризным и сразу после свадьбы потребовал на праздники новое дхоти. Занять было не у кого — Вирая свои деньги уже все раздал. Сестра заливалась слезами. Шрихари вдруг увидел прислоненную к стене вину. «Кроме нее, в доме ничего нет. Отвезу в город, продам», — тихо сказал он матери. Пятьдесят рупий из вырученных денег отдал шурину. Так исчезла из дома последняя память об отце. А шурин даже не поблагодарил, такой уж характер у него — и до сих пор не изменился. Еще полчаса прошло. Шуршание бумаг, шаги преподавателей… Все что-то писали.
Зазвеневший звонок прервал мысли Шрихари Рао.
Шрихари Рао сел поудобнее и, глядя на крышу соседнего дома, снова предался воспоминаниям.
После смерти отца семья жила в бедности; часто не хватало денег на самое необходимое — рис, соль, горох. У них оставалось полтора акра орошаемой земли и три акра неорошаемой. Орошаемый участок сдавали арендатору-испольщику, но эта земля была почти бездоходной, потому что водохранилище, около которого был расположен участок, наполнялось водой только во время больших дождей. Тогда арендатор собирал урожай и, утаив значительную часть, отдавал половину оставшегося владельцам земли. Но чаще случалось, что почва пересыхала и урожая вообще не было. Арендатор вскоре разорился и отказался от их земли.
На другом участке оборотистый арендатор разводил табак, получая неплохой доход. Но когда-то отец Шрихари сдал ему землю на льготных условиях, всего за пятнадцать рупий в год. Срок договора истек уже после смерти отца, и мать попыталась выговорить себе более выгодные условия, но арендатор не уступал. В конце концов матери пришлось продать землю, и на эти деньги они какое-то время жили.
Шрихари продолжал учиться в школе, уходил утром и возвращался вечером. После смерти мужа и отъезда дочери в дом свекра мать очень привязалась к сыну. Дочь жила в доме свекра уже целый год, но ее не отпускали погостить к матери. Мать поехала сама навестить ее и была встречена очень неприветливо зятем и его отцом. А посмотрев на жизнь дочери, она совсем пришла в отчаяние. С раннего утра до полуночи молодая женщина выполняла самую тяжелую работу. «Девочка моя была как цветок жасмина, а теперь высохла и почернела, как уголь, — горевала мать. — И все потому, что бедной невестой в семью вошла, без приданого взяли…»
Вернувшись от дочери, мать всю свою нежность изливала на Шрихари. Каждый вечер она сидела на пороге, поджидая сына из школы. Подогревала ему воду для умывания, кормила рисом, укладывала рядом с собой. Перед сном мальчик весело рассказывал ей про свою школьную жизнь — про игры, отметки, товарищей и учителей. Каждый день мать умоляла Шрихари быть осторожным, боясь, как бы он не попал в городе под машину.
Шрихари тоже относился к матери с большой нежностью, но случилось так, что он доставил ей глубокое огорчение. Когда в школе прошли экзамены, Шрихари с одноклассником «Колобком» отправился в город, чтобы узнать о результатах. Имя «Колобка» значилось в списках тех, кто сдал экзамены за четвертый класс; имени Шрихари не было. Сердце Шрихари замерло от неожиданного удара. Как он скажет матери? Он быстро ушел из школы, не слушая бежавшего за ним «Колобка», который кричал: «Погоди же! Дождемся остальных ребят, вместе пойдем!» Потом «Колобок» отстал и вернулся к школе. Шрихари продолжал идти, сам не зная куда. Он пересек рельсы прямо перед проходящим поездом; в голове у него словно помутилось от страха и голода. Остальные ребята, вернувшись домой, рассказали о провале Шрихари на экзаменах. Мать обезумела от тревоги; Вирая отправился разыскивать мальчика и часов в одиннадцать вечера нашел его спящим на платформе небольшой железнодорожной станции. Он с трудом привел его домой, на другой день у Шрихари началась лихорадка.
После этого Шрихари не захотел больше учиться в школе. Уговоры матери и Вираи не сломили его ребяческого упрямства. Шрихари не мог себя заставить пойти снова в четвертый класс, долбить то же самое, в то время как его бывшие одноклассники пойдут в школу с новыми учебниками, будут изучать новые предметы, у новых учителей.
Бросив школу, Шрихари стал молчаливым, серьезным. Он сторонился школьников, подолгу в одиночестве бродил по окрестностям деревни. Особенно полюбилось ему одно место с густыми зарослями бамбука около рощицы орешника кешью. Здесь была чудесная тень и тишина, нарушаемая только звоном цикад и шумом ветра в ветвях деревьев. Еще больше полюбил он берег моря. Море и белые песчаные дюны были всего в двух милях от деревни. Ночью шум моря доносился до деревни. Темная синева моря, сливающаяся на горизонте с синевой неба, волны с кружевом пены, позолоченной лучами медленно опускающегося в море солнца, белые чайки над волнами, свежий морской ветер… Все это было невероятно красиво. Человеку, сидящему на берегу и созерцающему картину этого величественного моря, в свисте ветра и шуме волн слышатся удивительные истории о неведомых странах, лежащих за морями; в его мозгу рождаются странные, причудливые мысли.
Шрихари Рао нередко с утра приходил на песчаный берег и оставался там до вечера, читая или глядя на море. Иногда он отправлялся к пруду, где раньше играл вместе с товарищами. Однажды вечером он сидел на берегу пруда, бросая в воду камешки. Солнце катилось вниз, как раскаленный докрасна камень. В ветвях большого баньяна щебетали птицы. Вдруг задул холодный ветер. Сквозь свист ветра Шрихари услышал чей-то голос. Он оглянулся. «Где дом каранама[61]»? — спрашивал его мужчина средних лет. Рядом с ним стояла молоденькая девушка; она выразительно поглядела на Шрихари, как будто торопя его с ответом.
Шрихари объяснил им, как пройти, и, когда они скрылись из виду, встал и побрел домой. Ему казалось, что черные глаза девушки плывут перед ним. Он никогда не видел такой красавицы. В лучах заходящего солнца ее стройная фигурка казалась золотой статуэткой. Он вспомнил ее взгляд, брошенный на него. В глазах ее сияла радость жизни; они были чисты, как озера с прозрачной водой, ясны, как безоблачное небо. На следующее утро во время завтрака мать, как обычно, рассказывала Шрихари деревенские новости. Она упомянула о том, что в дом каранама приехали гости. Шрихари, до сих пор слушавший невнимательно, насторожился. Оказывается, у каранама был младший брат, вдовец. Жена его давно умерла, оставив мужу дочь. Девочку назвали Вайдехи. Сейчас ей четырнадцать лет. Отец ее неожиданно умер. Вчера какой-то родственник привез ее к дяде, каранаму. «Наверное, это им я вчера показал дорогу к дому каранама», — сказал Шрихари взволнованно.
Через несколько дней Шрихари сидел на берегу моря и смотрел на закат солнца. Он думал о Вайдехи. Какое красивое имя… Похоже на свист ветра… На шум волн… Потом он вспомнил ее огромные сияющие глаза. Как она стояла в лучах заходящего солнца — девушка с золотистой кожей… Тонкими пальцами откидывала со лба локоны, спутанные легким ветерком… Влюбился он в нее, что ли? Наверное… До сих пор он не обращал внимания на девушек, а теперь мог без конца думать о Вайдехи, мечтать о том, чтобы снова увидеть ее… Он не замечал, как проходило время. Волна зашуршала по песку у его ног, на воде засиял серебряный блеск лунного света. Когда же зашло солнце? Сколько времени он просидел здесь? Мать, наверное, беспокоится — поздно уже, а он ушел в полдень. Шрихари вскочил и за полчаса дошел до деревни. Улицы уже опустели, огни в домах потушены. Было удивительно тихо, только иногда где-то в ветвях перекликались птицы да слышался плач грудного ребенка.
Мать Шрихари ждала его, сидя на пороге. Слова ее прозвучали укоризненно: «Даже не подумал, что я одна дома». Но вопросов задавать не стала. «Прости, мама! Сидел на берегу моря, задумался, не знал, что уже так поздно…» — тихо сказал Шрихари. «От сестры письмо пришло, — откликнулась мать. — Весь день о ней горюю, плохо ей живется. И от тебя радости мало, учебу бросил, болтаешься без толку. Сколько можно?» В голосе матери послышались слезы.
Сердце у Шрихари сжалось. Мать до сих пор никогда с ним так не говорила, считала его ребенком. Видно, ей уже невмоготу, со стыдом подумал он, опуская голову.
Прочитав письмо сестры, Шрихари не нашел в нем никаких жалоб, но письмо было очень грустное. «Конечно, она не жалуется, золотая моя девочка, — грустно сказала мать. — Но я-то видела, каково ей там. Сами мы свой цветочек в могилу бросили…»
Всю ночь Шрихари думал о своем будущем, о том, что ему делать дальше. Через несколько дней он взял у матери пять рупий и отправился в город, к дяде. Дядя встретил его приветливо, спросил о здоровье матери и позвал дочь: «Дурга! Дайя[62] приехал. Принеси ему воды — умыться с дороги». Дурга была единственная дочь дяди, смуглокожая худенькая девушка лет тринадцати. Шрихари мало ее знал. Дурга догадывалась, что отец хочет выдать ее замуж за Шрихари, чтобы и на большое приданое не тратиться, и родственникам помочь. Сама Дурга мечтала совсем о другом женихе. Дядя Шрихари не то чтобы был богатым, но семья его жила в достатке. Мать Дурги — кроткая женщина, со скромными привычками; она обходилась парой старых сари, а когда они изнашивались, терпеливо и аккуратно чинила их. У Дурги же были совсем другие склонности. Она дружила с девушками из богатых семей, которые имели машины, дорогие сари, украшения и духи. В их домах она видела радиоприемники новейших моделей, красивую мебель. И Дурга всем своим существом стремилась к такой жизни. Поэтому скромный Шрихари был ей не по душе, и с самого начала их супружеская жизнь не заладилась. Дурга никогда ни в чем не соглашалась с мужем, высмеивала его вкусы и привычки. Его любимое овощное блюдо, которое часто готовила для Шрихари мать, Дурга называла «отравой». «Буду я для тебя одного эту дрянь готовить, когда никто в доме ее в рот не берет», — презрительно заявляла она. Даже к музыке Дурга прониклась ненавистью именно потому, что она была отрадой жизни мужа. Однажды, когда Шрихари поздно пришел с концерта, на котором звучали чудесные мелодии, и стал напевать одну из песен о Енки[63], она резко прервала его и ядовитыми замечаниями отравила весь вечер.
Через два-три дня после приезда Шрихари к дяде для него нашлась работа. Дядя поговорил о нем со своим знакомым, известным адвокатом с большой практикой. Тот согласился взять Шрихари писарем с оплатой тридцать пять рупий в месяц; он должен был снимать копии с документов. Мать Шрихари решил перевезти в город, чтобы она жила вместе с ним.
Шрихари был очень рад, что его позорному безделью пришел конец. Дядя, поразмыслив, сказал, что для начала это неплохо. Зато Дурга презрительно фыркнула: «Что это за нищенская зарплата! Вот брат моей подруги Саралы получает восемьсот рупий в месяц. У него десяток подчиненных, на работу на машине ездит…»
Спустя несколько дней Шрихари отправился в деревню за матерью. До отъезда ему удалось снять две недорогие комнаты недалеко от работы.
Сойдя с поезда, Шрихари пошел полями к деревне, на душе у него было спокойно и радостно. Мягко светила луна. По небу бежали легкие облачка. Из храма Кришны, расположенного в центре деревни, доносился звон колокольчиков, а из какого-то дома — звуки музыки.
Мать встретила его на пороге. Услышав новости, она взволнованно сказала: «И не надо большого жалованья… Главное, что ты встанешь на ноги… Ты теперь устроен, и я буду спокойна».
Он сел за ужин, рассказал ей про семью дяди. Она глядела на сына, счастливая и гордая.
В это время ветер донес звуки музыки. «Где это концерт?» — спросил Шрихари у матери. «В доме каранама, — ответила она. — Он завтра племянницу замуж выдает, а сегодня уже гости съезжаются. Говорят, хорошего жениха нашли… А мы-то свою девочку, — вздохнула она, возвращаясь к неотступным мыслям, — будто цветочек в могилу бросили…»
Шрихари Рао слушал молча, он отодвинул тарелку с рисом и вышел на веранду. «Что ж ты, сынок?» — закричала ему вслед мать. «Я сыт, мама», — ответил он.
Ветер стих. Ни один листок на деревьях не шевелился. Краешек луны выглядывал из-за облака. Было душно, как перед сильной грозой.
Шрихари Рао стоял на веранде и глядел на дом каранама. Перед домом было много повозок, позвякивали колокольчики, привязанные к шеям быков.
Небо вдруг почернело, как бумага, на которую пролили чернила. Подул ветер, застучали капли дождя. Ветер ворвался на веранду и обдал Шрихари Рао холодными брызгами; хлынул настоящий ливень.
Мать Шрихари вышла на порог и встревоженно спросила: «Что ты тут стоишь? Промокнешь! Да почему ты такой бледный?» Шрихари ее вопрос как будто вернул на землю. «Ничего, мама», — ответил он и вошел в дом.
Всю ночь Шрихари проворочался без сна. Он вспоминал движение тонких пальцев, отбросивших локоны с ясного лба; стройную девичью фигурку… Завтра утром она выйдет замуж… Станет навсегда чужой… Если бы он мог помешать этому… Что за безумные мысли! Она его и не помнит, конечно, — один раз встретились. Почему же он не может ее забыть! Нет, он не должен о ней думать, это грех…
Назавтра он встал на рассвете. Из дома каранама уже доносились звуки свадебных песен. Он прошел на веранду и, сидя там, прислушивался к их звукам.
Солнце поднялось, стало припекать. Мать Шрихари вошла на веранду и позвала его: «Сынок! Сейчас жених будет мангаласутру[64] невесте надевать. Тебя уже несколько раз звали, иди, а то обидятся…»
Шрихари сначала решительно замотал головой, потом подумал и сказал: «Ладно…» Он надел рубашку и вместе с матерью вышел из дома. Мать взяла его за руку и с лукавой улыбкой, глядя ему в лицо, спросила: «А твоей свадьбы я скоро ли дождусь? Дурга-то с тобой ласковая?» Шрихари резко выдернул руку.
Когда он вошел в дом каранама, жених надевал священный шнур на шею невесты. Шрихари протянул руку и получил промытые зерна риса. Как и другие гости, он подошел к жениху и невесте и осыпал их этими зернами. Он не смотрел на жениха — только на невесту. Она наклонила голову. Узел ее черных волос был осыпан зернами риса и желтым порошком куркумы. В своей оранжевой свадебной одежде она снова показалась ему золотой статуэткой. Шрихари вздохнул и стал пробираться к выходу, но тут к нему обратился хозяин: «Шрихари-гару! Как вы поживаете?» «Хорошо, — ответил Шрихари. — Через несколько дней мы с матушкой переезжаем в город. Мой дядя нашел мне там место». «Ну, что ж, наяна… Рад за твою мать… Она достойная женщина. Всегда цени ее доброту, терпение. Теперь бы ей только тебя женатым увидеть. Впрочем, невесту далеко искать не надо — ведь у твоего дяди дочка есть… Ну, до свидания, наяна!» — сказал он, переходя к другим гостям.
Второй раз за это утро Шрихари слышал о намерениях старших относительно его будущего. Горько усмехаясь, он вышел на улицу. Он совсем не знает Дургу, она его тоже. Наверное, старшие давно задумали этот брак, но им и в голову не пришло поближе познакомить его и Дургу. В те дни, что он провел у дяди, она ему и слова не сказала. Что он знает о ней?
Наконец, Шрихари с матерью наметили день отъезда; договорились с владельцем повозки, который должен был отвезти их к вечернему поезду. Им очень помог Вирая — получил деньги от арендатора, заплатил за повозку.
Когда утром Шрихари вышел на улицу, он увидел, что от дома каранама отъехали две повозки. Шрихари не мог оторвать от них глаз. В первой сидели Вайдехи и ее муж, каранам и две незнакомые Шрихари женщины. На вторую повозку были погружены вещи.
Шрихари машинально поплелся за повозками до самой станции. Новобрачные, каранам и две женщины слезли, разобрали вещи и поднялись в поезд. Они заняли целое купе. Шрихари все смотрел и смотрел в окно на Вайдехи; его взгляд кружился вокруг ее лица, как шмель над лотосом. Прошло несколько минут, раздался гудок, и поезд тронулся, быстро набирая скорость. Шрихари глядел ему вслед, пока не рассеялся паровозный дым, потом медленно пошел домой.
В тот же день вечером отправились на станцию и Шрихари с матерью. В условленное время к дому подъехала повозка, запряженная двумя быками. Вирая помог нагрузить на нее вещи и торопил мать Шрихари: «Пора, амма! Времени в обрез осталось!» Еле волоча ноги, мать вышла и замерла на пороге дома. Наконец, она подошла к повозке и взобралась на нее с помощью Вираи. По щекам ее катились слезы. «Перестань, мама!» — ласково просил Шрихари. Вирая присоединился к нему: «О чем плакать, амма? Не на век уезжаете… Еще увидим вас здесь…»
Повозка тронулась, зазвенели колокольчики на шеях быков. Шрихари Рао грустно глядел на знакомые с детства места, мать продолжала тихо плакать, закрыв лицо краем сари. К поезду приехали вовремя, Вирая помог внести вещи в купе, сердечно попрощался.
Разместив вещи на новой квартире, Шрихари пошел к адвокату, с которым договорился о работе. Тот велел ему приходить на следующий день.
Собираясь утром на работу, Шрихари увидел, что рубашка порвана на спине, и попросил мать зашить ее. Она подвела его к сундуку и достала нарядную рубашку и пиджак отца. «Вот, носи на работу, — сказала мать взволнованно, — отец этот пиджак на концерты надевал, когда играл в богатых домах…»
Восемь месяцев Шрихари работал у адвоката — снимал копии с документов. Потом перешел на другое место, с жалованьем повыше, через несколько лет, благодаря протекции, получал уже шестьдесят рупий в государственном учреждении. Там он и продолжал служить, начальники менялись; изредка Шрихари получал небольшую надбавку к жалованью, но росла и семья. Жизнь шла потихоньку.
Зазвенел четвертый звонок — кончился четвертый получасовой период. Шрихари Рао очнулся от воспоминаний. Несколько человек сдали свои работы и ушли — в их числе сын землевладельца, сидевший рядом со Шрихари. Девушка в первом ряду задумалась, грызя ручку. В окно ворвался ветерок. Листок с заданием, лежавший перед Шрихари, затрепетал, Шрихари достал ручку из кармана и положил ее на листок, потом снова погрузился в свои мысли.
Когда он поступил на правительственную службу, его мать, дядя и дядина жена очень радовались. Им казалось, что он многого достиг. Зато Дурга вовсе не выражала восторга.
Шрихари вспомнил, как дядя исподволь вел дело к свадьбе. Тетка же попросту, не чинясь, спрашивала Шрихари, когда настанет «благоприятный момент». Он вымученно улыбался, отвечал уклончиво и поскорее уходил.
Однажды дядя и тетка пришли к ним и потребовали решительного ответа. Мать заявила, что если дети согласны, то она ничего не имеет против. «Ну, что ж, наяна! — обратился дядя к Шрихари. — Тебе решать». Шрихари через силу выдавил из себя, что торопиться со свадьбой не к чему. Дядя очень рассердился. Вмешалась мать и заметила, что надо же еще спросить и Дургу. Шрихари почувствовал облегчение, услышав ее слова. Тетка заворчала: «Она еще дитя… К чему это ее спрашивать? Как старшие скажут, так и сделает…» Дурга сидела молча, как будто воды в рот набрала. У Шрихари не хватило духу протестовать, и день свадьбы был назначен.
Во время свадьбы Дурга тоже рта не открывала и была, казалось, в каком-то оцепенении. Она даже не шевельнулась, когда золотистые зерна риса, окрашенные куркумой, шелестя, падали с ее черных волос на землю.
Наступил тот момент свадебной церемонии, когда у дверей дома невеста должна произнести имя жениха, а жених — имя невесты, но Дурга молчала, закусив губы. Все родные ее уговаривали, мать вышла из терпения и отругала. Дурга заплакала, но продолжала молчать. Тогда решили оставить ее в покое. «Ну, ладно, не плачь… входи так… совсем глупая, ребенок еще…»
Кажется, в глубине души она любила его, подумал Шрихари, но все время испытывала недовольство, неудовлетворенность их браком… И детей любила, но нередко била их безжалостно. При скудном существовании, ставшем ее уделом, она не переставала мечтать о драгоценностях, дорогих нарядах, роскошной и беззаботной жизни… А что мог поделать Шрихари? Ему тоже жизнь казалась безотрадной.
Дети, жена, болезни, на службе — какие-то перемещения в должности, но все то же нищенское жалованье. Четверо детей болели непрестанно — то кашель, то насморк, то лихорадка…
Юноша, сидевший перед Шрихари, наконец ухитрился вытащить из носового платка шпаргалку, подсунул ее под чистые листы бумаги и начал переписывать. Через несколько минут к нему подошел преподаватель, схватил шпаргалку и вывел парня из зала.
Почти все экзаменующиеся с тревожным или сочувственным любопытством наблюдали эту сцену; когда преподаватель вернулся на свое место, все уже уткнулись в свои работы.
Шрихари Рао со вздохом взял листок с неоконченным решением и попытался найти ошибку. Это ему не удалось, и он снова положил перо и закрыл глаза ладонью.
К этому времени Рави уже написал работу и проверил ее. Он обернулся и увидел унылую физиономию Шрихари и лежащий перед ним листок с перечеркнутым решением. Через минуту Шрихари почувствовал, что его ногу толкнули под столом; подняв голову, он увидел, как Рави, слегка отклонившись вбок, положил перед собой два листка, давая Шрихари возможность списать решения.
Шрихари понял… У него блеснула надежда… Два решения переписать — и наберется проходной балл. А оставшиеся экзамены для него не так трудны… Стыдно переписывать, но ведь от этого зависит повышение по службе… Надбавка к жалованью… Он взял перо, вытер пот, выступивший на лбу. В это время к ним направился преподаватель. Рави мгновенно нагнулся над своими листками. «Вы что же, подсматриваете? — укоризненно сказал преподаватель, обращаясь к Шрихари. — У этого малыша списать хотите? На этот раз только предупреждаю, если замечу еще — обоих выставлю с экзамена».
Шрихари Рао закрыл лицо руками. Ему хотелось встать и уйти, но все будут насмешливо глядеть вслед. Лучше подождать… Прозвенел последний звонок. Шрихари быстро поднялся, вышел и, прислонившись к колонне в вестибюле, стал ждать Рави. Голова у него кружилась от голода. Наконец, вышел Рави и направился к нему.
— Что ж вы, хоть пробовали решать? — спросил он сочувственно.
— Пробовал, да что толку, — ответил Шрихари, опустив голову. Они вместе вышли из колледжа.
— Я ни одной задачи не решил, так что нет смысла приходить на следующий экзамен… Сегодня уеду… — сказал Шрихари.
— Еще раз попробуйте, подготовьтесь… — посоветовал Рави.
Денег нет, чтобы снова платить за право держать экзамены… подумал Шрихари Рао. Одно только кольцо было…
Вместе сели в автобус. Шрихари машинально сошел на той же остановке, что и Рави, и брел рядом с ним. Рави остановился перед небольшим двухэтажным домом и сказал:
— Зайдите к нам, отдохнете немножко.
Они вошли в просторную квартиру. В гостиной были мягкие кресла, круглый стол хорошего дерева, радиола. На окнах — красивые легкие занавески. Наверное, отец Рави — крупный чиновник, подумал Шрихари Рао.
Рави усадил гостя в кресло, извинился и вышел. Шрихари оглядел комнату — со вкусом обставленную, уютную. Очень ему тут понравилось. Каждая безделушка, обивка мебели, занавеси радовали глаз.
На стене висела большая фотография — вероятно, родители Рави. Лицо женщины на портрете казалось Шрихари давно знакомым…
Рави вошел с кофейником и чашкой.
— Выпейте кофе, — сказал он.
— Да нет, — пробормотал Шрихари, — мне надо идти.
— Выпейте, — раздался приветливый женский голос. В дверях гостиной стояла мать Рави.
— Мама, это он, — сказал Рави.
— А-а, — протянула мать и с улыбкой обратилась к Шрихари: — Рави вчера пришел после полуночи, и мы с отцом очень волновались… Он ведь у нас один. Но, когда он объяснил, почему задержался, мы его не бранили…
— У вас такой умный мальчик… — отозвался Шрихари. — Он мне очень помог… — Он поставил чашку на стол. — Ну, теперь мне пора идти. Сестра беспокоится, да и на поезд могу опоздать.
Рави и его мать проводили гостя. На улице дул порывистый ветер. Мать Рави, стоя у дверей, тонкими золотистыми пальцами откинула со лба развеянные ветром кудри… Этот жест… Теперь Шрихари вспомнил! Конечно же, это Вайдехи…
Он спустился с лестницы. Ноги были как ватные. Он остановился, обнял за плечи идущего рядом с ним Рави, потом оттолкнул его и быстро пошел прочь.
Когда он уже добрался до дома и сестра подавала ему обед, за окном неожиданно потемнело и хлынул дождь. Через час Шрихари собрал свои вещи и, попрощавшись с сестрой, отправился на станцию. Дождь размыл дорогу; Шрихари балансировал с узлом в одной руке и сумкой в другой. Ему вдруг вспомнились бродячие канатоходцы, выступления которых он видел в родной деревне… Смелая тоненькая девочка, идущая по канату с бамбуковой палкой в руке… Вдруг снова заныло сердце при воспоминании об экзамене, о позорном провале… Но тут же он подумал: «Нечего огорчаться… Таким, как я, всю жизнь суждено горькие пилюли глотать».
Перевод З. Петруничевой.
ВЕНТИЛЯТОР
Наверное, какая-то таинственная сила преградила всем ветрам путь к вселенной. Много дней стоит такая жара, что трескаются камни. Ни ветерка. Не движется ни один листок на деревьях. В небе ни облачка. С самого восхода солнце обрушивается на землю, обжигая ее своими безжалостными лучами, пока не удаляется вечером победоносно за холмы. Ветра нет и после захода солнца, только иногда ночью — едва заметное дуновение.
Дом был очень ветхий, четырехэтажный, на двадцать квартир. Прежний хозяин дома умер. Про то, как этот домовладелец приобрел свое богатство, в том числе и старый дом, рассказывали всякое. Что бы люди ни говорили, дело, видимо, было в том, что он умел наживать деньги и выгодно помещать их. Он находил людей, которые испытывали затруднения, и давал им деньги в долг. Людей, испытывающих денежные затруднения, очень много; таких, которым удается свести концы с концами, — крайне мало. Заняв деньги раз, люди обычно вынуждены занимать и дальше. А он снова давал им в долг, но однажды ставил предел своей «благотворительности» и требовал немедленного возвращения денег. При этом он сердечно, благожелательно уговаривал должника: «Ну к чему тебе эти долги, проценты? Продай да расплатись, чего лучше!» Так он приобрел и этот дом, слегка отремонтировал его и стал сдавать внаем квартиры. Это был один из пяти домов, доставшихся ему таким образом.
Последние месяцы своей жизни домовладелец был прикован к постели. У него не было ни жены, ни детей, только приемный сын, восемнадцатилетний юноша, который приглашал докторов, заботливо ухаживал за больным — давал лекарства, сидел у постели с удрученным видом. Больной потерял речь; за день до смерти он показал приемному сыну на бюро, где хранились ценные бумаги, и, вынув из-под подушки ключ, вложил его в руку юноши. Ночью домовладелец умер. Пришедшие наутро соседи и знакомые, увидев покрасневшие глаза юноши, шептали друг другу: «Как он горюет! Видно, всю ночь проплакал…» Осиротевший юноша действительно всю ночь не спал: он разбирал бумаги в бюро умершего. Надежно припрятав деньги и ценности, он со скорбным видом заявил брахманам: «В доме денег совсем нет, вот только сто рупий нашлись. Берите все на похороны!» Для пущей убедительности он даже взял денег в долг. Собрав жильцов своего дома, он поговорил с ними так мягко, задушевно, что многие решили: «Какой добрый юноша!»
Но постепенно стала выявляться истинная натура нового домохозяина. Он не терпел ни единого дня просрочки квартплаты, являлся сразу после получения съемщиком жалованья.
Жил одиноко, жениться ему предлагали — не хотел. Бывало, что ночи проводил вне дома, ну что ж тут удивительного — человек молодой.
Камала сняла очки, протерла их, снова надела и, опершись о подоконник, смотрит вниз. Она живет на третьем этаже в пятой квартире. Сверху кажется, что дом имеет форму подковы. Семья, живущая на нижнем этаже, встает рано, и женщины уже беспрерывно снуют туда-сюда. Рядом с ними снимает квартиру студентка. Она только что проснулась, вышла во двор и стоит с зубной щеткой в руке, зевает; вдруг подняла глаза и посмотрела на Камалу. Почти на всех подоконниках сушится одежда. Там, где разложено для просушки черное заплатанное сари, живут муж и жена — тамилы; муж — клерк в конторе. У них дочка пяти лет. Как-то ночью ребенок стал задыхаться. Отец побежал за доктором. Доктора дома не оказалось, сказали, что он в клубе. В клубе его тоже не было. Отец три раза бегал от клуба к дому врача, а в это время мать рыдала в отчаянии. К счастью, тогда приехал в отпуск старший брат Камалы, Дас. Он дал больной девочке какие-то гомеопатические пилюли, и к утру ребенку стало легче.
Вспомнив брата, Камала сняла очки и вытерла краем сари глаза, на которых выступили слезы. Вдруг она услышала перебранку и, снова надев очки, с любопытством поглядела вниз. Это бранился молочник, стоявший перед дверью одной из квартир.
— Зачем же молоко берете, если платить нечем? — кричал он. — Что вы думаете, у меня денег куры не клюют? Если завтра же не расплатитесь, значит, у вас нет ни чести, ни совести!
Жилец этой квартиры работал счетоводом у лавочника, который никогда не выплачивал ему жалованья в положенное время. Поэтому-то он и не мог расплатиться в срок ни с молочником, ни с угольщиком, ни с булочником, и каждый из них поднимал вопрос о том, есть ли у должника честь и совесть. Однако выяснить этот вопрос окончательно так и не удавалось.
Камала все стояла у окна, постукивая по подоконнику указательным пальцем. Солнце поднялось выше и уже палило яростно, безжалостно. Мужчинам пора было уходить на работу, они торопили жен с завтраком. Жены суетились, нервничали. Одна только Сантама, хотя и поднялась позже других, спокойно оделась, поставила на огонь рис, полила клумбу базилика под своим окном. Муж волновался и кричал на нее:
— Мне до работы пять миль добираться, что ты копаешься?.. Поторопись!..
— Успеешь, успеешь, — хладнокровно отвечала ему жена.
Камала собиралась отойти от окна, когда к дому подъехал большой черный автомобиль. Из него вышел хозяин дома Прабхакарам, в белом костюме, с портсигаром в руке. На пальцах сверкали два перстня с дорогими камнями.
Камала забеспокоилась, быстро отошла от окна и стала ждать у дверей. Действительно, скоро на лестнице раздался шум шагов и возглас:
— Камала-деви! Вы дома?
— Заходите, пожалуйста! — отозвалась Камала.
Оставив сандалии у дверей, Прабхакарам вошел в комнату. Камала едва успела набросить на плечо край сари, чтобы прикрыть дырку на кофточке. Прабхакарам посмотрел на старика, лежавшего на кровати, и спросил:
— Как здоровье вашего отца?
— Все так же… — ответила Камала, опустив голову. — Никаких изменений… Всю ночь ни ветерка, он задыхался, только под утро уснул.
Прабхакарам снова посмотрел на старика — изможденного, небритого.
— Я пришел за квартплатой, — заявил он. — Вы за три месяца задолжали… Ваш брат еще не прислал деньги?
— Нет еще… Наверное, он был в отъезде… Он всегда так точен…
— Как только пришлет, заплатите за все три месяца. Вам же труднее потом будет платить сразу много. Квартплату лучше не задерживать. И врача к отцу нужно вызвать хорошего, когда деньги получите. Запускать болезнь опасно, — добавил он. Потом, остановившись на пороге, пристально оглядел стройную фигуру девушки и вышел.
Камала, тяжело вздохнув, посмотрела на отца. Он просто таял на глазах последнее время. Всю жизнь тяжелая работа, а как только вышел на пенсию — эта болезнь… Дочь бросила учебу, чтобы ухаживать за ним. Они жили вдвоем, старший брат Дас после тщетных поисков работы в родном городе уехал куда-то на Север и там устроился на большом заводе.
Вспомнив о брате, Камала снова заплакала. Рывком сняла очки — вот несчастье, в таком возрасте уже носит очки… В это время отец позвал Камалу. Она бросилась к его кровати:
— Проснулся, нанна[65]? Сейчас умоешься, потом позавтракаешь.
Отец был до того слаб, что, ополоснув лицо и выпив несколько глотков молока, откинулся на подушки и сразу же задремал.
В полдень жара стала невыносимой. Земля была как раскаленная сковорода.
Камала с трудом приподняла и посадила отца; покормила его жидкой рисовой кашей и уложила снова. Он дремал, невнятно бормоча:
— Ветра… ветра нет…
Да, ветра не было. Казалось, ни дуновения во всем мире.
— Ветра… ветра… — шептал он.
Камала вдруг вспомнила: в квартире на верхнем этаже, которую снимал железнодорожный служащий, она видела старый вентилятор, когда заходила на днях — за солью, кажется. Вентилятор стоял в задней комнате, похожий на большую змею, поднявшую голову.
Она накинула жакет, вышла на веранду и поднялась на верхний этаж. Хозяина квартиры дома не было; двое детей спали на кровати, мать, сидя рядом, читала газету. Вентилятор стоял на стуле рядом с кроватью, он был включен.
— А, это вы… Входите, — сказала хозяйка.
— Мой отец болен, — нерешительно начала Камала.
— Да, очень жаль, — сочувственно заметила хозяйка. — Возраст уже. И жара такая…
— Да, — подхватила Камала. — Ему очень плохо. Просто дышать нечем. Вот если бы вы свой вентилятор одолжили на денек.
Хозяйка помолчала, потом, посмотрев на детей, решительно отказала:
— Вы же видите, дети маленькие тоже от жары мучаются. Только вентилятор нас и спасает.
Камала, опустив голову, вышла. Когда она вернулась к себе, отец еще спал. Камала села у окна и незаметно задремала. Ей приснился чудесный сон — деревня на берегу моря… Всего несколько домиков. Их дом посреди небольшой кокосовой рощи. С моря днем и ночью дует прохладный ветер. Камала, вымыв голову, выходит в сад. Ветер треплет ее влажные волосы, касается горячих щек. Она откидывает волосы назад и сердится: «Ох уж этот ветер!»
Камала просыпается, услышав громкий стон отца.
— Дочка, открой двери! — хрипло просит он. — Хоть немного воздуха.
— Все двери открыты, нанна, — откликается Камала.
— А-а… — Отец снова закрывает глаза. — А перевод от Даса не пришел еще? Деньги нужны ведь… — говорит он.
— Нет, наверное, ему некогда было отправить деньги, работы много, — отвечает Камала.
Она подходит к шкафу, выдвигает ящик и достает письмо, но не перечитывает его, а прячет в карман жакета и снова подходит к окну. Губы ее сжаты решительно. Надо до вечера достать вентилятор, а то ночью отцу совсем плохо будет.
Камала стоит у окна и видит, как в ворота снова въезжает сверкающий черный автомобиль. Прабхакарам открывает дверцу, бросает кому-то несколько слов и собирается отъехать. Но в эту минуту он поднимает голову и видит в окне Камалу. Девушка будто невольно машет ему рукой. Он вопросительно смотрит на нее и жестом спрашивает, подняться ли ему наверх. Она кивает. Прабхакарам выходит из машины. Пока он идет по лестнице, она надевает жакет, чтобы прикрыть изношенное сари.
— Вы получили деньги? — спрашивает он.
— Нет еще, — улыбается Камала. — Письмо получила, скоро деньги придут. Вложу их в букет цветов и преподнесу вам.
— Ну что ж, — говорит он и вопросительно смотрит на девушку.
— Вы как-то приглашали… — мнется Камала. — Я хотела бы посмотреть ваш дом… Не подумайте…
Прабхакарам смотрит на нее с любопытством.
— Конечно, пожалуйста. Вы хотите поехать сейчас?
— Можно сейчас. Только вот дверь запру.
Она входит в комнату и бросает взгляд на отца. Больной по-прежнему дремлет. Вечером она поставит у его кровати вентилятор, по комнате будет волнами ходить легкий ветерок. Отец хорошо проспит ночь.
Камала закрывает дверь и спускается по лестнице вслед за Прабхакарамом. Она вспомнила, что он живет в своем доме один. Ну что ж… Она садится в машину. Прабхакарам сразу включает третью скорость. Ветер врывается в открытое окно машины, и на мгновение сердце Камалы наполняется радостью.
— Вашего отца нужно лечить, он очень болен, — роняет Прабхакарам.
— Да, — откликается Камала, — старость не радость. С годами приходят разные немощи…
Теперь он молчит. Через некоторое время она говорит:
— Ох, какая жуткая жара! И ветер будто забастовку объявил.
— Да, да, — кивает он. Она продолжает:
— Я совсем не привыкла к такому климату. Там, где я провела детство, в любой сезон чудесно. Наша деревня у самого моря, всегда дует свежий ветер. А когда море неспокойно, ветер так завывает, что ночью просыпаешься. Поэтому нам с отцом очень тяжело здесь в эту безветренную жару. Вернуться бы к себе в деревню…
Камала родилась в большом городе. В такой же тесной наемной квартире прожила всю жизнь; у моря никогда не бывала и в деревне не жила.
— Где работает ваш брат? — спрашивает Прабхакарам.
— Разве я не говорила? — улыбается она. Он тоже улыбается.
— Раньше не говорили, так скажите сейчас.
— На каком-то военном заводе. Там делают танки… самолеты…
Машина остановилась около небольшого красивого дома. Перед домом клумбы с цветами. Камала выходит из машины. Прабхакарам открывает дверь, пропускает Камалу вперед.
— Я на минутку, — извиняется он и уходит во внутренние комнаты.
Камала остается в гостиной. Здесь прохладно, так прохладно! Из кондиционера у окна идет охлажденный воздух, под потолком крутится вентилятор. Диван, книжные полки. На столе еще один вентилятор; он не включен. Камала смотрит на него не отрываясь.
Входит Прабхакарам, сменивший костюм на домашнюю куртку.
— Почему вы стоите? Садитесь же, садитесь. Хотите холодной воды?
Он наливает в стакан воду из красивого кувшина и передает ей, касаясь пальцами ее руки. Камала жадными глотками пьет воду. Потом она встает с софы и подходит к книжным полкам. Прабхакарам, не спуская с нее взгляда, садится на диван.
— О, какие у вас прекрасные книги… Вот эту я читала давно, когда еще мы жили в деревне. Сидишь на веранде с книгой, а ветер сам перелистывает страницы. Эта книга мне очень нравится.
Потом она усаживается в кресло и долго рассказывает о своей деревне. Нигде нет такого воздуха. В любую жару в каждом доме свежесть, прохлада — не надо никаких кондиционеров и вентиляторов не надо. А вечером пойдешь, посидишь на берегу моря — и чувствуешь себя обновленной. Тишина, простор, вольный упругий ветер…
Прабхакарам слушает молча. Поток речи Камалы прерывается, она встает и, посмотрев на часы, удивленно говорит:
— Ох, уж поздно… Мне пора!
— Посидите еще, — настаивает Прабхакарам. — Жара спадет, и я отвезу вас. А сейчас выпьем кофе.
Он приносит электрический кофейник.
— Ну уж это предоставьте мне, — восклицает Камала. — Увидите, какой вкусный кофе я варю.
Прабхакарам передает Камале кофе, кофейник, чашки и молча смотрит на нее. Девушка прелестная, когда снимет очки, размышляет он. Да приодеть бы ее — это черное сари красиво облегает фигуру, но оно выцветшее и рваное. И жакет потертый.
Камала приготовила кофе и подала ему чашку.
— Ну как? — спрашивает она задорно.
— Волшебный напиток!
За кофе Камала продолжает рассказывать о своем детстве — как они с братом играли в садах, полях, на берегу моря. Время от времени она звонко смеется.
Прабхакарам слушает. Стало темно, он зажигает свет.
— Как поздно уже! — вдруг всполошилась Камала.
— Ну что ж, я отвезу вас домой, — говорит Прабхакарам. — Вот только переоденусь.
Камала остается одна и снова смотрит на вентилятор. Сегодня ночью она включит его у постели отца. Во что бы то ни стало. Ради этого… Она стоит, поглаживая вентилятор. Входит Прабхакарам.
— У меня к вам просьба, — говорит Камала. — Отец все время жалуется, что нечем дышать, а наш вентилятор в починке. Как нарочно… Нельзя ли взять ваш вентилятор на одну ночь? А завтра я верну его…
— Почему же нельзя? Конечно, можно, — отвечает Прабхакарам и несет вентилятор в машину, обхватив его одной рукой, а другую положив на плечо Камалы.
— Идем, идем! — напевает он с улыбкой.
Камала, тоже улыбаясь, благодарит, осторожно снимает его руку с плеча и без умолку болтает:
— Когда брат пришлет деньги, я куплю хороший вентилятор, большой, на потолок… В этот раз брат пришлет много денег — так он писал, и я с вами расплачусь немедленно… — Она достает письмо из кармана жакета и помахивает им, но не показывает Прабхакараму.
Камала сидит на заднем сиденье машины рядом с вентилятором. Письмо у нее в руке, она смотрит на него, и слезы льются из глаз. Она засовывает письмо в карман жакета, снимает очки и вытирает глаза краем сари.
— Что с вами? Почему вы плачете? — удивленно спрашивает Прабхакарам.
— Да так, ничего. Все брата вспоминаю, какой он добрый. И в детстве таким же был.
Прабхакарам кивает головой. Камала вытирает глаза. Это письмо… Только она знает, что в нем написано. Что это за завод, где работал брат? Огромные машины с зубчатыми колесами… Колеса непрерывно вращаются. Брат такой осторожный, как это его затянуло в машину? Сразу он умер или мучился? За тысячи миль от сестры, отца… Как его похоронили?
Машина останавливается. Подбегают ребятишки и, вытаращив глаза, смотрят на Камалу. Жильцы нижних этажей стоят перед домом и тоже глазеют. Переглядываются, перешептываются. Студентка, живущая на первом этаже, сидит у окна с книгой в руке. Она так и впивается взглядом в Камалу.
Камала выходит из машины с вентилятором под мышкой и благодарит Прабхакарама:
— Спасибо… Я вам очень признательна. В следующий раз я хотела бы взять у вас несколько книг. Заезжайте за мной как-нибудь, — говорит она весело. В следующий раз я так просто не отделаюсь, думает она.
Прабхакарам, многозначительно улыбаясь, прощается.
— Конечно, конечно. Приеду за вами завтра же.
Камала медленно поднимается по лестнице. Ступая бесшумно, чтобы не разбудить отца, она, радостная, входит в комнату. Отец в какой-то странной позе лежит на кровати. Камала ставит вентилятор на тумбочку у кровати и включает его.
— Нанна… нанна… — зовет она, беря отца за руку.
Рука холодная, отец не дышит. Она отпустила руку, безжизненно упавшую на постель.
У Камалы потемнело в глазах. Перед ней был густой мрак. На тумбочке у кровати, как змея, раздувшая свой клобук, смутно белел вентилятор. По комнате волнами ходил свежий ветер.
Перевод З. Петруничевой.