Городок мой, Сиривада — страница 34 из 37

МЕЧТЫ СУББАРАО

Школьный учитель Суббарао вечно занят. Ему тесно во времени, как будто он находится в маленькой бамбуковой клетке или в узком коридоре, где не хватает простора для беззаботных прогулок его безудержных фантазий.

В локонах двадцатичетырехлетнего Суббарао, как сказал бы поэт-романтик, витали мечты. Но увы, ни один поэт не писал о нем.

Вот Суббарао проснулся и идет к колодцу. Обернувшись полотенцем, он выливает на себя воду ведро за ведром, и капли жемчужинами скатываются по его телу, сверкая на нежарком утреннем солнце. Суббарао, конечно, заметил, что на него давно заглядывается девушка-пастушка, которая разносит молоко. Но он никогда не согласится сделать героиней своего романа простую пастушку в грязных одеждах, с лицом, не облагороженным мыслями.

Суббарао намыливается. Ему приятно прикосновение к сильным мышцам груди, рук, ног. Он не может не радоваться, ощущая свою молодость и силу.

Человек, который не гордится таким телом, — глупый идеалист. А Суббарао не верит идеалистам.

Немного найдется людей, тело которых было бы достойно описания санскритских поэтов; гладкое и упругое, как у львенка или как у голливудского актера Рональда Колмана. Пожалуй, на десять миль вокруг такого больше не сыщешь, рассуждает Суббарао. А какие перспективы у человека с подобной внешностью!

Так он размышляет не меньше часа, выливая на себя добрую половину воды из колодца, пока не услышит крик матери или сестры. Тогда он приходит в себя, вытирается и идет домой.

В квартире, которую снимает Суббарао, нужно миновать первую комнату — кухню, чтобы попасть во вторую и последнюю — спальню. Впрочем, Суббарао не возражает, если ее называют кабинетом или гостиной.

Когда он входит на кухню, мать говорит:

— Эй, Субба! Бобы и горчица кончились. Купи, когда пойдешь из школы.

— Ладно, — отвечает Суббарао и проходит во вторую комнату. Там в уголке сидит его младшая сестра и с увлечением читает книгу по социологии.

Суббарао улыбается. Он знает, что в книге лежит брошюрка с песнями из кинофильмов, но не говорит ни слова. Да, его нельзя упрекнуть в отсутствии тактичности.

Суббарао садится за стол, на котором стоит зеркало, прислоненное к стене. Вернее, не зеркало, а три пятых его. Когда-то оно упало, и две пятых были насильственно отделены от целого.

Глядя в зеркало, Суббарао проводит в раздумьях еще час. Он рассматривает три пятых своего лица — глаза, волосы, нос, губы, красивую тонкую полоску усов над губой — и думает.

О чем? Его воображение летит как стрела, пронзая сказочные небеса, здороваясь со звездами, поднимается ввысь в поисках планет — творений его мечты, изучает их и летит дальше.

Почему бы владельцу какой-нибудь европейской фирмы не дать ему хорошей работы с жалованьем по крайней мере в тысячу рупий? Да, почему бы и нет? Ведь кем был вначале Рокфеллер? А Форд?

Говорят, сейчас в Бомбее и в Мадрасе киностудий больше, чем домов, а продюсеры с ног сбились в поисках новых лиц. Он с его внешностью, если повезет, может стать кинозвездой.

Или к примеру: вот на своей машине из школы возвращается дочь Пракаша Рао, владельца завода. Она изящна, красива, модно одета. Улыбка должна была появиться на ее ярких губах, но сбилась с пути и коснулась щек, заиграла в глазах. Ах, до чего красива! Ее зовут Сумитра. В один прекрасный день, проезжая в машине, она увидит его. Медленно поднимет глаза еще раз и, изумленная, взволнованная, скажет: «О, кто этот юноша? Я отдаю ему свое сердце. Только он будет моим мужем». Тогда все увидят!

Вот о чем мечтает Суббарао. Потому-то ему вечно и не хватает времени.

…«У меня совсем юбка порвалась, брат. Отнеси починить».

…«Мне обязательно надо купить две кофточки — не забудь».

…«Кстати, разносчик молока просил отдать деньги».

…«Господин Суббарао! Вы распеваете песни, а моим детям нужно готовить уроки. Здесь вам не собственный дом».

…«Ах, Суббарао! Вот ведь обида какая: первый раз ты просишь взаймы, а у меня не то что пяти, даже полрупии нет. Честное слово!»

…«На велосипеде фара не горит. Имя? Где работаешь? Адрес? Завтра в десять явишься в суд».

…«Ты что, не знаешь: когда сигналят, нужно уступать дорогу? Спишь на ходу!»

…«Дорогой Суббарао! В этом месяце я не получил жалованья. Твоя тетушка неделю больна. Срочно вышли двадцать рупий».

…«Этот материал стоит пять рупий за ярд. Что уставился? Все ткани перещупаешь, целую кучу накидаешь. Я могу отличить покупателя от зеваки».

…«Эй, Суббарао! После уроков иди ко мне домой. Завтра у нас праздник Сатьянараяны. Ты сделаешь покупки. Жена говорит, что никто так не разбирается в товарах, как ты». Эти слова вылетали из дырки на лице восседающего в кресле жирного существа, которое называется директором.

Вот такие шипы и колючие заросли, камни и осколки стекла, ямы и скорпионы подстерегают Суббарао на каждом шагу, за каждым поворотом, но он не отчаивается. Правда, иногда он впадает в уныние. На минуту сердце его тоскливо сжимается, и он начинает думать о смерти. Но лишь на минуту. В следующее мгновение оптимист Суббарао снова мечтает, преисполненный надежд. После каждого удара судьбы его мечты становятся лишь приятнее и сладостнее.

Надежда не умирает внезапно.

Любое существо стремится к счастью, без которого жизнь невыносима, а надежда служит ему в этом поддержкой. Надежда рождает мысли, пробуждает мечты.

Сколько бы Суббарао ни мечтал, ему все казалось мало. Когда он погружался в грезы, силы его удваивались. Он становился счастлив.

Чем было это счастье — иллюзией или реальностью?

Суббарао не был поклонником Веданты[66]. Пока он испытывал счастье, он считал его реальностью.

Суббарао пьянел от мечтаний, словно от тодди[67], бренди, виски, а состояние опьянения — своего рода счастье.

В тот день вечером возникла опасность, что его мечты станут реальностью.

После урока, как только прозвенел звонок на большую перемену, Суббарао быстро вышел из школы.

И его сбила легковая машина.

Автомобилю некуда было податься. Не задень он Суббарао, его смял бы огромный грузовик, шедший навстречу.

Суббарао упал и пролетел добрых полметра. Когда две девушки, оказавшиеся рядом, подняли его, он походил на Шиву: красная звезда на лбу, содранная кожа — как браслеты на руках и ногах, весь серый от пыли.

— Извините меня, — донесся до него голос, подобный звукам вины.

Сквозь застилавшую глаза пелену дорожной пыли он смутно различил лицо Сумитры.

— Я очень, очень виновата, — опять этот голос. — Садитесь, пожалуйста, в машину.

Машина остановилась перед красивым зданием. Сумитра взяла его за руку и повела в дом.

У Суббарао, который только стал приходить в себя после падения, от близости Сумитры, от ее прикосновения снова закружилась голова. Наяву ли все это? Может, он умер, попал в рай, и небесная дева — то ли Урваши, то ли Тилоттама[68], — зная, что ему нравится Сумитра, предстала перед ним в ее обличье?

Почувствовав острую боль от йода, Суббарао открыл глаза и увидел, что вокруг него собралось много народу: Сумитра, ее отец, мать, клерки и служащие.

— Как вы себя чувствуете? — спросила Сумитра.

Суббарао быстро стряхнул пыль с волос и одежды. Ему стало неловко. Он виновато пробормотал:

— Извините… — будто совершил нечто недозволенное.

— Кем ты работаешь? — спросил отец — миллионер, владелец завода.

— Учителем в школе.

— А в каком классе преподаешь?

— В шестом.

Сумитра умоляюще взглянула на отца.

— Папа, а что, если он будет давать уроки нашему Гопи?

Суббарао согласился на все условия: и на предложенную плату, и на время занятий. Ему казалось, мечты начинают осуществляться.

Нетвердыми шагами он вышел на улицу, поблагодарил про себя стоящий у дома автомобиль и в глубоком раздумье отправился домой.

Кажется, ему повезло в жизни — он получит и красивую девушку, и ее миллионы! Если бы это не было предопределено свыше, разве автомобиль Сумитры сбил бы его? Выходит, бог — неплохой парень. Неужели он все предусмотрел? «Да», — ответило три пятых его отражения в зеркале на столе. А он всегда верил своему отражению. И не напрасно.

На следующий день Суббарао отправился на урок, одевшись в свою самую лучшую одежду. Сумитра, улыбаясь, вышла навстречу.

— Здравствуйте. Я вижу, вы чувствуете себя лучше?

— Конечно, удар ведь был не таким уж сильным, — опустив голову, проговорил Суббарао.

— Сначала я ужасно испугалась. Ведь могло случиться несчастье. Слава богу, все обошлось.

— Вы и ехали-то не очень быстро.

— Все к лучшему. Зато нашелся хороший учитель для Гопи. Кстати, он рассказывал, что вы хорошо поете.

— Да что вы, я пою только для себя, — смутился Суббарао.

— Я с удовольствием послушала бы. Ну, до свидания.

Она ушла, помахивая сумкой.

Пока Сумитра разговаривала с ним, Суббарао не мог поднять глаз от смущения и злился на себя. А она держалась так мило и непринужденно!

— Объясните мне вот это… — Голос Гопи вернул его к действительности. Заглянув в учебник, Суббарао увидел главу «Прибыль, проценты» и подумал, что нет большего мучения, чем вести урок в таком душевном состоянии.

Прошла неделя.

За эту неделю Суббарао ни разу не видел Сумитру, не слышал ее голоса, даже звука ее шагов. Постепенно отчаяние охватывало Суббарао. Его вера в себя таяла, как робкий весенний ручеек, стыдливо прячущийся в песке с наступлением жары. И даже три пятых отражения перестали его поддерживать. Это было тяжелое для Суббарао время.

И вот однажды Суббарао, закончив урок с Гопи, направился к воротам.

— Господин Суббарао! Вас зовет сестра.

Суббарао показалось, что его окликнул не Гопи, а юный Кришна, играющий на флейте.

С тревогой и надеждой шел он за Гопи. Они миновали гостиную, еще несколько комнат.

На диване красного дерева, облокотись на бархатные подушки, лежала Сумитра.

Окна были занавешены. Электрические светильники на стенах комнаты наполняли ее мягким вечерним светом.

— Заходите, господин Суббарао, — сказала Сумитра.

Смущенный непривычной обстановкой и дружеским обращением Сумитры, Суббарао сел на указанный ему стул рядом с диваном.

— У меня со вчерашнего дня температура, а подругам и дела нет. Я с вами поболтаю, — улыбнулась Сумитра.

— Буду рад.

— Вы не заняты?

— Нет, вечером я свободен. Я даю уроки только вашему брату.

— Ну, тогда все в порядке.

В этот день он собирался сводить в кино свою мать и сестру и просил их быть готовыми к его приходу. Но Суббарао заставил себя не думать о разочаровании, которое он им доставит.

Они поговорили о школе, в которой преподавал Суббарао, о фильмах, о колледже Сумитры, о ценах, о политике и, наконец, дошли до песен.

Они обсудили некоторых певцов, и оказалось, что у них во многом мнения совпадают.

— Спойте, пожалуйста.

Суббарао смутился. Но Сумитра настаивала, и ему пришлось спеть.

— Ну как? — спросил Суббарао.

Сумитра вздохнула.

— Меня тронуло ваше пение.

Орден «Бхарата ратна»[69] — ничто в сравнении с этой похвалой! Прощаясь, Суббарао сказал, что придет на следующий день в восемь.

— Спасибо. Я буду рада подружиться с вами, — благодарно ответила Сумитра.

Он пришел домой пьяный от счастья. Придумал какую-то отговорку для матери и сестры и уселся смотреть на свое отражение в зеркале. Какой необыкновенный блеск в глазах, какая радость на лице!

После обеда сестра спросила его:

— Тебе не показалось, что в подливке было слишком много перца?

— В какой подливке? — устало спросил Суббарао.

— Ты же ел.

— Когда?

— Только что.

— Где?

— Да здесь же! Что с тобой? Ты смешал с рисом и съел…

Тьфу ты, подумал Суббарао. При нынешнем возвышенном состоянии духа ему нет дела до какой-то паршивой подливки.

После всех волнений его сморил сон. Во сне он видел Сумитру — плавные линии ее тела, белое шелковое сари, волосы, свободно падающие на плечи, движение прелестных губ, ставших еще краснее от жара… Болезнь неожиданно приукрасила ее. Суббарао задыхался от восхищения.

На следующий день, когда он занимался с Гопи, вошла Сумитра.

— Здравствуйте, господин учитель.

— Здравствуйте. — Суббарао встал. — Как вы себя чувствуете?

— Сегодня лучше. Я даже съела немного рисового отвара. Давайте покатаемся немного. Пойдемте.

— Но урок еще не закончился, — пробормотал Суббарао.

— Неважно. Эй, Гопи, пойди поиграй.

На берегу реки Сумитра остановила машину, и они вышли. Вокруг — купы кокосовых пальм и банановые рощи. По небу разливался багрянец. Они сели на песок. С реки волнами набегал прохладный ветерок. Он шевелил волосы Сумитры, складки ее сари. Края сари то и дело касались лица Суббарао.

Сначала они говорили о пустяках, потом Сумитра вдруг спросила:

— Вы еще не женаты?

— Кто выйдет за меня замуж? — ответил Суббарао, и сам подивился тому, как умно он ответил.

— Кто-нибудь да выйдет. Вы ведь мужчина, а значит, господин, — засмеялась Сумитра, но ясно было, что говорит она всерьез.

Сердце Суббарао забилось от счастья — ему казалось, что он понял смысл ее слов. Он хотел поцеловать нежную руку Сумитры, но раздумал. Еще не сейчас. Пока что он поднялся на вторую ступеньку. Первая — это урок у них в доме.

Шли дни. Если не каждый день, то по крайней мере раз в два-три дня они ездили кататься или ходили в кино. Их дружба крепла. Сумитра, ведущая машину, Сумитра, рассказывающая что-нибудь, Сумитра, лежащая на траве и устремившая взор в небо, шутливо сердящаяся Сумитра — она заполнила все его существо.

Суббарао забросил домашние дела. У матери начался кашель, а он долго забывал купить лекарство. Сестре не подарил обещанные ленты. Три дня подряд мать говорила ему, что в доме кончились дрова, и только на четвертый день, после того как мать расплакалась, он сходил за дровами.

Он был очень занят. Времени не хватало — надо думать о Сумитре, потом одеваться и идти к ней. Где же взять время для домашних дел? А если бы время и нашлось, то денег не было. Все месячное жалованье он потратил на брюки, рубашки, одеколон, крем для бритья.

— Как же мы будем жить целый месяц? — спросила мать.

Суббарао не ответил.

Через несколько дней сестра сказала:

— Ты что, хочешь, чтобы мы с голоду померли?

Но Суббарао сделал вид, что не слышит.

— Умоляю тебя, Суббарао! Сколько еще мне по соседям ходить, взаймы просить? Впору в колодец броситься, — запричитала мать, когда прошло десять дней.

— Все только себе покупаешь, только для себя стараешься. А я как нищенка хожу. — По нежным щекам сестры потекли слезы.

— Можно ли так мать обижать? — сказал ему разносчик молока. — Не маленький уж, понимать должен.

Слезы навернулись на глаза Суббарао. Он упал к ногам матери, моля о прощении, и рассказал ей о дружбе с Сумитрой.

— Я непременно женюсь на ней, мама, и тогда все наши трудности будут позади.

Мать с жалостью посмотрела на своего простодушного сына.

— Дурачок, она же дочь миллионера. Где небо, а где земля?

Тогда Суббарао стал говорить о том, что индийская молодежь сейчас стремится жениться и выходить замуж только по любви, рассказал о его поездках с Сумитрой на машине, об их прогулках по берегу реки…

— Мама, она даже позволяет мне входить к ней в спальню. Ну, чем мне еще убедить тебя? Поверь мне, мама!

Матери трудно было поверить. Она слушала сына с широко раскрытыми глазами. Она и раньше знала о свободных нравах современных девушек, но все же не могла предположить, что девушка из богатой семьи сможет полюбить ее сына. Она тут же изменила свое мнение о нынешних испорченных детях. Лицо ее засияло от счастья, и она благословила сына. В глазах сестры засветились надежда и радость.

Мать вышла из комнаты и, вернувшись, протянула сыну золотую цепочку.

— Это единственная золотая вещь в доме. Я хотела сделать из нее серьги для твоей сестры. Заложи ее и купи себе все, что нужно. Бог даст — выкупим.

Хотя на душе у Суббарао кошки скребли, он положил цепочку в карман и ушел.

В тот день утром его ждала Сумитра. Она улыбаясь встретила его у ворот. На ней была надета заграничная блузка и изящная жилетка. В этом необычном наряде она казалась еще грациознее и привлекательнее. В руках Сумитра держала теннисную ракетку.

Суббарао не мигая смотрел на нее.

— Что, нравится? — спросила Сумитра.

— Очень. Вы похожи на небесную деву.

— На Урваши или на Тилоттаму? — засмеялась она. — Входите, поиграем в теннис.

Суббарао был хорошим игроком, но сегодня проиграл три игры подряд. Он не мог оторвать глаз от Сумитры и то и дело пропускал мячи.

— Вы играете невнимательно. Я слышала, вы неплохой игрок, — недовольно сказала Сумитра.

— Вы сегодня так хорошо выглядите… Я хотел сказать — играете.

Сумитра расхохоталась. Этот смех… Казалось, кто-то разбрасывает белые цветы. Суббарао даже огляделся, словно мог их увидеть.

Через неделю они уже перешли на «ты» и болтали как близкие приятели.

— Ты когда-нибудь любила, Сумитра?

— Нет.

— Но ты ведь выйдешь замуж?

— Нет, отшельницей стану.

— Скажи правду.

— Ты о себе скажи.

— Я… Я…

Суббарао замялся.

— Ну говори же.

— Я люблю одну божественно красивую девушку.

— Кого?

— Не скажу.

— А где она живет?

— В нашем городе.

— Где именно?

— Здесь.

— Здесь? — Сумитра растерянно огляделась.

— Здесь. — Суббарао указал на свое сердце.

— Ах, вот что! — засмеялась Сумитра.

— Я без тебя жить не могу. В моих мыслях — ты, только ты!

Суббарао хотел броситься к ее ногам, но Сумитра вскочила.

— Мне пора домой.

Она попрощалась и ушла.

Когда расстроенный Суббарао пришел в школу, его вызвал директор.

— Ваше поведение недопустимо.

— …

— Вы опаздываете на занятия, плохо ведете уроки. Все на вас жалуются.

— Я не совсем здоров…

— Не ври. Ты торчишь все время у этого миллионера. Ты же еще не нанялся к нему на службу!

— …

— Эти записи сделаны на твоем уроке? — Директор вытащил тетрадь.

— Да.

— «В сердце есть вены, артерии и любовь». Это что же такое?

— …

— Что ты несешь на уроках?! Какое отношение имеет любовь к твоему предмету?

— …

— Отвечай!

— …

— Послушай, Суббарао. Мне кажется, у тебя какие-то неприятности. Хочешь, я дам тебе отпуск?

— Да, я и сам хотел попросить.

— Ты получишь отпуск без сохранения жалованья. Согласен?

— Согласен.

— На какое время?

Суббарао подумал.

— На месяц.

— Хорошо. Напиши заявление. Отдохни за этот месяц и успокойся.

— Есть, — ответил Суббарао, а про себя подумал: «Ты же не знаешь, какое счастье меня ждет».

Вздохнув полной грудью, радостный Суббарао миновал ворота школы и вышел на улицу.

Целую неделю он не видел Сумитру. Она совсем не бывала дома.

На восьмой день ему удалось застать ее. Они поехали в автомобиле на базар. Сумитра купила несколько дорогих сари, пудру, красивое ожерелье. За один час она истратила пятьсот или шестьсот рупий. Ах, если бы он мог заплатить за все это!

Когда они возвращались обратно, Сумитра была очень серьезна.

— Послезавтра у меня день рождения. Мне исполнится девятнадцать. — Суббарао послышалась горечь в ее голосе. — А на следующий день все мы — я, отец, мать — уедем в Бангалур.

— В Бангалур? — Суббарао оторопел.

— Да.

— Зачем?

— Там живет моя тетка.

— Но почему сразу после дня рождения? В Бангалур летом хорошо поехать.

— Приезжает мой двоюродный брат.

— Откуда?

— Из Америки. Он получил там диплом инженера.

— Но почему вдруг вы все едете?

— Да так… Тетка уже много раз писала, приглашала в гости.

— А кто твой дядя?

— Владелец текстильной фабрики. Крупный торговец.

— И сколько времени вы там пробудете?

— Дней десять-пятнадцать.

— Ты забудешь меня!

— Что ты, Суббарао! Ты мой близкий друг. Неужели я могу забыть тебя?!

Вот он, счастливый миг! — решил Суббарао. — Разве женщина может сказать больше?

Весь следующий день Суббарао ходил из дома в дом в надежде занять денег на подарок Сумитре. Он обошел дома знакомых и почти незнакомых людей, но к вечеру набрал всего лишь около пяти рупий. Рубашка на нем промокла от пота.

Тогда он отправился в лавку и продал свои часы. Он хотел заложить их, но лавочник сказал, что не может дать под заклад больше пятнадцати рупий, и Суббарао пришлось продать часы за двадцать пять рупий, хотя когда-то он заплатил за них восемьдесят.

В эту ночь ему попеременно снились кошмары и сладостнейшие сны. То проданные часы, словно спутник, летели ввысь перед его взором, то Сумитра кричала ему душераздирающим голосом: «Мне нужен ты, ты!», то он клал голову под поезд, то вплетал цветы в косы Сумитры, а она целовала его.

Он проснулся усталый. Все тело было налито тяжестью. Даже не умывшись, он сел перед зеркалом и уставился на три пятых своего отражения. Волосы свисали на лоб, глаза были заспанные. Суббарао беспомощно привалился к столу и задумался.

Почему он чувствует себя усталым? Из-за неопределенности будущего. До сих пор Сумитра ни разу не проявила своих чувств. А ведь она женщина, хотя и дочь миллионера.

Он ждал долго. Он позволил их любви дать ростки, покрыться почками, и теперь ей пришло время расцвести. Значит, пора наконец открыться Сумитре. В ее день рождения он все выяснит.

А потом не то что в Бангалур, пусть хоть в Бомбей едет! Он не возражает.

Как-то все сложится после свадьбы? Где они проведут медовый месяц? Интересно посмотреть, какую рожу скорчит этот толстый ракшас[70] — директор школы, когда увидит Суббарао в машине!

Много еще о чем раздумывал Суббарао.

Дом был убран по-праздничному. Увидев Суббарао, Сумитра засмеялась:

— Господин учитель раньше всех пришел!

Один за другим начали прибывать гости, слышались поздравления, смех, шутки. В воздухе Стоял аромат розового масла. Праздник был обставлен с обычной для богатых домов пышностью.

Вдруг миллионер окликнул Сумитру:

— Дочка! Бетель-то не привезли!

В глазах Сумитры появился испуг. Она подбежала к Суббарао и попросила его съездить на велосипеде за бетелем. Люди, видевшие, как Суббарао в один прыжок очутился на сиденье велосипеда, решили, вероятно, что это был цирковой трюк.

Когда Суббарао привез бетель, ни за одним столом уже не было свободного места. Сумитра весело болтала то с одним, то с другим из своих приятелей. Постояв немного, Суббарао, смущенный и обиженный, вышел в прихожую. Губы его дрожали от гнева. Он решил уйти. Но тут выбежала Сумитра:

— Прости меня, Суббарао. В этой суете я забыла о тебе. Прости меня.

Она взяла его за руку, ввела в комнату, принесла для Суббарао стул и усадила рядом с собой.

— Познакомьтесь, это мой лучший друг Суббарао, — представила она его.

Суббарао гордо улыбнулся и осмотрелся вокруг, словно Наполеон, принимающий приветствия войск.

Как мог он настолько неверно истолковать поведение Сумитры! Какая у него мелкая душонка! Суббарао не мог простить себе этого.

Когда все гости разошлись и Сумитра осталась одна, Суббарао вручил ей свой подарок — кольцо.

— Какой ты милый, Суббарао, — благодарно сказала Сумитра. — Пойдем посидим немного под миндальным деревом.

Сумитра принялась возбужденно и торопливо рассказывать ему о гостях, о том, какой у кого дом, какая машина, какие у кого есть драгоценности, за кем какое приданое дали, какая из ее подруг уже вышла замуж, а кто собирается.

Суббарао боялся начать разговор о своей любви. Он страшился того, что она ответит: «Ты простой учитель…»

— Спой мне, Суббарао. От этой вечеринки у меня голова разболелась.

На сердце Суббарао лежала тяжесть сомнений.

— Сегодня я не могу петь, Сумитра.

— Ну спой… Ведь завтра я уезжаю. — Она обиженно надула губы.

— Что мне делать, когда ты уедешь?! — набравшись храбрости, сказал Суббарао. — Вокруг меня будет пустота…

Голос Суббарао прервался.

— Мне тоже тяжело расставаться. Я буду все время вспоминать о тебе.

От ее слов у Суббарао снова стало легко на сердце.

— Спой, Суббарао… Хоть одну песню, — умоляюще сказала она.

Он вдруг ощутил всю боль предстоящей разлуки. В пении его зазвучала неподдельная грусть. Как свет далеких звезд, как ветерок, шелестящий в листьях миндаля, голос его рождал в сердце печаль.

«О весна, ты покинула меня. Душа моя грустит без тебя. Благодатные ливни прошли. Приближаются холода. Я сброшу листья надежды и погибну», — пелось в песне. Это была песнь дерева.

Внезапно Суббарао представилось, что дерево — он сам. Мысль об этом привела его в трепет.

Кончив петь, Суббарао повернул голову. На его лицо упал свет, и Сумитра увидела в его глазах слезы.

— Ты плачешь, Суббарао?

И тут в Суббарао проснулась гордость. Он побоялся уронить себя в глазах Сумитры. Красавицы всегда избирают храбрых и немного загадочных мужчин. Он решил не говорить правды.

— Песня вызвала у меня печальные воспоминания.

— Какие же?

— Ее любил петь мой друг. Он и научил меня этой песне. Он… умер.

— О, у тебя такое чуткое сердце, Суббарао, — проговорила Сумитра.

А если бы он сказал, что эта песня о ней, уезжающей в Бангалур, разбивающей его сердце?.. Что было бы, если бы он сказал это, так и осталось невыясненным.

— Хорошо, если бы ты еще подыгрывал себе на буль-буле! — сказала Сумитра.

— Тебе нравится буль-буль?

— Очень!

— Ну так я куплю его.

— Нет-нет. Здесь хорошие не продаются. Я куплю в Бангалуре и пришлю тебе. Ты к моему возвращению уже научишься на нем играть?

— Обязательно научусь.

На другой день он провожал Сумитру. Локоны, выбившиеся из-под шарфа, прыгали у нее на лбу, когда, широко улыбаясь, она прощалась с Суббарао и махала ему платком. Он смотрел вслед, пока поезд не скрылся из виду. Потом тяжело вздохнул и зашагал прочь.

И природа и люди казались теперь Суббарао неприветливыми. На душе у него было сумрачно.

— Смотри, Суббарао, я позавчера купил мотороллер «Ламбретта». Нравится? — спросил его школьный приятель, богач.

«Наверняка разобьешься», — хотел было ответить Суббарао, но вместо этого, вяло улыбаясь, выдавил:

— Нравится.

— Субба, я для тебя приготовила лепешки, — сказала ему мать.

— Выброси их в Годавари, — раздраженно ответил Суббарао.

Мать опешила.

— Брат, посмотри, я вплела цветы в волосы, — сказала ему сестра.

— Надо учиться, а не перед зеркалом крутиться. Зря ты такие волосы отрастила. Отрезать бы тебе их! — зло проговорил Суббарао и ушел.

Кто же знал, что, если Сумитра уедет, такая буря поднимется в его душе? Суббарао не чувствовал вкуса еды, не мог оставаться один, но и не замечал окружающих, ночью не спал, а днем никак не мог дождаться ночи и совсем исхудал.

На четвертый день Суббарао получил посылку. Лицо его засветилось. Каждый день теперь он ходил к реке, учился играть на буль-буле и пел. Пальмы клонились к нему, весело журчала вода в реке.

— А ты говорил ей о женитьбе? — спросила как-то мать.

День ото дня ее подозрения усиливались. Сын взял отпуск на четыре недели. Деньги, полученные за заклад, уже кончились. Сколько можно верить в мираж!

Но когда Сумитра прислала буль-буль и написала в письме: «Я рассказала о тебе тете и кузену», к матери Суббарао вновь вернулись надежда и мужество.

Суббарао проводил дни в размышлениях и пении на берегу реки. И опять ему не хватало времени. Опять ему было тесно во времени, как в старом калькуттском переулке. Ах, как о многом надо было подумать! Он восстанавливал в памяти каждую минуту, проведенную с Сумитрой, вспоминал каждое сказанное ею слово, каждое ее движение.

Он считал секунды до ее возвращения. Он сделает ей предложение, она смутится, взглянет искоса, скажет: «Пусть так», и улыбнется. Их семейная жизнь… Однажды мать шепнет ему на ухо, что Сумитра ждет ребенка… Поцелуи, объятия, ласки, мелкие обиды, прогулки вдвоем…

Суббарао засмеялся. Засмеялись три пятых его отражения.

Школьный учитель Суббарао — зять миллионера!

Задумчиво прикрыв глаза, Суббарао смотрел на три пятых отражения. Уверенность в завтрашнем дне животворной силой наполняла его грудь, отчего она становилась на пару дюймов шире.

Он стоял на главной дороге своей жизни в ожидании момента, когда его мечты станут действительностью.

Так он стоял и в момент, когда почтальон принес ему письмо. Он быстро разорвал конверт и прочел:

«Приезжаем завтра днем на поезде. Встретимся вечером. Сумитра».

Суббарао вскрикнул от радости. На крик прибежали обеспокоенные сестра и мать.

— Мама, завтра приезжает Сумитра. Вечером я увижу ее и сделаю ей предложение, — поспешил обрадовать их Суббарао.

— Скорее свадьбу устраивайте. Тогда можно будет продлить отпуск и потом уже не прерывать занятий в школе, — посоветовала мать.

Ее простодушие рассмешило Суббарао.

— Зачем мне тогда работать в школе, мама?

— Ну как зачем? Не отказываться же от восьмидесяти рупий в месяц.

— Это для тебя, для меня, для соседа, служащего в банке, для машинистки, что живет напротив, восемьдесят рупий — большие деньги. Но не для Сумитры. Они слугам платят по триста рупий. У Сумитры на мелкие расходы идет рупий пятьсот в месяц. Если она потратит меньше, отец уж беспокоиться начинает, не заболела ли.

— Да что ты! — Мать всплеснула руками.

Природа, люди — все снова показалось Суббарао прекрасным. Всю ночь он пел и играл на буль-буле. В душе его не было никаких сомнений.

Перед тем как вечером отправиться к Сумитре, он битых два часа тщательно одевался. Сердце его стучало сильно и уверенно, хотя в нем иногда и шевелилось беспокойство. Жизнь его, неудачника, человека без имени, без положения, с этого дня должна стать возвышенной и прекрасной благодаря любви. Он читал о людях, которые из-за любви или ради любви становились бедняками. Но где написано о счастье, которое выпало на его долю: вместе с любовью получить богатство. Не иначе как это благословение божие. Он почтительно склонился перед всевышним.

— Привет, Суббарао! — радостно крикнула Сумитра.

После двухнедельного отсутствия она показалась ему необычайно красивой. Розовая ленточка, охватывающая блестящие волосы, ласково касалась ее нежной шеи.

— Сумитра…

Сумитра подбежала к нему и, улыбаясь, протянула руку.

— О, ты и буль-буль принес!

— Хочешь послушать?

— А ты научился играть?

— Конечно, научился.

Они сели в прихожей на диван.

— Какие новости в нашем городе? — спросила Сумитра.

— Я не знаю. Ведь я даже в школу не хожу, отпуск взял.

— Когда мы с кузеном катались на машине, я только о тебе и говорила. Я сказала ему, что ты мой лучший друг.

— Что же ты своего кузена с собой не привезла? — шутливо спросил Суббарао.

Но Сумитра почему-то смутилась.

— Тетя и кузен приехали вместе с нами, — улыбнулась она. — Пойдем, я вас познакомлю.

Она провела Суббарао в уже знакомую спальню, где на диване, как когда-то Сумитра, облокотись на бархатные подушки, возлежал молодой человек лет двадцати восьми и курил сигарету.

Кожа у него была смуглая, глаза маленькие и близорукие, волосы редкие, лоб низкий. Правда, он был неплохо сложен.

— Познакомься: это Суббарао, о котором я тебе рассказывала.

Поздоровавшись, Суббарао сел и с облегчением вздохнул. Кузен Сумитры оказался не красавцем. Где-то глубоко внутри у Суббарао все время шевелился червь сомнения, но теперь он успокоился: у него нет соперников на поле боя.

Кузен рассказывал об Америке, о Франции.

Хороший парень. Не зазнается, подумал Суббарао.

— Вы обещали Сумитре, что научитесь играть на буль-буле, верно? Так сыграйте. Мне тоже хочется послушать вас.

— Как, прямо сейчас? — растерялся Суббарао.

— Спой, Суббарао, — ласково попросила Сумитра.

Слышать ее нежный голос, видеть ее — только ради этого я и живу, подумал Суббарао. Он взял буль-буль и запел.

Пение кончилось, и Рагхава Рао — кузен Сумитры — улыбнулся:

— Ты забыла зажечь свет, Сумитра.

— Когда Суббарао поет, я обо всем забываю. — Сумитра встала и включила свет.

— Я так рад познакомиться с вами, — сказал Рагхава Рао.

— Мне тоже очень приятно.

— Я пробуду здесь неделю. Приходите каждый день. Ты не против, Сумитра? — Рагхава Рао повернулся к ней.

— Конечно, нет.

Рагхава Рао поднялся.

— Простите, мне нужно поговорить с дядей. Сумитра, надо дать Суббарао приглашение для него самого и для учителей из его школы — ты говорила, он сможет передать их. — Он причесывался перед зеркалом.

Сумитра застенчиво улыбнулась.

— Я сейчас принесу. — Рагхава Рао вышел.

Через минуту он вернулся с пачкой пригласительных билетов и протянул их Суббарао.

У Суббарао потемнело в глазах. Боль острой иглой пронзила его. Мучения, которые он испытывал, были страшнее смерти. Суббарао стоял как молнией пораженный, не в силах вымолвить ни слова.

— До свидания. — Рагхава Рао наконец причесался и ушел.

— Почему ты так побледнел? Я-то думала, ты поздравишь меня, — удивилась Сумитра.

Словно отраженное в воде, перед ним возникло лицо Сумитры. Стены зашатались, и он рухнул на стул.

— Что ты наделала, Сумитра? — сдавленным голосом проговорил Суббарао.

— Ты сердишься, что я раньше тебе не сказала? Ну прости меня.

— Я думал, что ты выйдешь замуж за меня. Ведь я люблю тебя. — Он сам не понял, как решился сказать это.

— За тебя? — На сей раз была поражена Сумитра. Но тут же с легкостью, свойственной женщинам, ответила самым будничным тоном: — Ты школьный учитель, Суббарао. Неужели ты думал, что отец разрешит мне выйти за тебя замуж?

Как всякой женщине, ей было легче и привычнее в этой щекотливой ситуации спрятаться за спину отца.

— Суббарао.

— …

— Ты мой друг, Суббарао, но мои чувства к тебе совсем не похожи на любовь. Не сердись, а пожелай мне счастья. Поклянись, что ты останешься моим другом. — Она примирительно заглянула ему в глаза.

Он поклялся. Хотя сам толком не понимал — в чем.

— Передай эти приглашения. Приходи к нам завтра после школы. Мы будем ждать тебя. А сейчас мне нужно идти к отцу. До свидания… Какой ты простачок, Суббарао. — Она похлопала его по плечу и ушла.

В одной руке держа пачку приглашений, а другой схватившись за сердце, Суббарао словно во сне вышел из комнаты в прихожую, из прихожей — на улицу. Он не слышал, как его окликнул Гопи.

Было уже темно. Суббарао решительно шагал по дороге, покрытой черным гудроном, Он шел куда глаза глядят. Наконец он очутился на окраине города и повернул к реке, где они так часто бывали с Сумитрой.

Пустая безжизненная темнота окружала его. Взволнованный, стоял он на берегу, а река тихо несла свои воды, на ее поверхности виднелась лишь слабая рябь. Тьма сгущалась.

Рука разжалась, и пригласительные билеты посыпались вниз. Из груди Суббарао вырвался стон. Он повалился на землю и зарыдал. Плач его сливался со звуками ночи.

В воде отражались мерцающие звезды, над ним, словно стражники, стояли молчаливые пальмы.

Ласковая, как мать, темнота обняла Суббарао.

Перевод О. Баранниковой.

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ УВИДЕЛ БОГА

Весть о том, что жена Гаварайи сбежала с любовником, мигом облетела всю деревню. И даже пришедшее днем раньше известие о том, что китайцы нарушили границу Индии и что идет война, было тут же забыто.

Новость обсуждали все: мужчины — на перекрестке, в деревенской кофейне, в поле, у здания панчаята[71]; женщины — на задних дворах, у колодцев, у пруда, где стирают белье. Женщина сбежала с никудышным портным, сидевшим со швейной машиной у дома напротив. Сбеги она с кем-нибудь более достойным, это, по мнению умудренных опытом старейшин деревни, не было бы так позорно. Многие парни сочли, что жена Гаварайи беспричинно унизила их, оскорбила.

— И что она в нем нашла такого? — в который уже раз спрашивала у свекрови любопытная невестка.

— Сбежала б сама, вот и узнала бы! — огрызалась свекровь.

«Так ему и надо!» — твердила вся деревня. Никто не пожалел Гаварайю, никто не посочувствовал ему.

В деревне Гаварайю не любили. Лицо черное, рябое. Фигура нескладная. Губы толстые, вывернутые. Брови мохнатые, будто гусеницы ко лбу прилепились. Живет Гаварайя на самом краю деревни в большом, крытом черепицей доме с внутренним двором.

— Что-то подобное должно было случиться, — полуприкрыв глаза, изрек Авадхани, человек в деревне авторитетный. Мунсиф[72] Чалапати и писарь Нарасимхам кивнули. Авадхани, вдохновившись, пояснил свое мудрое высказывание: — Разве господь бог оставит грех без возмездия? Первая жена отправилась на тот свет, а вторая сотворила такое, что хуже смерти… Совершил ли Гаварайя хоть одно доброе дело? Внял ли хоть одному доброму слову?

Стуча посохом об пол, ему вторил мунсиф Чалапати:

— Оказал ли он помощь кому-нибудь? Злодей он, этот Гаварайя! Сколько в нем самонадеянности, сколько высокомерия…

— Грязные деньги, грешным путем нажиты! — осуждающе заметил писарь. — Разве за это не воздастся? На днях мальчишки ходили к нему, чтобы на праздник рупию пожертвовал — всего-то одну рупию! Так ведь прогнал…

Гаварайя появился в этой деревне двадцатилетним парнем, лет двадцать назад. Жила тут его тетка. У Гаварайи не было ни отца, ни матери, и он поселился у тетки. Приехал с кое-какими деньгами. Каждое утро отправлялся он в городок, что в двух милях от деревни, и с темнотой возвращался. Вскоре выяснилось: Гаварайя ведет торговлю кожами, и новость эта привела в ужас всю деревню. Тетку предупредили, что это большой грех и что однажды они за этот грех поплатятся. Тетка промолчала. Сказали тогда самому Гаварайе: нехорошо, мол, торговать кожами животных. Тот якобы ответил: «Подумаешь, животные!.. Я и человечью кожу могу продавать. Да только тонка она, не годится».

Гаварайя был нелюдим, ни с кем не знался. Никто не видел, чтоб он смеялся. Говорили, он понятия не имеет, чем отличается грех от добродетели.

Поговаривали также, что за эти двадцать лет Гаварайя загреб больше ста тысяч рупий. Старейшины деревни — люди великодушные, добродетельные — простили ему нечестивую торговлю. Ради его же блага, желая ему лучшей доли в загробном мире, они настойчиво убеждали Гаварайю заняться благотворительностью, дать денег на пристройку к храму, на строительство школы, на религиозные праздники.

Гаварайя, сощурив круглые, глубоко посаженные глаза и зажав толстыми губами самокрутку, резко обрывал: «Не дам ни гроша!»

Вот все и сошлись во мнении, что нет в нем ни доброты, ни благонравия. Но зато есть сто тысяч, и поэтому в глаза ему этого не говорили. Не зря же они были мудрецами…

Поселившись у тетки, Гаварайя уже через несколько дней привез в дом первую жену. Он не выпускал ее из дому. Даже к соседям. Тетка, жена и сам Гаварайя — так и жили они втроем, словно три демона. Ходил по деревне слух, будто в жену Гаварайи вселяется злой дух и что в полночь, когда все спят, появляется якобы какой-то знахарь и лечит ее заклинаниями и окуриванием. Никто не мог взять в толк, как это они живут от всех в стороне, ни с кем не общаясь.

Шло время. Однажды в деревне появился уличный торговец стеклянными бусами и браслетами, который сказал, что пришел из родной деревни Гаварайи. Он и сообщил про него все подробности.

По его рассказам, отец Гаварайи был отъявленным негодяем, заядлым игроком и сильно пил. Мать была долгое время болезнью прикована к постели, и отец Гаварайи завел якобы в соседней деревне любовницу. Гаварайя в детстве не знал материнской заботы. Поскольку отец имел дурную славу, с Гаварайей никто не водился. Его и в школу-то в той деревне не взяли. Школа была построена местным помещиком, с которым отец Гаварайи беспрестанно враждовал. Помещик был известен своим благочестием — каждый год на его деньги устраивались религиозные праздники и обильные угощения для всей деревни. Отец Гаварайи являлся на эти праздники с ватагой хулиганов и чинил безобразия. Он обвинял помещика, что тот незаконно присвоил себе его землю, заставив в минуту острой нужды указать в закладной сумму, вдвое превышавшую долг. Но старейшины деревни были не такие глупцы, чтоб поверить словам хулигана. Они и сами втайне давали деньги в рост. Поэтому у них и в мыслях не было, что помещик — такой благородный и благочестивый человек — мог поступить непорядочно.

Видя, что Гаварайя одинок, отец принес ему щенка и двух котят. «Играй с ними. Они лучше людей», — говорил он. Так и прошло детство Гаварайи. Больная мать вскоре умерла. Отец очень любил ее, на лечение истратил много денег и вконец разорился. Мысль о том, что именно из-за несправедливости помещика он не смог даже врача позвать к жене в последние дни ее жизни, еще больше его ожесточила. А тут как раз случилось, что одному из батраков помещика кто-то железным прутом раскроил череп. Помещик заявил, что подозревает отца Гаварайи. Его арестовали, судили. В деревне все как один свидетельствовали против него. Видели они что-нибудь или нет, а только наставления помещика выполнили, как завет господа бога. Отца осудили на пожизненное заключение. «Не верь никому, держись на собственных ногах, — сказал он напоследок сыну. — Все люди — сволочи, злые гадюки». Гаварайю, оставшегося в пустом доме без матери и отца, обуял страх. Два дня просидел он без единой крошки во рту, в тоске забившись в угол и громко плача. Никто даже близко к нему не подошел, не сказал ни слова. «Отец — бандит и убийца, и сын таким же станет. Лучше держаться от него подальше», — так, наверно, рассуждали жители деревни.

Гаварайю скрутила болезнь. И тут никто не пришел к нему на помощь. А когда люди прослышали, что Гаварайя заболел оспой, они и вовсе начали стороной обходить тот конец деревни. «Вот бы еще и сына бог прибрал — вся деревня не знала бы горя!» — поговаривали они.

Между тем однажды после полудня у дома Гаварайи остановилась повозка. Из нее вышла женщина лет сорока, вся увешанная дорогими украшениями, рослая, крепкого сложения. В волосах ни сединки. Вся улица высыпала поглазеть на нее. А она, ни на кого не глянув, прошла прямо в дом. Слуга внес внутрь чемоданы и с грохотом захлопнул двери.

От слуги стало известно, что эта женщина состояла в связи с отцом Гаварайи, что она полгода совершала паломничества в святые места, вернулась всего два дня назад и, узнав, что отец Гаварайи осужден пожизненно, а сын в бедственном положении, тут же собралась и приехала в деревню. С того дня Гаварайя рос под ее присмотром.

Оспа страшно обезобразила Гаварайю. Женщины побойчей говорили ей, нет, мол, резону взваливать на себя заботу о никчемном, уродливом сыне бывшего любовника, но она оказалась не из тех, кто прислушивается к чужому мнению. Через некоторое время она подыскала Гаварайе невесту и женила его.

Когда Гаварайе шел двадцатый год, она умерла, оставив ему свои драгоценности и десять тысяч рупий наличными. Ну а остальное в деревне знает каждый: как Гаварайя появился здесь, в доме тетки, как завел торговлю кожами и как лет через семь-восемь лишился первой жены.

Теперь, когда из уст торговца стала известна история Гаварайи, неприязнь к нему оказалась обоснованной и еще больше возросла. Отец — злоумышленник, убийца; сын с малых лет рос среди кошек да собак — вот и сам стал как зверь. Да к тому же растила его женщина легкого поведения. И этакий злодей заявился к ним в деревню! Мысль эта всем не давала покоя.

Тем не менее Авадхани и другие почтенные люди деревни поначалу надежды не теряли. Гаварайя негодяй — это верно. Уродлив — и это правда. Скупой, никому гроша не даст — допустим, так оно и есть. Нелюдимый, обхождения никакого не знает — это все видят. Ну и что? Зато ведь богатый. Если уговорить его пустить деньги на добрые дела, то это и ему, и всем зачтется. Руководствуясь столь высокими побуждениями, почтенные люди деревни не раз пытались и так и этак подступиться к Гаварайе. Они напоминали ему о празднике Венугопаласвами[73]. Упрашивали дать денег на пристройку к храму, на ремонт покосившейся храмовой ограды. Гаварайя ни на что не соглашался.

— В конце концов, — увещевали они, — приди хоть в храм божий помолиться. За это денег не берут, а в сердце вдруг да прорастет зернышко любви к всевышнему…

Однако Гаварайя к храму близко не подходил. Возмущенные тем, что ближний прямо на глазах превращается в грешника, почтенные люди деревни, исполненные чувства долга, объявили ему бойкот, но на Гаварайю это никак не подействовало, ведь он и сам всегда бойкотировал деревню. Да и прачка, лавочник, цирюльник продолжали тайком оказывать Гаварайе свои услуги — не хотели терять выгодного клиента.

Когда первая жена Гаварайи, поскользнувшись, упала в колодец и утонула, Авадхани и другие выразили ему сочувствие.

— Все это — воздаяния за содеянное, пусть Гаварайя хотя бы теперь одумается, — говорили они.

Но Гаварайя не внял их советам. А через год привел в дом новую жену — девушку на пятнадцать лет моложе себя. Особой красотой она не отличалась, но одевалась модно. Говорили, что Гаварайя относится к ней с любовью и нежностью, зовет ее «малышкой». Если кто-нибудь иногда заходил к ней поболтать, она охотно вступала в разговор, однако сама из дому никуда не выходила. Если же кто-либо с насмешкой отзывался о внешности Гаварайи или о его возрасте, то она будто бы отвечала: «Он очень хороший человек». Раз в несколько дней она нанимала повозку, ездила в близлежащий городок, смотрела якобы кино и возвращалась. В деревне поражались, что Гаварайя позволяет ей такие вольности. Но вольности на этом и кончались — его домочадцы по-прежнему должны были держаться в стороне от людей и от той жизни, которой жила деревня.

Как ухитрилась жена Гаварайи увлечься уличным портным, да настолько, чтобы сбежать с ним, — для всех оставалось загадкой. Но мунсиф, писарь и остальные несказанно обрадовались. Для них в кромешной тьме сверкнул лучик надежды. Недаром говорят: «Куй железо, пока горячо». И вот, собравшись однажды, отправились они к Гаварайе домой. Дом у Гаварайи огромный. Вокруг него обширный двор, позади — стог сена, телятник, деревья, кусты. А дальше начинались поля. Постепенно расширяя маленький домишко тетки, Гаварайя отгрохал настоящие хоромы!

Странный какой-то этот дом, в нем не слышно ни шума, ни гама. Здесь стоит гробовая тишина. Ходили слухи, что по ночам из комнаты в комнату шныряют на кривых ногах демоны, прячась днем на чердаке и по темным углам. Посетители — люди известные, влиятельные и, надо думать, не робкие, — переступив порог этого дома, испытали, по правде говоря, смутную тревогу. Гаварайя сидел с закрытыми глазами, прислонившись к стене. Его мощная грудь и широкие плечи были изрыты глубокими оспинами. На звук шагов Гаварайя открыл покрасневшие, как у пьяницы, глаза. Авадхани, мунсиф, писарь и еще кое-кто из почтенных людей присели на скамью поблизости от Гаварайи. Тот посмотрел на них вопросительно. Первым заговорил писарь.

— Да, Гаварайя, с чего бы этой беде приключиться? По натуре ты человек не зловредный. Поверь, мы в душе пожалели тебя, когда узнали…

Гаварайя все так же молча смотрел на гостей. Они продолжали расхваливать хозяина, вспоминали о том, что он свои обязанности всегда выполнял вовремя — касалось ли это уплаты налогов, расчетов ли с поденщиками. Вон батраку Суббайе Гаварайя еще до конца года, говорят, отмерил зерна.

— Суббайя не нахвалится: хозяин, мол, у нас большой души человек, — вставил слово мунсиф.

Гаварайя продолжал молчать.

— А еще вот что я тебе скажу, дорогой Гаварайя, — неторопливо, с важным видом и вместе с тем как-то снисходительно и мягко заговорил известный своим красноречием Авадхани. — Видишь ли, Гаварайя, без божьей помощи никому не дано благополучно пересечь океан жизни. Ты вот добился успеха, разбогател. Но взять хотя бы твою торговлю. Согласно шастрам[74], выходит, что ты нарушаешь все предписания религии. Конечно, в век калиюги[75] и с шастрами не считаются; люди теперь совсем распустились. Одно точно известно: кто не забывает господа бога, у того все трудности в жизни рассеиваются как дым. Богу ведь немного нужно. Только чтоб его не забывали…

Гости торжествующе улыбнулись. Гаварайя слушал, хотя и помалкивал, — по всей видимости, стена дала трещину. Исподволь можно еще его переделать. Все поднялись. Попрощались. Но Гаварайя сидел, словно каменное изваяние, и смотрел невидящими глазами.

Прошел год. Писарь, мунсиф и другие продолжали время от времени наведываться к Гаварайе, вели его с собой то в храм, то на представление. В деревне люди стали здороваться с ним на улице. Он же ни с кем и словом не обмолвился. Как истукан сидит и в храме, и на представлении; а то вдруг подымется да уйдет. Старейшины деревни только головы поворачивают ему вслед:

— Вот нечестивец! Сущий демон! Хотя, конечно, за один год человека не переделаешь…

— Станет, станет другим, куда денется? — отвечал обычно Авадхани. — Только подождать нам еще немного придется.

Ограда храма вот-вот рухнет. Чтобы заново переложить эту стену, потребуется самое малое тысяч двадцать пять. А таких денег никто, кроме Гаварайи, дать не сможет. Гаварайя за один этот год положил в карман огромную сумму. Продолжая торговать кожами, он скупил еще и три четверти акций городской маслобойни. Всей деревне на зависть он на одном арахисовом масле отхватил тысяч сто. Полагая, что в этом Гаварайе помогла зародившаяся в нем любовь к богу, почтенные люди деревни под разными предлогами продолжали навещать его. В один прекрасный день мунсиф, писарь, Авадхани, а также другие деревенские богатеи пришли к Гаварайе и завели разговор об ограде храма: мол, кому, как не ему, взяться за это дело.

— Имя твое, Гаварайя, люди надолго сохранят в памяти, каждодневно за твое здоровье молиться будут.

— А вообще-то, зачем богу храм? И для чего стена вокруг храма? — спросил, жуя конец самокрутки, Гаварайя. Все остолбенели.

— Это богохульство! Это оскорбление! — схватился за голову писарь.

— Вопрос Гаварайи непростой, — подмигнул писарю Авадхани. — Этот каверзный вопрос даже философов и великих святых риши ставил в тупик. Видите, в Гаварайе происходит сейчас незаметный для нас процесс великого преображения. Нам нужно подождать еще немного, Гаварайя сам получит ответ на свой вопрос. Благоволение господне не приходит сразу. Оно нисходит постепенно. И в тот день, когда это случится, разве не скажет наш Гаварайя: вот вам, уважаемый Авадхани, берите деньги, стройте ограду?!

Гаварайя на прощание слегка поклонился в сторону Авадхани, чего раньше никогда не делал.

— Вы идите. У меня дела. В город надо, — бросил он и, широко шагая, удалился.

Авадхани опешил. Все переглянулись.

— Ну, Авадхани, твоя взяла! — не сдержал восторга писарь. — Он же поклонился, попрощался с тобой!

— Меняется, гром его порази! Меняется!

— К концу сезона дождей, помяните мое слово, он нам выложит двадцать пять тысяч, — хитро улыбаясь в усы, объявил мунсиф. — Не только вокруг храма, но и вокруг наших домов ограды поставим!

Пришел наконец сезон дождей. Налетел яростными, буйными ливнями. Черный от густых туч небосклон загрохотал, засверкал молниями. Природа пришла в движение, ожила. Крестьяне прекратили полевые работы. Страдает от болей в суставах жена мунсифа. Капризничает беременная дочь Авадхани. А жизнь в деревне тем временем идет своим чередом. Овдовевшая младшая сестра писаря то и дело выглядывает из окошка, машет рукой приехавшему погостить в дом напротив городскому парню. Но тот по своей близорукости сигналов не видит. У околицы, хоть в жару, хоть в дождь, все, как обычно, — всякий люд, грязные канавы, свиньи. В здании библиотеки, построенном на средства панчаята, беспрерывно режутся в карты.

И вдруг молнией пронеслась, взбудоражив всю деревню, новость.

Мунсиф и другие почтенные люди сидели возле его дома, укутавшись в покрывала, покуривали и вели неторопливую беседу. И тут подбегает Панакалю. Вид у него растерянный, будто вслед за ним на деревню надвигается то ли ураган, то ли наводнение.

— Что случилось? — удивился мунсиф.

— Она пришла! Вернулась! — выпалил Панакалю.

Два месяца назад у мунсифа отвязалась и убежала телка. Мунсиф улыбнулся.

— А-а! Ну ладно, сейчас приду. Привяжи в хлеву.

— Да не телка! Жена Гаварайи! — тихо сказал Панакалю. Сидевшие враз выпрямились.

— Что?! Что ты сказал?! — в один голос закричали они.

Панакалю сообщил следующее.

Вечером, когда уже стемнело, Нарасимха, служивший в магазине, возвращался из города с последнего сеанса кино. Приближаясь к деревне, он заметил, как что-то шевелится у самой дороги, под деревьями. Что там такое? — от страха у Нарасимхи сердце в пятки ушло. Испугавшись, он побежал к Панакалю, спавшему неподалеку в сарае, растолкал его. Пошли вдвоем и увидели женщину. Волосы у нее всклокочены, вся одежда черная от грязи. Женщина с трудом двигалась, едва переставляя ноги. В руке небольшой узелок. Они осторожно приблизились, окликнули. Женщина не ответила, зашагала быстрей. Они — за ней следом. Женщина направилась прямиком через поля в сарай у заднего двора Гаварайи. Сарай забит щепками, старыми консервными банками и прочим хламом. Хотели было разбудить Гаварайю, но не решились — время позднее. Подойдя к сараю, заглянули внутрь. Да это жена Гаварайи! С большущим животом, видимо, на сносях. Лежит на голой земле, стонет.

— А Гаварайя уже знает? — спросил мунсиф.

— Не знает. Он же всегда на заре встает и уезжает в город.

Мунсиф поспешно вскочил, обул сандалии и двинулся к дому Авадхани. А новость уже летела по деревне.

— Как же так, мунсиф? Говорят, жена Гаварайи вернулась, — запричитала какая-то старуха. — И что же это, сынок, в деревне делается, что за люди нынче пошли?! Ни бога не боятся, ни религию не чтут. Все им нипочем! Бегут от мужей с любовниками, возвращаются брюхатые. И после этого принимать их назад? Так молодежь в деревне совсем обнаглеет. Что за деревня стала, куда большие-то люди смотрят?!

Пока мунсиф дошел до дома Авадхани, ему стало ясно: про жену Гаварайи судачит уже вся деревня. Авадхани был сильно раздосадован.

— Вы уже знаете? — спросил, поднимаясь по ступенькам, мунсиф.

— Все знают, кому надо и не надо. Один ты не знаешь, хоть ты и мунсиф. Сколько дерзости у этой греховодницы! Это надо же — вернулась! Ей, видите ли, все нипочем. Ни стыда, ни совести!

Вслед за мунсифом прибыли на совет писарь и все уважаемые люди деревни. Решили посмотреть, прогонит Гаварайя эту распутную немедленно или же сам покинет деревню. Кто-то сказал, что в поселке неприкасаемых в то же утро вспыхнула холера, что причина тому — появление в деревне этой шлюхи. Старшая сестра Авадхани, приоткрыв одну створку двери, возмущенно сказала:

— Мы, женщины, от стыда сгораем. Если в деревне будет такое бесстыдное распутство, то мужним женам куда, скажите, деваться? Только в речку вниз головой!

— Сейчас Гаварайи нет дома. Как придет, вы, старейшины, скажите ему. Он вас не ослушается. Объясните ему, уважаемый Авадхани. Гаварайя теперь не тот, что раньше. Теперь он научился различать, что хорошо, а что плохо. Сейчас он бога чтит и вас уважает! — высказал свое мнение Сешагири — самый богатый крестьянин в деревне.

— А сколько надежд возлагали мы на Гаварайю! — вздохнул мунсиф, вспомнив про ограду и про двадцать пять тысяч.

— Так ведь есть же тетка у Гаварайи, — вспомнил писарь. — Что она-то? Неужто ей все равно?

— Да тетка одной ногой в могиле стоит. Она и с постели не встает. Совсем старая стала.

Когда уже стемнело, Гаварайя подъехал к своему дому на велосипеде. Войдя в дом, он увидел Авадхани, писаря, мунсифа. Подняв брови, Гаварайя вопросительно вскинул голову. Авадхани все рассказал ему. Глаза у Гаварайи налились кровью, толстые губы затряслись. Он быстро шагнул в угол, поднял лом, рявкнул:

— Убью суку поганую!

— Что ты, что ты, дорогой Гаварайя! — перепугался Авадхани. — Не одному тебе — и нам отвечать придется! Вышвырни ее из дома, и дело с концом.

Гаварайя бросился к сараю. Все решили, что дальше оставаться в его доме для них небезопасно, и поспешно удалились. Гаварайя увидел свою жену, лежавшую лицом вверх прямо на земле. Подойдя ближе, замахнулся ломом. В последний миг что-то его остановило. Мертвая, что ли? Или живая? — подумал он. Опустившись на колени, всмотрелся в изможденное, бледное лицо. Свалявшиеся волосы космами разметались по плечам, по земле.

— Малышка! — позвал он хриплым голосом.

Она открыла глаза. Узнала Гаварайю. По щекам катились слезы.

— Не трогай меня, я уйду, — прошептала она.

Гаварайя вспомнил свою мать, которая перед кончиной вот так же, подняв руки со сложенными вместе ладонями, посылала прощальный привет его отцу. Руки у «малышки» бессильно опустились. Некоторое время Гаварайя сидел неподвижно, потом сбегал в дом, принес в ведре воды и полную миску вареного риса.

— Малышка! — снова окликнул он жену. Та открыла глаза. — Вставай. На, поешь. С рассветом уходи. Чтобы духу твоего здесь не было. Ясно? — Она кивнула. Гаварайя поднялся. — Если утром найду в этом сарае — быть тебе на том свете! — И ушел в дом.

Ужинать Гаварайе не хотелось. Ноги горели, словно он ходил по раскаленным угольям. За окном потемнело, небо заволокли черные тучи. Ветер порывами налетал на деревья, шумел листвой, бился о карниз и, дико завывая, уносился прочь. Гаварайя долго ворочался с боку на бок, потом задремал. Ему приснился жуткий сон. Его отца и мать привязали к столбу и обложили со всех сторон кострами, а будто разводят костры Авадхани, писарь и мунсиф. Отец с матерью кричат, плачут. Вот они уже охвачены пламенем, вот почернели, обуглились, превратились в пепел. И вдруг из пепла появляется кто-то и быстрыми шагами идет к сараю на заднем дворе дома Гаварайи. В одной руке — раковина, в другой — чакра[76], на лбу священный трезубец[77]. Всем обликом он походит на Венугопаласвами, статую которого Гаварайя видел в храме. Из глаз Венугопаласвами текут слезы — бог плачет. Он берет на руки младенца, который лежит рядом с «малышкой», а сам успокаивает ее: «Ты не бойся. Я здесь, я с тобой». А тем временем из деревни сбегаются люди с факелами в руках и поджигают сарай. Он в один миг вспыхивает. В огне горит бог, горит «малышка», ее младенец…

Гаварайя в ужасе проснулся. Лоб мокрый от пота. В окна стучит ветер, оглушительно грохочет гром, полыхают молнии. Гаварайя вытер лицо, налил из кувшина полный стакан воды и жадно выпил. Глянул на улицу — кромешную тьму рассекла слепящая вспышка молнии, высветив храм Венугопаласвами.

И Гаварайю вдруг озарило. Он поднялся, взял фонарь и вышел на задний двор. Под проливным дождем, борясь с напором ветра, он пересек этот огромный двор и приблизился к сараю. Изнутри явственно доносились слабые стоны. Гаварайя вошел в сарай. Корчась от боли, его жена каталась по земле. Не в силах смотреть, Гаварайя поставил фонарь и вышел. Долго стоял под ливнем, на холодном ветру. Ослепительно сверкнула молния, раздался страшный треск. Дико закричала в сарае жена. С минуту Гаварайя стоял, окаменев, пока до него не донесся детский плач. И тут на суровом, отталкивающем лице Гаварайи появилось подобие просветленной улыбки. Не обращая внимания на ливень, в непроглядной темноте при вспышках молний он кинулся в деревню за повитухой…

К восьми часам утра Авадхани, писарь, Сешагири, мунсиф собрались на веранде дома Гаварайи.

Дождь перестал. В лучах утреннего солнца омытые ночным ливнем листья деревьев, трава и даже черные крылья вороны, усевшейся на крыше дома Гаварайи, весело поблескивали. Только лица у Авадхани и пришедших с ним были совсем не веселы. В глазах — досада и злость.

Через некоторое время из дома к ним твердым шагом вышел Гаварайя; сощурив маленькие глазки, он равнодушно глянул на пришедших.

— Не думал я, что ты, Гаварайя, так поступишь, — угрожающим тоном начал Авадхани. — Считал тебя достойным человеком. Ты что, примешь к себе в дом потаскуху? Возьмешь к себе ублюдка, прижитого от другого? У тебя ни стыда, ни самолюбия нет. Более того, ты совершил грех, большой тяжкий грех! Разве бог простит тебе это? — Авадхани перевел дух. Гаварайя спокойно сидел, прислонясь к стене. Достав из кисета табачный лист и сворачивая самокрутку, он ответил:

— Бог-то мне и подсказал.

— Что подсказал?

— Мальчика я сам должен вырастить. Ребенок у меня останется.

— Ты примешь распутную назад?! — спросил, не веря своим ушам, Сешагири.

— Да, приму. Она в два раза моложе меня. На такой женишься — что ей делать, как не бежать? А прогоню — куда она пойдет? Пускай в моем доме мальчонка растет.

Авадхани язвительно засмеялся:

— Какой же бог тебе подсказал? Бог прелюбодеев, что ли? Даже великим отшельникам, и то бог не является, а тут…

— А мне явился. Я его видел, — упрямо повторил Гаварайя, и глаза у него сверкнули.

— Ты хоть сейчас куда-нибудь отослал бы ее вместе с приплодом, — сказал писарь. — Мы ведь не потерпим такой несправедливости.

— Мы тебя и близко к храму не подпустим! — пригрозил Авадхани.

— Вся деревня против тебя ополчится, — сказал мунсиф. — Тебе по-хорошему говорят. Берегись, мы не будем сидеть сложа руки!

Гаварайя мгновенно вскочил, рванул к себе лом, стоявший у стены:

— А ну, кто посмеет?! Я что, у кого-то деньги украл? Я вас звал сюда? Кто вы такие, чтоб мораль мне читать? Только суньте нос в мои дела — одним ударом дух вышибу! Ну, подходи, кто первый?! — Гаварайю всего трясло. Авадхани поднялся. Встали и остальные.

— Так, значит, ты ее не бросишь? — спросил Авадхани.

— Не брошу.

— Тогда мы изгоняем тебя из общины. Ни стирать, ни стричь никто к тебе не придет. Увидим, пойдет ли кто к тебе работать на поле или в поденщики! — объявил Авадхани. Мунсиф, повернувшись к одному из слуг, приказал:

— Бей в барабан, собирай народ!

Гаварайя окинул их свирепым взглядом.

— Идите отсюда, вы, почтенные! В вашей проклятой деревне я не останусь, даже если просить будете. И не допущу, чтобы мой ребенок рос здесь! Тьфу! — он плюнул вслед Авадхани и сопровождавшей его свите.

Через неделю дом Гаварайи оказался на замке. Кто-то сообщил, что Гаварайя купил дом в городе, а дом в деревне и землю продает.

Перевод В. Удовиченко.

НИЧЕГО НЕ СЛУЧИЛОСЬ

Почтовый поезд шел с большой скоростью. За окном мелькали деревья, холмы да редкие домишки, и все так кружилось перед глазами, словно мир обезумел. Хотя было уже шесть часов вечера, горячий ветер упрямо рвался в окна вагона. Угольная пыль садилась на одежду. Окутанные дымкой холмы, едва различимые вдали, казались демонами, одетыми для ночных странствий. Наступали гнетущие сумерки.

Наш вагон ничем не отличался от любого другого вагона третьего класса. Сидевший рядом со мной ассамец жевал табак. Он откашлялся и сплюнул на пол. В дальнем углу примостился нищий старик брахман. На шее у него был длинный шарф, а в руках миска для подаяния — непременные атрибуты любого нищего брахмана. Вид у него был скорбный. Не оттого ли, что забываются кастовые различия?

Хотя свободных мест было много, какой-то торговец уселся в самой середине вагона, крепко ухватившись руками за лавку, — должно быть, он боялся, что при сильном толчке может вывалиться из вагона и угодить под поезд. Время от времени он с нежностью поглядывал на стоящий рядом портфель.

Люди в вагоне ехали самые разные: бенгалец в очках, довольно вульгарная англоиндианка, шумные студенты, возвращавшиеся из колледжа домой на каникулы. Студенты болтали с бенгальцем.

Очень громко, словно стараясь своим голосом заглушить стук колес, запел сумасшедший. У него получилась несуразная смесь средневекового хвалебного гимна и песенки из кинофильма. Все расхохотались.

Я читал газету, но то и дело отрывался и с интересом разглядывал девушку, сидевшую неподалеку.

Девушка поглядывала на мужчину в рубашке из дорогой тонкой материи и многообещающе улыбалась. Ярко-красные от бетеля губы мужчины в дорогой рубашке казались ножевой раной на темном лице. Из его кармана торчали шелковый носовой платок и громадный, едва вмещающийся в карман бумажник. Капелька розового масла, которым были смазаны его волосы, сползала по щеке. У него был вид человека, искушенного в любви.

— Ты откуда? — спросил он девушку.

Она кокетливо взглянула на него.

— Из Биккаволу.

— Ах так… — проговорил искушенный.

Девушка хихикнула и зачем-то поправила край сари.

Сумасшедший заговорил громко и бессвязно:

— У меня нет слов. Когда они приходят, мне начинает хотеться есть и я ем слова.

Брахман закрыл глаза и замурлыкал молитву.

— Какие в ваших краях цены на куркуму? — спросил его торговец.

Бенгалец рассказывал студентам небылицы на чудовищном английском языке. Англоиндианка смотрела в окно, уплетая одну за другой шоколадные конфеты. Один из студентов не отрываясь смотрел на ее красивые полные ноги.

Сумасшедший снова запел, похлопывая себя по ляжкам:

Сколько дорог ты прошел, Рамачандра?

Сколько ума потерял, Рамачандра?

Не переставая отбивать такт, он проговорил:

— Меня зовут Рамачандра Мурти. Все родные считают меня сумасшедшим. Но разве сумасшедший может так замечательно петь?

— Как вы думаете, на этот раз Конгресс победит на выборах? — спросил ассамец с сигарой.

— Победит не победит, у нас в деревне мост не обвалится, — ответил кто-то.

— Я буду голосовать за тех, кто получит больше голосов, — заявил торговец, разглядывая ключ от портфеля.

— А как же вы это узнаете? — спросил ассамец с сигарой.

— Проголосую после того, как станут известны результаты. А то и вовсе голосовать не стану.

Все рассмеялись.

Вдова, сидевшая напротив, поправила покрывало на лице и спросила:

— Какая сейчас будет станция?

— Какая вам нужна? — откликнулся студент.

Но вдова уже погрузилась в размышления и не ответила ему.

Поезд остановился на станции. Послышались крики: «Сигареты!» «Пиво!» «Содовая!»

Студенты вышли из вагона и прогуливались по платформе. Новых пассажиров не было.

Мужчина в дорогой рубашке принес два стакана сока и предложил один из них девушке. Она с жадностью взглянула на сок, но взять отказалась.

— Выпей, не так жарко будет. Ветер-то какой горячий, — сказал мужчина в дорогой рубашке, и девушка взяла стакан.

Торговец обратился к брахману:

— Присмотрите за моим портфелем, я скоро вернусь.

— Ты куда? — спросил брахман.

— В туалет.

Англоиндианка вдруг встала и пронзительным голосом спросила по-английски, ни к кому не обращаясь:

— Здесь можно купить шоколад?

Студент, смотревший на ее ноги, вскочил:

— Что вам угодно, мадам?

Другой студент ответил на телугу:

— Что угодно?! Слопала весь шоколад и еще хочет. У нее не желудок, а бездонная яма.

— Здесь шоколад не продается… — с приличествующей случаю грустью ответил студент, глядевший на ее ноги. Я испугался, что он вот-вот расплачется.

Раздался свисток. Поезд тронулся. Появился торговец и сел на свое место.

Сумасшедший снова заговорил:

— Моя жена убежала с англичанином. Мой сын тоже из дома убежал. Ха-ха-ха! Отгадайте, почему? Первая премия — десять тысяч рупий, вторая премия — сто тысяч…

— Скоро день памяти твоего отца, не забудь, — сказал брахман торговцу. — Я приеду к тебе.

— Неужели целый год прошел? — подивился быстротечности времени торговец.

Бенгалец между тем рассказывал:

— В Миднапуре, где я живу, все считают себя революционерами. Каждый сотню бомб сделал. Если англичанин не попадется, то друг друга убивают.

— Они — герои, — сказал один из студентов.

Мужчина в дорогой рубашке наклонился к девушке:

— Я приду вечером?

Девушка улыбнулась, лукаво взглянула на него и отвернулась.

Я читал газету.

«Годовой доход на душу населения в Индии по сравнению с Америкой и Англией очень низок. Многие индийцы живут впроголодь. Средняя продолжительность жизни в Индии двадцать три года…»

Почтовый поезд несся вперед, минуя полустанки. Горячий ветер обжигал лица сидевших в вагоне.

Брахман достал из сумки манго и стал есть. Вдова снова открыла глаза:

— Была станция?

Никто не ответил. Темнело.

Неожиданно поезд остановился. Многие выглядывали из окон. Мимо вагона быстро прошел проводник. За ним спешили любопытные.

У головы поезда гудела толпа. Слышались возбужденные голоса, вопросы, ругань. Торговец испуганно взглянул на ключ от портфеля.

— Что случилось? Что случилось? — спрашивал проходящих мимо бенгалец.

— Самоубийство! — крикнул кто-то.

Услышав это, несколько человек быстро выскочили из вагона и побежали к паровозу. В вагоне зашумели, заволновались, заохали. Перепуганный брахман смотрел в окно. Вокруг простирались поля, кое-где виднелись одинокие деревья.

Один из пассажиров вернулся в вагон.

— Какой ужас, смотреть страшно… — пробормотал он и рухнул на лавку.

Вдова поправила покрывало на лице и, не совсем очнувшись от своих дум, проговорила:

— Почему он сделал это? Страшное время пришло, если люди на такой грех решаются.

— Да, ну и времена! Отчего, вы спросите, все эти самоубийства? Откуда в людях столько гордыни? Наедятся до отвала, а потом с женой или с любовницей ссорятся. Вот и погибают от гнева собственного и невоздержания, — сказал брахман.

— Да, такие люди и с собой покончить могут, и другого убить, — согласился торговец. — Вот муж моей сестры однажды дал в долг, а когда попросил вернуть деньги, мерзавец за топор схватился. Счастье, что он промахнулся, а то бы мой свояк давно на том свете был! Но свояк не стал молчать. Он заявил в суд, и негодяя сразу же посадили в тюрьму. Так он взял и до суда отравился.

Я с удивлением наблюдал за девушкой. Казалось, самоубийство сильно напугало ее. Она была взволнована, веселье и радость, переполнявшие ее прежде, исчезли. В лице — ни кровинки. Мужчина в дорогой рубашке задал ей вопрос, но она не отвечала.

— Испугалась? — повторил мужчина в дорогой рубашке.

— Вот несчастье… — проговорила она, глядя в пространство.

Пассажиры вернулись в вагон и принялись шумно, перебивая друг друга, обсуждать происшествие. Проводник важно кивал головой, отвечая на вопросы любопытных.

— Ну и что? — спросили из соседнего вагона.

— Умер, — ответили ему.

— Отчего?

— Видно судьба.

Паровоз загудел, и поезд тронулся.

— Муж у меня тоже смуглый, и волосы вьются, — рассказывала женщина. — Я как увидела самоубийцу, испугалась — не он ли это. Муж сейчас на заработках в этих краях.

— И что же, оказался не он? — спросил кто-то.

— Да нет, просто бродяга.

— А… — разочарованно протянул спрашивавший.

Студенты возбужденно обсуждали происшествие с бенгальцем.

— Вы утверждаете, что это самоубийство?

— Если он сам бросился под поезд, это самоубийство. Если же нет — несчастный случай, — ответил бенгалец.

— Поезд проехал прямо по грудной клетке, — сказал один студент.

— Желудок раздавлен… — сказал другой.

— Селезенка тоже, — добавил третий.

Видно было, что студенты еще не забыли анатомии.

— В Калькутте очень много самоубийств, — объявил бенгалец с такой гордостью, будто значимость города определяется числом самоубийств.

— Что говорят, почему это он? — спросил бенгальца какой-то любознательный человек.

— Срок жизни вышел, вот и все, — проговорил ассамец с сигарой.

— Отчаявшихся людей в Индии немало. Это следствие проникновения в страну западной культуры, — изрек бенгалец.

— В Японии каждый день сотни людей делают себе харакири и умирают спокойно и мужественно, — сказал учитель средней школы.

— Фрейд учил, что в основе любого события лежит конфликт между мужчиной и женщиной. Какая-нибудь женщина обманула его. Он не смог перенести этого и покончил с собой, — сказал бенгалец.

— Он умер от несчастной любви, — проговорил романтически настроенный студент, который все время смотрел на ноги англоиндианки.

Вдова приоткрыла глаза:

— Жизнь и так коротка. От чего можно избавиться, бросившись под поезд? Самоубийство никого еще не освобождало.

Мужчина в дорогой рубашке удивленно смотрел на девушку. Губы ее дрожали, словно она едва сдерживала рыдания.

— Что с тобой? Плохо себя чувствуешь? — спросил он. Девушка кивнула.

Англоиндианка отложила в сторону журнал и обратилась сразу ко всем:

— Кто был этот человек?

Поезд остановился на станции. Англоиндианка стала звать носильщика. Студент, смотревший на ее ноги, вскочил:

— Разрешите вам помочь, мадам?

Он бережно снял с полки чемодан и подал ей. Но тут англоиндианка увидела встречавшего ее мужчину, тоже англоиндийца. Она помахала ему рукой, подхватила чемодан и сумку и, даже не поблагодарив студента, быстро вышла из вагона. Студент с тоскливым отчаянием посмотрел на удаляющиеся ноги и отвернулся.

В вагон вошел тощий человечек. Лицо его было обветрено, на висках пробивались седые волосы, с носа сползали очки.

— Здравствуйте. Кто-нибудь из вас видел труп? — громко спросил он.

— Мы видели! — закричали студенты.

Человечек улыбнулся, вытащил из-за уха карандаш и сказал:

— Пожалуйста, сообщите мне подробности — как он выглядел, как был одет, все, что вы видели.

— А вы кто?

— Я корреспондент газеты.

— Поезжайте туда и посмотрите сами… — посоветовали студенты.

— Послушайте! Я уже десять лет служу местным корреспондентом одной газеты и получаю пятнадцать рупий в месяц. За последние два года я не послал ни одного сообщения. Они грозятся упразднить мою должность.

— Действительно, зачем нужен корреспондент в вашей деревне?!

— Когда-то по инициативе нескольких членов Конгресса здесь были созданы общины, которые занимались производством домотканой материи. Сюда наезжали разные деятели. Поэтому-то меня и сделали корреспондентом. Сейчас производство заглохло. А в деревне нашей образовалось два лагеря, которые враждуют между собой. Что бы я о ком-нибудь ни написал, это может не понравиться людям из другого лагеря, и они изобьют меня. Наконец-то произошло событие, не имеющее отношения ни к одному из лагерей. В такую даль я поехать не могу. Проводник мне ничего рассказать не хочет. Поэтому я прошу вас… — Корреспондент поправил очки.

Студенты и другие пассажиры рассказали ему все, что знали сами. Поезд уже тронулся, когда корреспондент торопливо выскочил из вагона.

Зажгли свет. Сумасшедший, который все это время сидел в углу, будто ничего не замечая, поднялся.

— Умер, что ли? Погиб? — Он глупо рассмеялся.

— Время, страшное время. — Брахман отхлебнул воды из кувшина.

— Время, голод, болезни. — Сумасшедший склонился над брахманом.

Брахман оттолкнул его, и сумасшедший упал на бенгальца.

— Убирайся! — Бенгалец отшвырнул его.

Сумасшедший ударился головой о стену вагона и захныкал.

— Не буду говорить, не буду говорить, — жалобно бормотал он.

— Вот ублюдок, — сказал ассамец с сигарой.

— Все вы — люди, все люди — мир. Мир — это поезд. Он свалился с меня. Я ушибся. Я не буду говорить. Я умер. Я попал под поезд и умер. — Сумасшедший прислонился к стене и закрыл глаза.

Все рассмеялись.

— Поставлен Шантарамом[78]… Идет в нашем городе… — Разговор у студентов шел о кино.

Ассамец с сигарой беседовал с брахманом о сельском хозяйстве. Вдова покачивалась в полудреме. Изредка она открывала глаза и вновь закрывала их. Бенгалец вытащил баночку со сластями, и стал есть.

Я взглянул на девушку. Иа щеках ее видны были следы слез. Тщетно мужчина в дорогой рубашке пытался привлечь ее внимание, пересчитывая банкноты в своем бумажнике. Вид у нее был подавленный. Что так расстроило ее? — недоумевал я.

Вдова открыла глаза:

— Какая сейчас будет станция?

На этот раз брахман ответил:

— Биккаволу.

— Скажите мне, когда будет Цодарам, — попросила вдова, засыпая.

— Ну, Цодарам еще не скоро. Выспаться успеет, — сказал ассамец с сигарой.

Поезд остановился на станции Биккаволу. Девушка торопливо вытерла слезы, взяла сумку, встала. Мужчина в дорогой рубашке тихо сказал ей:

— Я тоже выйду, ты не против?

Девушка пристально посмотрела на него. В глазах ее было отвращение. Она покачала головой и быстро вышла. Мужчина в дорогой рубашке смотрел ей вслед, в изумлении открыв рот.

А поезд несся сквозь тьму. Я читал газету, не замечая ставшего привычным шума поезда. Ведь ничего не случилось, подумал я.

Перевод О. Баранниковой.

ПРОИГРАЛ

Через открытое окно на лицо мне попала капля дождя. Я проснулся и посмотрел на улицу. Начинался рассвет; ветер разбрызгивал тонкие струйки воды по еще темному небу. У крепостной стены на сером фоне дождя алели шелковистые цветы калотрописа. Ветер приятно холодил кожу. Казалось, по всему телу разливается прохлада, остужая мозг, разгоряченный волнениями и тревогами.

Уютно завернувшись в простыню, я снова задремал. Я видел, как по катку скользят пары, как, огибая мыс Дельфин Ноуз в Вишакхапатнаме, плывет по морю белый корабль, как прогуливаются студенты по тенистым аллеям мадрасского колледжа… Мне было хорошо и покойно. Чтобы сохранить это ощущение, я покрепче закрыл глаза, подтянул простыню и, наслаждаясь окутывающей тело блаженной прохладой, вытянул руку.

Рука дотронулась до чего-то мягкого и дряблого, как старая резина. Я совсем забыл, что рядом со мной лежит Субхадра. Тринадцать лет назад прикосновение к ней возбуждало меня, но за эти годы ее тело стало привычным, состарилось от родов и потеряло свою привлекательность. Сейчас, едва рука моя ощутила эту увядшую плоть «домохозяйки», и дождь, и рассвет, и цветы калотрописа вылетели у меня из головы.

Вместо этого возникли мысли о дочери, которой уже пора подыскивать жениха, о младшем сыне, которому нужно удалить миндалины, о тающем счете в банке, об автомобиле, вечно нуждающемся в починке. Суровая действительность не позволяла хоть ненадолго окунуться в воображаемое счастье. Я взглянул на жену. Жалкое зрелище: спутанные волосы, дряблые веки женщины, измученной бесконечной работой по дому, полуприкрытое простыней располневшее, бесформенное тело. Мне стало горько, словно меня обманули. Казалось, я слушал чудесную музыку, как вдруг кто-то выключил радио и противно захохотал.

Я вспомнил свою молодость. От нее веяло тонким ароматом розового масла. Ах, те дни!

Я отвернулся от жены. Прохладный ветер ласково касался лица. Я возвращался назад — с вершины прожитых лет в зеленые долины юности. Тогда во мне бурлила горячая кровь. Я был переполнен любовью, идеалами и простодушием молодости, восторгался девушками, поэзией и социализмом. Карманы мои были набиты деньгами, я разгуливал по кинотеатрам, и время текло весело и беззаботно. Мне нравилась поэзия чувств и политика Субхаса Боса[79], я возмущался англичанами и индийцами, служившими англичанам. Это было время первых влюбленностей. Я воспевал в стихах глаза, подобные лепесткам лилии, косы, танцующие на тонких талиях девушек. Тогда я храбро выступал против империализма и традиций.

Потом я стал старше, и, откуда ни возьмись, у меня появились обязательства. Во мне зрел взрослый разумный человек. Я надел шарф, ваял в руки трость и запрятал подальше желание бесцельно слоняться по жизни. Прежде я был влюблен в девушку по имени Бала, но теперь понял, что не могу жениться на ней.

Я был в числе приглашенных на свадебные торжества по случаю ее замужества и жил в доме, снятом для гостей невесты. Вечером накануне свадьбы у меня разболелась голова. Я ушел от остальных гостей в комнату на втором этаже и лег. В доме уже погасили лампы. В окно светила луна. На лестнице послышались шаги. Бала! Она подошла ко мне, коснулась плеча.

— Кто это? — спросил я, словно только что проснувшись.

— Это я, Бала.

В ее взволнованном голосе слышалась боль.

— Завтра утром меня выдадут замуж.

Я молчал.

— Ты спишь?

— Нет.

— Ты говорил, что любишь меня и женишься на мне. Думал, если я из деревни, то поверю каждому твоему слову? Почему ты не отвечаешь?

— Так вышло, Бала. Видит бог, я сам страдаю от этого.

— Так почему же…

— Мои родные были против нашей свадьбы. Наши семьи когда-то враждовали. Брат твоего отца хотел убить моего отца.

— А раньше ты этого не знал?

— Не знал.

— С тех пор прошло двадцать лет. Теперь они помирились, ходят друг к другу в гости…

— Все равно мои родные против.

— Кто же?

— Все — отец, мать, старшая сестра, старший брат, тетка… даже наш слуга.

— Ну, так давай убежим. На мне сейчас золотых украшений тысячи на четыре. Я не могу жить без тебя.

— Как, прямо сейчас? А что люди скажут?

Бала села и горько заплакала. В тот вечер она была удивительно хороша собой. Второй такой красавицы не сыскать. Я действительно горевал, что лишаюсь ее, но мог ли я пойти против воли родителей и пожертвовать своим будущим ради того, чтобы она принадлежала мне? Я представил себе лицо отца с красными от гнева глазами, презрительно глядящую на меня мать, родственницу судьи, за которой дают восемнадцать тысяч приданого. А что будет с моей политической карьерой?

— Уходи, Бала. Вдруг кто-нибудь придет?

Возмущенная, она встала. В полосе лунного света видно было, как дрожат ее губы.

— Я хотела утопиться в колодце, но раздумала. Ведь ты же не мужчина. Любая проститутка лучше тебя, — сквозь слезы бросила она мне и быстро вышла из комнаты.

Я так и остался лежать, не зная, радоваться ли, что все наконец кончено, или оплакивать потерю.

Четыре года спустя я услышал, что она тяжело заболела и лежит в больнице. Я пошел навестить ее. Медсестра мне сказала:

— Она просила вас уйти. Говорит, что не хочет вас видеть.

Я принялся упрашивать медсестру. Я терзался сомнениями, может быть, она заболела из-за меня. Наконец я пришел к ней. Ее осунувшееся лицо было прекраснее, чем прежде, — словно драгоценный бриллиант, оставшийся после шлифовки алмаза. Она увидела меня и отвернулась.

— Бала…

Она заплакала.

— Прости меня, Бала. Я трус. Но я до конца дней своих не забуду тебя. Ты всегда была в моем сердце, поверь мне.

Я взял ее руку. Она взглянула удивленно и недоверчиво. Комок застрял у меня в горле. Слезы полились из глаз.

— До свидания, Бала, — с трудом проговорил я и быстро вышел.

Через месяц я узнал, что она умерла.

Я весь горел от этих воспоминаний. Мне стало душно; стены комнаты давили на меня. Я оделся, взял зонтик и вышел на улицу.

После дождя в воздухе разлилась приятная свежесть, и это успокоило меня. Я направился в сторону канала, за которым начинались принадлежащие мне поля. Рассветало; дождь словно размывал черноту ночи. Небо было затянуто облаками. Глина прилипала к ногам, ветер дул в лицо.

С листьев деревьев слетали капли. Кричали вороны. За каналом виднелись сады и рисовые поля. Я поднялся на деревянный мост и постоял, глядя, как под мостом бурлит и пенится вода.

Когда я спустился с моста, кто-то окликнул меня из мангового сада Виранны. Я посмотрел туда — на дорожке перед кирпичным домиком с соломенной крышей стояла женщина. Я подошел поближе.

Суббулю с улыбкой смотрела на меня. Ее густые темные волосы были еще влажными после купания. У нее был такой молодой и здоровый вид, что я невольно ей позавидовал. Мы были знакомы с детства и до пятого класса учились в одной школе. Но сейчас она выглядела намного младше меня. Ей можно было дать лет двадцать пять.

— Когда приехала, Суббулю? — обрадовался я.

— Заходи, Равайя. Ты весь промок.

Я помедлил.

— Да не бойся, никто не увидит. Как ты возмужал. — Суббулю вынесла из дома стул. — Раньше, когда ты шел этой дорогой, я всегда угощала тебя тростниковой водой, помнишь? Я все мечтала, что ты как-нибудь украдкой поцелуешь меня. Но так и не дождалась.

Она засмеялась.

Ее слова смутили меня. Я даже поежился.

— Да чего тут стесняться! Подожди, сейчас я сварю тебе кофе. — Она ушла в дом.

Суббулю много лет прожила в городе и усвоила там некоторые правила приличий в сочетании с бесцеремонностью обращения. На ее лице не было ни тени грусти. Годы не оставили на нем своего отпечатка. Только люди, получившие от жизни много удовольствия и счастья, могут так весело смеяться. Я с удивлением подумал, что она выглядит моложе меня лет на пятнадцать, хотя младше всего на три года.

Суббулю принесла кофе. Он оказался довольно вкусным. Суббулю распустила волосы, и они тяжелой черной волной упали на спину, целиком закрыв ее. Лицо ее дышало здоровьем и спокойствием.

— Я не видел тебя лет восемь, Суббулю. Что, Рангаду здоров? — спросил я о ее муже.

Она снова расхохоталась.

— Рангаду! Нашел о ком спрашивать! Молодец, делаешь вид, что не знаешь.

— Как, он умер? — испугался я.

— Да нет, здоров как бык. Я бросила его.

— Что?

— Он мне не нравился.

— Что же ты делала потом?

— Я уехала в Гунтур с Вирасвами. Он работал мастером на строительстве. Неплохо зарабатывал.

— Ты вышла за него замуж?

— А… В Гунтуре мне жилось хорошо. Он и драгоценности мне покупал, и одежду, и в кино мы ходили — в общем, жили шикарно. Он и сам мне нравился, но…

— Так что же?

— Он связался с какой-то женщиной. Я страшно разозлилась. Сказала ему, что не собираюсь, как последняя девка, побои сносить да грязь за ним убирать. Забрала вещи и деньги и ушла.

— Но теперь вы помирились?

— Нет, его я тоже бросила.

Я побледнел.

— Ты сам подумай: если человек мне не нравится, почему я должна с ним мучиться и слезы лить? Нет, это не по мне. Я жить хочу. И обиды терпеть не стану.

— А сейчас ты одна?

— Да вот приехала ради тебя… Все о тебе думаю…

Она игриво взглянула на меня и, прикрыв рот краем сари, засмеялась.

— Зачем ты издеваешься надо мной? — смутился я.

Помолчали.

— Сейчас я живу с Рагхавулу. Он работает в Безаваде.

— Замуж вышла?

— Мужа нет — не варить обед! Он хоть и младше меня, но такой милый! В магазине работает. Очень меня любит. А красавец — заглядишься!

В глазах ее появилось мечтательное выражение. Я поднялся. Перед тем как отправиться в суд, мне предстояло еще просмотреть много бумаг.

— Ты долго здесь пробудешь?

— Я приехала навестить отца. Уеду завтра или послезавтра.

— Заходи к нам, повидаешься с моей женой, — сказал я на прощанье.

— Зачем мне встречаться со своей соперницей! Ко мне-то ты ни разу не зашел… Не ценишь мою красоту, — засмеялась она.

Задумавшись, я шел под дождем домой. Я пытался найти разгадку ее молодости и здоровья, ее счастливой жизни. Может быть, она счастлива потому, что относится к жизни легко и естественно, не боясь людской молвы. Я образован, у меня много денег, откуда же во мне эта неудовлетворенность и вечная боязнь чего-то? Я страдаю, что многого не смог совершить, беспокоюсь о том, что виски мои поседели и я скоро стану дряхлым стариком, стоящим на пороге смерти. В какой момент ускользнул от меня ключ к тайнам жизни? Почему я выглядел никчемным человеком перед невежественной Суббулю?

Я миновал мост. На берегу канала уже появились люди. Промокшие от дождя вороны сидели на ветках деревьев. Да, я проиграл в этой игре, называемой жизнью.

Перевод О. Баранниковой.

«РАССЕРЖЕННЫЙ» СИТАПАТИ

1

Ситапати положил перед собой листок бумаги, взял ручку и огляделся — в комнате никого не было. На софе дремала комнатная собачонка жены. На стене постукивали часы, рядом Ганди укоризненно глядел с большого портрета. На круглом столике остывал кофе в серебряной чашке.

Нахмурив брови и закусив губу, Ситапати крупным почерком написал на белом листке: «Убить жену!» Потом бросил ручку на стол и отпил кофе. Он почувствовал, что на душе у него стало легче — ведь та мысль, которая давила его своей тяжестью, теперь извлечена и перенесена на бумагу. Ситапати отпил глоток кофе и написал еще одну строчку: «Убить собачонку». Потом улыбнулся и сделал еще глоток. Когда он допил кофе и чашка опустела, все его тайные мысли были на бумаге и выглядели следующим образом:

«Убить жену.

Убить собачонку.

Убить почтальона.

Убить доктора.

Убить соседского мальчишку».

Ситапати удовлетворенно откинулся на спинку кресла. Если он выполнит этот план, никто больше не станет считать его бездельником, никчемушником. О нем начнут писать в газетах, говорить на всех перекрестках. «Вот он, Ситапати», — будут перешептываться женщины, выглядывая из окон.

Да, мужчина должен быть храбрым, дерзновенным, должен разить как меч.

— Вы уже пили кофе? — раздался с порога нежный голос.

Ситапати вздрогнул. Его замысел пока что пустая мечта, и жена, живая и здоровая, стоит в дверях, отодвинув занавеску.

— Тогда примите ванну, я велела нагреть воды.

— Не сейчас, потом, — раздраженно буркнул Ситапати. Жизнь казалась ему проклятьем.

— Полно вам, идите, а после ванны лекарство выпьете… — с мягкой настойчивостью повторила она и, отпустив занавеску, ушла.

Ситапати уставился на кудрявую болонку, спящую на софе. Жена обращается с ним точь-в-точь как с этой собачонкой. Распоряжается им, вертит как хочет. Вот почему возникла вторая его тайная мысль — убить любимую болонку жены; ведь едва он на нее взглянет, тотчас же вспоминает и о своем положении комнатной собачки.

— Ну, теперь выпейте. — Падмавати протягивает стакан с лекарством, ласково глядя на мужа.

Глаза ее как лотосы, кожа благоухает. Почему его жена не сварливая, безобразная толстуха? Это давало бы ему чувство превосходства. Но бог создал ее красавицей, она стройна, изящна, голос нежный. Падма всем нравится — кому же не понравится цветущее дерево или сияющее звездное небо?

Он выпил лекарство. Падма ерошит тонкими пальцами его волосы.

— Почитаете что-нибудь? Вот возьмите «Лайф».

Что ему читать — тоже она знает. А если он не журнал хочет почитать, а хороший детективный роман? Падма протягивает ему «Лайф», он берет, скрывая раздражение.

— Я велела приготовить к овощам томатный соус, вам ведь нравится он, — говорит Падма.

Конечно, история знает случаи подобного порабощения, думает Ситапати, который любит читать книги по истории. Но порабощенные всегда восставали, отдавая свои жизни за свободу. А он…

— Не хочу я томата, — дерзко заявляет Ситапати.

— Чем же приправить овощи?

— Конопляным маслом…

— От него желчь разыграется. Доктор ведь говорил, забыли? Кроме того, в томатах витамины… Что это, мой мальчик капризничает? — говорит она, беря его пальцами за подбородок.

Сейчас скажу: «Не буду есть, отравлюсь», — думает Ситапати, но Падма уже вышла из комнаты. Ну что ж, раб должен со всем молча соглашаться, должен читать журнал «Лайф», должен есть томаты.

Ситапати вспоминает историю своего брака. Он окончил колледж, но не имел ни работы, ни состояния, ни родственников, кроме воспитавшего его дяди. Таким его увидела Падма — пришла, пожелала, забрала. У нее было имение, двадцать пять акров земли, собственный дом, банковский счет в тридцать тысяч рупий. Он живет на деньги Падмы, ест из ее рук. Еще бы, она имеет право смотреть на него сверху вниз. Правда, она никогда не сказала ему резкого слова. Называет мужа своим сокровищем… Но его мучает, что он ничего не делает, живет бесполезной жизнью.

— Я мог бы собирать плату с наших арендаторов и в поле за работой смотреть, — сказал он как-то.

— Вы? — засмеялась Падма. В этом смехе был скрытый смысл не менее чем шести «Дхваньялок» Анандавардханы[80].

— А что, не могу? — гневно вопросил он.

— Зачем это?.. На поле жара, а у вас слабое здоровье. К тому же Говиндарая опытный человек, вполне справляется, я ему доверяю…

Значит, какой-то писарь умнее его, Ситапати? И больше достоин доверия? Но он проглотил свои слова.

Итак, Падма сама распоряжается сбором арендной платы, закупкой продуктов. Она ведает приходом и расходом. Сама проверяет, заперты ли на ночь двери в доме. Она платит за Ситапати клубный взнос — две рупии в месяц, а когда он отправляется в клуб, кладет ему в карман десять — двадцать рупий на карточную игру. Она следит за его здоровьем, оплачивает визиты врача, покупает лекарства. Она решает, что ему нужно.

У него нет никакого дела, никакой ответственности, ничего настоящего в жизни.

Как-то он попытался взбунтоваться, утвердить себя. Однажды вечером, придя из клуба, Ситапати накинулся на жену, отдыхавшую на кушетке:

— Ты уже поела, конечно! И не подумала меня дождаться? Я для тебя пустое место! Ну еще бы! Ведь дом — твой, земля — твоя…

— Да я же говорила вам, что в субботу есть вообще не буду, мне доктор посоветовал, — кротко возразила ему жена.

Как же он забыл? Ситапати был обескуражен, но гнев его не остыл. Он схватил стоявшую на столе статуэтку — обнявшихся Радху и Кришну — и швырнул ее на пол. Статуэтка разлетелась на мелкие кусочки.

— Зря я купила эту статуэтку, раз она вам не поправилась, — огорченно сказала жена. — Завтра куплю новую, на ваш вкус.

Ситапати ринулся в свою комнату. Там его дожидался соседский мальчик Рави — веселый лентяй с маленькими умными глазками и густой челкой до самых бровей.

— А меня мама бранила, — хихикнул он.

— За что? — рассеянно спросил Ситапати.

— Ты, говорит, бездельником растешь, как муж госпожи Падмы!

— Убирайся отсюда, я спать буду! — гаркнул Ситапати. Рави спокойно продолжал рассматривать картинки в журнале «Лайф».

— Все-то вы спите, никогда не работаете… — пробормотал он себе под нос. — Что, никто вам работы не дает?

— Заткнись! — взревел Ситапати. Ему хотелось задушить Рави.

— Мальчишки сегодня будут играть в прятки. Приходите с нами поиграть, — невинно предложил Рави. Ситапати задохнулся от злости. Уже не сдерживая ехидной улыбки, Рави сам себе возразил: — Ах, вам нельзя… Стыдно ведь… — и выскочил из комнаты в тот самый момент, когда взбешенный Ситапати бросился за ним.

На следующее утро Ситапати услышал крик почтальона. Он спустился с лестницы. Падма уже стояла на пороге.

— Вам ничего нет, сэр, — сказал почтальон. — Все госпоже Падме.

Он вручил ей целую кипу писем. Падма поглядела на Ситапати и сказала:

— Здесь все для него, а я только его секретарь…

— О, конечно, он здесь махараджа, всем распоряжается! — Широко улыбаясь, почтальон ушел.

Даже ответы на его собственные письма приходили на имя Падмы.

«Сообщаем вам, что книги, которую запрашивает ваш супруг, в городской библиотеке не имеется…»

Однажды Падма заговорила с ним о приближающихся выборах.

— За кого вы будете голосовать? — спросила она.

— Я вовсе не буду голосовать, — отрезал Ситапати.

— Как это?

— Я нее несовершеннолетний, неправомочный, состою под опекой Падмы Деви, — желчно заявил он.

Падма посмотрела на его с укором. Глаза ее увлажнились.

— Да что вы! Разве это не вы даете мне силы? Без вас я ничто…

Но нежность и любовь, светившиеся в ее глазах, не смягчили Ситапати. В его душе назревал взрыв.

Падма заботливо следила за его здоровьем. Доктор предписал ему диету — Ситапати были запрещены его любимые блюда.

Как-то он сговорился с друзьями поехать в Калькутту. Узнав про это, Падма побледнела и позвала доктора.

— Вашему супругу нужен отдых. Нельзя ему в такую жару по железной дороге ехать, — сразу заявил врач.

— Это вам и Падме нужен отдых, мне-то он осточертел, — взъярился Ситапати.

— Нервы, нервы! — снисходительно заявил доктор. — Ну, если уж вам так хочется попутешествовать, обязательно возьмите с собой супругу. Она последит за вашей диетой, а не то результатом поездки будет диабет либо гастрит… При вашем-то слабом здоровье…

Ситапати был убежден, что он вполне здоров, но Падма верила старичку доктору, как оракулу. Он лечил ее с детства. Итак, вместо приятной развлекательной поездки с друзьями тащиться под опекой жены? Нет, это невыносимо! Так дальше жить нельзя!

2

Какой же выход? Освободиться от рабства насильственным путем? Но из пяти задуманных убийств Ситапати не смог совершить ни одного. Разве он решится оборвать лепестки этого нежного лотоса, Падмы[81]? Значит, надо идти путем Ганди, путем ненасилия, понял Ситапати. Надо оставить Падму, отречься от счастья и богатства, уйти из дому, чтобы спасти себя, сохранить свою индивидуальность.

И вот в понедельник вечером Ситапати сказал Падме, что пойдет, как обычно, в клуб, а сам направился на вокзал. Он уже придумал, куда поедет, — в деревню, где живет его друг Рамакоти. Ситапати гостил у него в студенческие годы и вспоминал это место, как рай земной. Большое водохранилище, купы кокосовых пальм и банановые рощи, свежий ветер и люди — вольные, как ветер, беспечно-счастливые… Он поселится там и будет зарабатывать на жизнь уроками. Рамакоти поможет ему на первых порах, он богатый человек. От станции несколько миль придется ехать на повозке. Ничего. К вечеру можно добраться, переночевать у Рамакоти, а с утра начать новую жизнь…

Ситапати подумал об оставленном доме, о Падме — будет плакать, конечно, всю ночь глаз не сомкнет. Сердце его заныло. Вернуться к ней? Нет, ни за что! Он вспомнил о Будде, который ушел от жены в широкий мир, и вновь укрепился душой.

Поезд набирал скорость, мелькали поля, холмы. Ситапати почувствовал всю полноту обретенной свободы. Он едет, куда хочет. Он не должен вставать в положенное время, есть, что подадут, принимать лекарство. Свежий ветер ворвался в открытое окно, холодный, резкий — ветер свободы! Сердце Ситапати наполнилось радостью.

В восемь часов вечера он сошел с поезда. Небо было затянуто тучами, моросил холодный дождь. В своем безудержном порыве к свободе Ситапати забыл, что сейчас месяц ашадха, пора дождей. Между тем пассажиры, сошедшие с поезда, раскрывали большие зонты и выходили из-под навеса на мокрую блестящую дорогу. Никаких повозок у станции не было. Идти несколько миль под дождем? — подумал Ситапати.

Он почувствовал, насколько отвык за годы супружеской жизни от самостоятельных решений и поступков.

— Бабу, вам в какую деревню? — Ситапати оглянулся — рядом с ним стоял старик брахман с большими кольцами в ушах. Ситапати назвал ему деревню. — О, мне туда же. Пойдемте вместе, а то этот дождь все равно не переждать, хоть всю ночь здесь просидишь…

Дорогой старик рассказывал о себе. Он совершает богослужения в деревенском храме, детей у него нет, взяли на воспитание девочку у родственников, теперь надо ее замуж выдать…

Вскоре дождь хлынул как из ведра, Ситапати и его спутник насквозь промокли. Старый брахман, ежедневно обливающийся утром холодной водой, беспокоился только за свой размокший узел с гостинцами, а изнеженный Ситапати весь дрожал. Наконец показались огни деревни, Ситапати приободрился.

— Дедушка, а где здесь дом Рамакоти? — спросил он.

— Рамакоти?! Да он давно и дом, и поле продал, в городе живет.

Ситапати стоял как громом пораженный.

— Что же мне делать?.. — пробормотал он.

— Да полно вам, бабу! У меня переночуете, — воскликнул старик.

Они вошли в деревню. Улицы чистые, дома крыты черепицей, было здесь и несколько двухэтажных домов. Деревня казалась зажиточной.

В доме старика брахмана Ситапати дали сухую одежду и усадили за ужин. Пища была простая, Ситапати ел через силу. После ужина он спросил, не нужен ли кому-нибудь в деревне репетитор для детей. Хозяин с женой удивленно переглянулись. Ситапати был выхолен, богато одет, на пальцах — два кольца с дорогими камнями. Кто бы мог подумать, что ему надо зарабатывать на жизнь уроками!

— Будем спрашивать, сынок, — сказал старик брахман.

Когда Ситапати заснул, хозяин стал серьезно обсуждать с женой, не женить ли им приезжего на своей приемной дочке Суббалакшми. «Красивый, молодой, образованный… Правда, приданого мы большого дать не можем…» У Суббалакшми, нечаянно услышавшей этот разговор, запылало лицо.

Утром Ситапати проснулся совсем больной, тело ломило. Но больше всего его беспокоила мысль о том, удастся ли устроиться, найти уроки.

— Проснулся, сынок? Сейчас дочка тебе кофе принесет. Не стесняйся, чувствуй себя как дома!

— Спасибо вам!

За дверью раздался тонкий голосок:

— Можно? — и Суббалакшми вошла с чашкой кофе. Ситапати отпил глоток и изменился в лице.

— Что это? — спросил он.

— Кофе, — простодушно ответила Суббалакшми.

Ну и пойло! — подумал Ситапати, судорожно глотая бурую жидкость.

— Хотите еще?

— Нет, спасибо! — сказал Ситапати, возвращая чашку.

— Ваша одежда уже высохла… или вы привезли с собой на смену? — Он и не подумал взять хотя бы чемоданчик с одеждой! Вот незадача… — Тогда я сейчас поглажу и принесу.

— Спасибо, — поблагодарил он.

Ситапати оделся и собрался пойти в деревню, разузнать о своем друге Рамакоти, об уроках, но не успел он дойти до порога, как у него закружилась голова, застучало в висках. Он еле дотащился до кровати, упал на нее и потерял сознание. Ночью Ситапати метался в бреду, ему было очень плохо. В лихорадочно возбужденном мозгу крепла мысль, что во всем виновата Падма. Накануне он положил под подушку намокший дневник, а сейчас вытащил его и на влажной белой страничке написал большими буквами, которые сразу стали расплываться: «Падма — демоница». Ему было безумно жаль себя, он чувствовал, что умирает. Из последних сил он нацарапал на той же страничке: «Если я умру, завещаю передать книги, оставшиеся в доме моей жены Падмы Деви (город Какинада, Сурьяраопета), в дар городской библиотеке от моего имени».

Хозяин дома, придя звать гостя к завтраку, увидел, что он горит в лихорадке. Сварив настой из лечебных трав, старый брахман влил его в рот Ситапати. Ситапати скривился от горечи — ведь дома он даже таблетку от головной боли не мог проглотить, не запив напитком с глюкозой или фруктовым соком.

— У тебя есть родные, сынок? — спросил брахман. — Надо бы им написать.

— Никого нету, — ответил Ситапати.

Этот ответ втайне обрадовал старика — близкие не смогут помешать браку гостя с его приемной дочерью. Сам бог направил его в мой дом, думал старый брахман.

— Совсем никого? — переспросил он.

— Совсем… совсем никого… — ответил Ситапати со слезами на глазах.

— Ты скоро поправишься, сынок… Будешь учить детей у нас в храме, — взволнованно бормотал старик.

Суббалакшми весь день дежурила у постели Ситапати Вечером брахман снова заставил его выпить лечебный отвар и дал какую-то таблетку. Однако ночью Ситапати все так же горел в жару, лихорадка даже усилилась. Ситапати позвал старого брахмана и попросил:

— Продайте мои кольца и позовите настоящего врача. Ваши лекарства на мою болезнь не действуют…

— Да что ты, сынок. Не волнуйся, утром позовем образованного доктора, Анджанеюлю. Он тебе укол сделает. А сейчас послушай-ка меня! Вот моя дочка Суббалакшми, девушка — чистое золото! Мой долг — выдать ее замуж. У тебя нет близких. Оставайся здесь. Суббалакшми хозяйка хорошая, чистюля, готовить умеет… Украшений золотых у нее на две тулы[82] весом! Ты возьмешь ее замуж и будешь в нашей деревне учителем, сто рупий в месяц заработаешь… Соглашайся, сынок, а?

Ситапати не сознавал, что ему говорит старик. Голова его раскалывалась от боли, тело горело, душа ныла от какого-то тоскливого предчувствия и непонятного раздражения. Заметив, что старик замолчал и вопросительно смотрит на него, Ситапати машинально кивнул головой. Лицо старого брахмана просияло, и он опрометью ринулся из комнаты.

— Согласился! — крикнул он ожидавшей его жене. Та обняла Суббалакшми, нежно ущипнула за щеку и благословила.

Утром третьего дня, то есть через два дня после ухода Ситапати из дому, погода была чудесная. Мягкий утренний свет заливал и дома, и поля, и деревья, солнечные лучи врывались в окно спальни, где лежал Ситапати. В соседней комнате, напевая песенку, причесывалась Суббалакшми. Ситапати к утру не стало лучше, лихорадка не прошла.

— Сынок, я доктора привел, — услышал он голос старика брахмана.

Ситапати с трудом открыл глаза и увидел щеголеватого молодого человека со стетоскопом в руке.

— Ну, какое лечение вам прописать? — с улыбкой спросил он.

Ситапати посмотрел на него в недоумении.

— Наш Анджанеюлю и английскую медицину знает, сынок, и гомеопатию, и аюрведическое лечение применяет, — объяснил старый брахман.

Анджанеюлю осмотрел больного, достал из своей сумки лекарство и сказал, что если к вечеру не станет лучше, то придется делать инъекции.

Вот самоуверенный слюнтяй, злобно подумал Ситапати. В городе ко мне бы профессоров пригласили, а здесь этот молокосос распоряжается… Он почувствовал острую жалость к себе. Днем его стал мучить голод, и Ситапати попросил у Суббалакшми кусочек дзантики[83].

Вечером Анджанеюлю сделал укол пенициллина, но Ситапати по-прежнему лихорадило, и он бредил. Хозяева с тревогой смотрели на него, а Суббалакшми совсем расстроилась. Приемный отец сколько лет уже безуспешно хлопочет о ее замужестве, и вот красивый молодой человек мог бы стать ее мужем, а лежит при смерти. Старый брахман пошел за врачом, но Анджанеюлю сказал, что инъекцию можно теперь делать только утром.

Ситапати проснулся, снова заснул, опять стал бредить и метаться во сне. Суббалакшми нагнулась поправить сбившуюся на край постели подушку и нащупала под ней толстую тетрадь.

— Что это, нанна? — сказала она, вынимая дневник Ситапати.

Старый брахман взял тетрадь и стал перелистывать страницы. Вдруг он поднялся и изменившимся голосом сказал жене:

— Подай мне ангавастрам поскорее.

— Что случилось?

— Мне надо ехать в Какинаду. В час ночи будет поезд. У нашего гостя, оказывается, есть семья, нужно срочно известить его жену.

Назавтра в полдень послышался шум машины, и в комнату вошли старый брахман, Падма и врач.

— Как он себя чувствует? — дрожащим голосом спросила хозяйку Падма.

— Это жена господина Ситапати, госпожа Падма Деви, — сказал старик.

— Садитесь же, садитесь, — обратилась к Падме хозяйка дома. — Не волнуйтесь за него — теперь он живо поправится, раз вы будете рядом с ним.

Ситапати открыл глаза и посмотрел на склонившуюся над ним жену. Она нежно погладила его волосы.

— Ты приехала, Падма… — прошептал он.

В комнату вошел управляющий Говиндарая с корзиной в руках и стал расставлять на столе фрукты, лекарства, напиток с глюкозой.

Суббалакшми не отрывала глаз от красивой дамы, которая оказалась женой найденного для нее жениха.

Старый доктор внимательно выслушал, осмотрел Ситапати и весело сказал, обращаясь к Падме:

— Ничего серьезного! Простуда, нервное возбуждение…

— А можно его перевезти домой? — спросила Падма.

— Конечно! К вечеру по холодку и поедем.

Суббалакшми принесла поднос с фруктами и едой и поставила на тумбочку у изголовья Ситапати. Старый доктор посмотрел на Падму и сказал:

— Ему дайте глоток молока, а сами поешьте — ведь три дня в рот ничего не брали…

Ситапати пристыженно посмотрел на Падму, достал из-под подушки дневник и карандаш и написал на белой странице крупными буквами: «Падма — богиня». Падма, нагнувшись над ним, прочитала и засмеялась. Суббалакшми тоже улыбнулась, сама не зная чему; ехидно улыбнулся и старый доктор.

Вечером Падма распрощалась с семьей старого брахмана, она горячо благодарила хозяина и его жену, а Суббалакшми обняла, пожелала хорошего мужа и надела ей на шею свое дорогое ожерелье. Ситапати завернули в одеяла и усадили на заднее сиденье. Падма села рядом с ним, и машина тронулась. Вскоре тихая красивая деревня скрылась из глаз незадачливого беглеца.

Перевод З. Петруничевой.

ПОСЛЕДНИЙ ДОМ ДЕРЕВНИ

Дождь лил непрерывно уже целую неделю. Поля были затоплены водой, и только кое-где над ее ровной гладью поднимались побеги риса. Под темно-серым небом, затянутым тучами, в пелене дождя большой дом за околицей деревни выглядел как-то особенно одиноко.

Никто не знал, почему этот дом построен так далеко от деревни, совсем на отшибе, среди полей. На первый взгляд старый дом с покосившимся карнизом казался необитаемым, но вблизи можно было разглядеть занавески на окнах. На веранде сидела молодая девушка в белом сари. Она смотрела на дорогу, но во взгляде ее не было ни ожидания, ни любопытства — только тоскливое равнодушие. Она сидела уже давно, глядя на струи, льющиеся с карниза, слушая ровный шум дождя. Налетел порыв ветра, дождь усилился; девушка натянула на грудь сари и откинула со лба черные локоны. Рядом с ней появилась еще одна женская фигура — это была высохшая старуха с темной, морщинистой кожей. Глубоко запавшие глаза на ее лице белели, как дождевые черви в черных земляных ямах.

Старуха подошла к девушке и кашлянула, но та не шевельнулась.

— Идем, дочка, в комнату! Некого там высматривать… Простудишься, — пробормотала старуха, трогая девушку за плечо. Та не отозвалась.

— Почему не слушаешь меня? Давай хоть шаль тебе принесу.

— Не надо, — безразлично ответила девушка. Старуха ушла в комнату.

— А чаю хочешь? — донесся ее голос.

— Не надо.

Дождь стучал по крыше, лился по стеклам, по стенам дома. Вдали послышались глухие раскаты грома, блеснула молния. Старуха снова появилась на веранде с чашкой чая в руке.

— Выпей! Чай здоровья прибавляет…

Девушка отвернулась.

— Долго ты будешь тосковать? Умершего не вернешь, живым — о живом думать!

Слова, выскакивающие из большого черногубого рта, казалось, прыгали, как рыбы, которым хозяйка сейчас отрубит головы на кухонной доске; пронзительный голос ввинчивался в уши.

— Это все дождь тоску нагоняет, дождь проклятый! По себе знаю, дочка… А ты этим мыслям не поддавайся… — Старуха выжидательно посмотрела на девушку, та не двигалась. В старческих глазах загорелась злость. — Подумаешь, горе у тебя какое… — Лицо девушки потемнело, но старуха не унималась. — Ребенок твой все равно бы умер, напрасно ты думаешь, что я недоглядела… И то удивительно, что три месяца прожил. Я ведь у гадалки спрашивала — не суждено тебе вырастить сына, не будет в твоем доме детей…

— Правда?! — испуганно вскрикнула девушка.

— Да и к чему тебе приблудный ребенок, только руки связал бы. Ты молодая, красавица! Полно горевать, а то подурнеешь, мужчины на тебя и глядеть не станут…

— Заткнись! — Резко повернулась к ней девушка.

— Ну, молчу… А если я молчать буду, кто о нас с тобой позаботится? Слушала бы старуху, поверь — старость бог умудряет!

— Уходи, старая сука, демоново отродье! — в сердцах закричала девушка и швырнула чашку прямо в лицо старухи, та отпрянула.

— Уйду, уйду, — злобно зашипела она. — О тебе забочусь, а ты… Посмотрю, как ты своим умом проживешь!

Девушка по-прежнему неподвижно сидела на веранде. Когда стемнело, старуха снова появилась в дверях.

— Что, ужинать будешь? — спросила она.

— Все равно.

— Послушай меня, холодно ведь, зайди в комнату. Сейчас сготовлю ужин, позову тебя. От горячей еды силы прибавится. А пока хоть шаль накинь. — Бормоча что-то про себя, старуха ушла на кухню.

Девушка тяжело вздохнула. Вдруг ее взгляд оживился — она заметила в сумерках какую-то движущуюся фигуру. Это был мужчина с чемоданчиком в одной руке и с зонтиком в другой. Девушка вышла на порог и хлопнула в ладоши.

— Эй! Опасно идти в темноте, дорога вся в колдобинах, ногу сломаете! — громко прокричала она. Скользя по грязи, незнакомец направился к дому.

— Вы меня звали? — спросил он.

— Куда вы идете?

— На станцию…

— До станции далеко! А дорога очень плохая…

— Спасибо за предупреждение. Но что же мне делать? Я вышел засветло, да ведь трудно идти в дождь. А теперь не возвращаться же! Я здесь впервые, какие-то прохожие сказали мне, что до станции рукой подать.

— Вы здесь впервые? А мне ваш голос кажется знакомым…

— Вряд ли, я в этих краях никогда не бывал… Спасибо вам за совет, буду осторожен. До свидания!

— Постойте! — окликнула его девушка. — Переночуйте в моем доме, в шесть утра есть поезд.

Налетел ветер, и дождь снова усилился. Незнакомец посмотрел на девушку и с улыбкой сказал:

— Ну, если вы так добры… Пожалуй, действительно, в такой темноте свалюсь в канаву, а на утро найдут мой хладный труп… Я вам очень признателен…

Старуха внесла в комнату лампу, при ее свете девушка разглядела незнакомца: высокий, красивые черты лица, большие черные глаза… Девушка как будто не могла оторвать от него глаз, и старуха недовольно проворчала:

— Что это ты на гостя, как на демона, уставилась?

— Как вас зовут? — спросила девушка.

— Джаганнатхам… — Увидев, как передернулось лицо девушки, Джаганнатхам мягко сказал:

— Вы меня, вероятно, приняли за кого-то другого… Я скоро уйду, вот только немного пережду дождь!

— Нет, нет! — воскликнула девушка. — Вы очень похожи на одного человека… Но я вовсе не хочу, чтобы вы снова оказались на улице в такую погоду…

Незнакомец вздохнул с облегчением и поставил на пол свой чемоданчик. Старуха взяла его и унесла в комнату.

— Идите за ней, — сказала девушка, — переоденьтесь, а потом поужинаете…

Джаганнатхам вошел в комнату и огляделся. В углу стояла большая старая кровать, застеленная белоснежным бельем. Около кровати тумбочка, на ней — керосиновая лампа. В комнате был еще стул. Джаганнатхам достал из чемоданчика одежду и сменил мокрую рубашку и дхоти. Старуха позвала его ужинать на веранду. Вернувшись в комнату, Джаганнатхам заметил на тумбочке у кровати листья бетеля на серебряном подносе. Через несколько минут зазвенели стеклянные браслеты, в комнату вошла девушка.

— Спасибо вам большое за приют, никогда не забуду вашей доброты, — сказал Джаганнатхам.

Девушка села на стул, наклонив голову. На ней было тонкое сари с серебряной вышивкой, волосы заплетены в косу. На лбу — родинка, большие глаза похожи на лотосы, блестящие от росы.

— Я очень рада, что вы меня послушались, — тихо сказала она.

— Но кажется, вы уступили мне свою комнату, а я ведь могу спать где угодно, только циновку на пол постелить…

— Не беспокойтесь. Я пойду в комнату бабушки, — возразила она.

— Моя поездка в вашу деревню оказалась напрасной. Я очень опечален. Рассказать вам? — спросил девушку Джаганнатхам.

— Расскажите…

— Я приехал сюда к другу, который заболел и просил меня о денежной помощи. Письмо задержалось, и я уже не застал его в живых.

Оба помолчали. Девушке показалось, что померк яркий свет лампы.

— В этом чемоданчике тысяча рупий, я вез их для него…

За дверью комнаты что-то зашуршало.

— Кто там? — нервно воскликнула девушка и открыла дверь; за дверью стояла старуха. — Что тебе надо?

— Ты велела молока согреть, дочка?

— Нет, не велела.

Старуха ушла. Девушка снова села на стул.

— Вы замужем? — спросил Джаганнатхам.

Девушка промолчала.

— Значит, не замужем… — пробормотал он, с трудом подавляя зевоту.

Девушка опять не ответила. Она еще немного посидела, потом встала и сказала:

— Я вижу, вам спать хочется. Пойду согрею на ночь молока.

Оставшись один в комнате, Джаганнатхам прилег на постель, глаза его слипались. Свист ветра за окном, шум дождя и кваканье лягушек словно растворялись во всеобъемлющей тишине ночи.

Через полчаса Джаганнатхам, вздрогнув, очнулся от сладкой дремоты. Его разбудил скрип двери, на пороге стояла девушка со стаканом молока в руке. Она бесшумно подошла к кровати и, поставив стакан на тумбочку, так же бесшумно направилась к двери. Вдруг она остановилась, снова подошла к кровати, взяла лампу, стоявшую на тумбочке, подняла ее и, прикрыв яркий свет ладонью, стала разглядывать лицо Джаганнатхама. Он успел закрыть глаза, но нечаянно пошевелился. Она испуганно бросилась к двери.

— Это вы? — спросил Джаганнатхам, открывая глаза.

— Я принесла вам теплого молока, — тихо произнесла она.

— Не знаю, почему вы так добры ко мне.

— Вы делаете из мухи слона, — возразила она. — Что вы считаете добром? Предложить ночлег и немного еды…

— Но это действительно доброе дело, — вздохнув, сказал он. — В моей жизни случались ночи, когда я оставался голодным и не имел пристанища.

Джаганнатхам перестал ощущать усталость. Он пристально посмотрел на девушку. Тонкое синее сари облегало ее изящную, но крепкую фигурку. На смуглом лице с удивительным выражением нежности и грусти светились черные глаза. Она покраснела под взглядом Джаганнатхама.

— Я даже не знаю, как вас зовут, — сказал Джаганнатхам.

— Рама…

— Вы окончили колледж?

— Нет, только шесть классов школы… Но вам спать надо. Я пойду, — сказала она, вставая.

— Нет, не уходите! Я совсем не хочу спать. Расскажите мне о себе. У вас приятный голос, вы, наверное, поете?

— Я пела на концертах в сиротском приюте… Говорят ведь, где леса нет, там и кустик — дерево, а на бесптичье и ворона — соловей…

— В сиротском приюте?! — удивленно переспросил Джаганнатхам. — Вы в детстве лишились родителей?

— Да, — кивнула она.

— Это очень грустно, — сказал он.

— Да, — повторила Рама.

Джаганнатхам вдруг рассмеялся. Она посмотрела на него с удивлением и обидой.

— Извините, но вы странная девушка! Только отвечаете мне «да» и «нет». Любая женщина на вашем месте проявила бы любопытство. А вы не задаете мне никаких вопросов, хотя очень хотели узнать мое имя…

— Потому что вы похожи на Виджая… — проронила она и стала накручивать на палец конец сари.

— Кто это Виджай? — спросил Джаганнатхам. — Вы такая красавица, такая удивительная! Прошу вас, расскажите мне о себе! Я хочу знать о вас все…

Она беспомощно улыбнулась.

— Вы не замужем? — снова спросил он.

Она покачала головой.

— Почему же, Рама?

Она не ответила.

— Моя настойчивость может показаться вам неуместной, грубой… Но подумайте, Рама, эта дождливая ночь, вся эта странная обстановка не располагают ли к тому, чтобы отбросить условности и, не таясь, раскрыть друг другу души?

— Мне приятно слушать вас, — прошептала она.

Он посмотрел на нее долгим взглядом и снова заговорил:

— Вы чувствуете, что я не хитрец, не ловкач. Наверное, я никогда в жизни так свободно ни с кем не говорил, как с вами этой ночью… Вообще жизнь моя сложилась неудачно. Ни дома, ни семьи. Поэтому я пошел служить в армию…

— В армию?.. Виджай тоже пошел в армию! — воскликнула девушка. Но Джаганнатхам продолжал рассказывать, как будто не слышал ее возгласа.

— Бирма, Сингапур… Запах ружейной смазки, униформа, смерть. Война — она как бешеная собака, которая бежит по всей земле… Мне стало тошно, я ушел из армии. Вернулся к прерванной учебе, хотел окончить колледж, но не удалось.

— Почему?..

— Когда я начал сдавать экзамены, хозяйка комнаты, где я жил, упала с лестницы и разбила голову. У нее была пятилетняя дочка. Мать увезли в больницу, а девочка осталась совсем одна, и мне пришлось взять на себя заботу о ней. Мать была в очень тяжелом состоянии, врач даже не ручался, что она останется в живых. Ну, за эти недели, что у меня на руках был ребенок, все мои планы рухнули. Экзаменов я не сдал…

— А женщина выздоровела?

— Да. Она твердит, что теперь всю жизнь мне обязана, что я ей как младший брат… Уговаривала учиться дальше, хотела даже помогать материально… Но я не согласился.

— Что же вы теперь делаете?

— Работаю в компании по изготовлению лекарственных препаратов… Но работа мне не по душе. Наверное, я просто не могу долго жить на одном месте. Думаю снова уехать — в Бирму или Сингапур…

— Не уезжайте, — сказала она и сразу отвернулась.

— Ну вот, вы теперь знаете обо мне все. А на мой вопрос так и не ответили!

— На какой вопрос?

— Замужем ли вы.

— Кто на мне женится? — тоскливо отозвалась она.

— Почему это? — удивленно спросил он.

— Вы не знаете… Вы не знаете… И не должны знать… — выговорила она прерывающимся голосом и стремительно вышла из комнаты.

Джаганнатхам хотел кинуться за ней, извиниться, но остался на месте. Он раскрыл окно, высунул голову и стал слушать тихий, ровный шум дождя. Ночь была темной, беззвучной, тишину нарушало только кваканье лягушек. Джаганнатхам отошел от окна и лег на кровать. Странные тоскливые мысли не оставляли его. Зачем он спешил на помощь другу? Зачем оказался здесь? Что скрывает эта девушка? Почему в его душе нет спокойствия, что гонит его из страны в страну? Он мог бы иметь свой дом, преданную жену… Джаганнатхам незаметно задремал. Он проснулся от каких-то звуков за стеной. На часах было двенадцать. Он открыл дверь, вышел на веранду и увидел темную фигурку, съежившуюся у окна. Он узнал Раму. Ее длинные волосы были распущены и покрывали плечи и спину.

— Рама! — окликнул он. Она обернулась, и Джаганнатхам увидел ее блестящие от слез глаза.

— Почему вы плачете? — спросил он.

Рама вытерла глаза краем сари. Джаганнатхам ласково взял ее за руку и заставил войти в комнату.

— Сядьте, успокойтесь, — сказал он мягко, — и расскажите наконец о себе. Вам легче станет…

Она смотрела на него доверчиво.

— Ну, начните с того, кто же такой Виджай?

— Мой друг детства, — сказала Рама. — Он был такой веселый, такой смелый! Ничего не боялся. Крал дома деньги и покупал мне еду. А у него была мачеха, злая, как демоница, и ему каждый раз доставалось дома. Отец за него не заступался — у мачехи под каблуком был. Я умоляла Виджая не делать этого, но он говорил: «Подумаешь! За одну минутку твоей радости я тысячу лет в аду готов пробыть!» Каждый день после школы мы с ним где-нибудь встречались, гуляли в садах, рвали плоды, бегали и распевали песни. Мы играли и мечтали. Виджай говорил, что он любит меня, что мы обязательно поженимся. Уже затемно я возвращалась в сиротский приют. Надзирательница набрасывалась на меня, как тигрица, оставляла без ужина, сажала в карцер. Я плакала всю ночь от голода и страха, но наступал день, и я снова встречалась с Виджаем… В нем был свет моей жизни, ее смысл. Но скажите сами, разве когда-нибудь сбывается то, о чем мечтаешь? Будто бы человек идет ровной гладкой дорогой, и вдруг — за поворотом разверзлась бездонная пропасть и поглотила беспечного путника. И нет на этом повороте столба с надписью красными буквами: «Опасность!» Виджай твердо заявил в своей семье, что, окончив школу, женится на мне. Мачеха не могла с этим примириться. Однажды вечером она накинулась на Виджая и стала бранить его и меня скверными словами. Он вышел из себя и ударил мачеху по голове. Ее отвезли в больницу, а Виджая посадили в тюрьму. Через три месяца он написал мне, что уходит добровольцем в армию. Но война кончилась, а о нем нет вестей… — Голос Рамы прервался. Глубоко вздохнув, она продолжала: — В детстве Виджай упал с дерева, на виске была рана, потом остался шрам… У вас тоже шрам на виске… Скажите, вы не Виджай? — спросила она, глядя с отчаянием и надеждой.

— Ну что вы, Рама, — мягко, успокаивающе сказал Джаганнатхам. — Конечно, нет!

За дверью послышался какой-то шум. Джаганнатхам и Рама обернулись, но все стихло. Джаганнатхам продолжал расспрашивать:

— А кто вас поместил в сиротский приют?

— Отец…

— Как?.. Вы знали своего отца?! А почему же он вас отдал в приют?

— Это долгая история…

— Расскажите!

— У моего отца была трудная судьба… Женился на девушке из низшей касты, и родные от него отреклись. Он принимал участие в борьбе против англичан. Много раз сидел в тюрьме, в стычке с полицией был серьезно ранен, и ему отняли ногу. Когда мать умерла, он стал побираться, чтобы прокормить меня, — калеке получить работу трудно. Никто не помог ему, не вспомнил о его заслугах перед страной… Отец впал в отчаяние. Однажды утром он разбудил меня и повел в сиротский приют. Мне тогда было семь лет… Начальница приюта хорошо знала отца. «Она будет тебе матерью», — сказал он и ушел, постукивая палкой. Отец больше не вернулся. Потом я узнала, что в ту же ночь он покончил с собой. Начальница приюта отдала мне его последнее письмо… Она была добрая женщина, и при ней мне жилось в приюте хорошо, хоть я часто плакала, вспоминая отца… Но через два года она умерла.

— Что же написал в письме отец? — спросил Джаганнатхам.

— «Я пал побежденным в битве с жизнью и оставил тебя, дочка, одинокой и беззащитной. Но ты не забывай, что твой отец боролся за твое счастье, за лучшую жизнь», — вот что он написал.

Прошло несколько минут грустного молчания, потом Джаганнатхам спросил:

— А как ты попала в эту деревню, Рама? Кто эта старуха?

Девушка посмотрела на него испуганно.

— Не бойся меня, Рама, расскажи мне. Я твой друг…

— После того как уехал Виджай, моя жизнь стала пустыней. Все говорили мне, что он убит. А тут приют решили закрыть… Тогда…

— Что тогда?

— Один богатый человек обещал на мне жениться… Поселил меня в дорогом отеле… А вскоре уехал, и я оказалась на улице. Тут меня эта старуха подобрала…

— Так она тебе не родственница?

— Нет.

— Чем же вы живете?

Девушка закрыла лицо руками.

— Не спрашивайте! Ничего не спрашивайте! — вскрикивала она сквозь рыдания.

Джаганнатхам побледнел. Рама плакала, уткнувшись лицом в подушку, ее коса распустилась по белой простыне, как блестящий хвост павлина. Сердце Джаганнатхама защемила жалость. Как страшна жизнь… Великая пустыня, в которой путники бредут в поисках источника… И он сам, и Рама…

Он робко протянул руку и погладил Раму по голове.

— Рама! — окликнул он.

— Что?

— Послушай меня, Рама. Когда я тебя увидел, я понял, в жизни моей что-то изменится. Я жил одиноко, без забот, ничем не связанный. А сейчас я чувствую, ты мне нужна.

Рама подняла голову и посмотрела на него огромными черными глазами.

— Когда идешь во тьме один, страшно; двум путникам идти не так страшно. Я верю, что, если мы соединимся, у нас обоих будет и душевный мир, и цель жизни! Я… люблю тебя, Рама!

На лице Рамы появилось недоверие, изумление, радость.

— Правда?

— Правда, Рама!

— И ты не уедешь в Бирму или Сингапур?

— Нет, если ты станешь моей женой.

Рама увидела в глазах Джаганнатхама решимость, искренность, нежность. Она сначала нерешительно протянула к нему руки и вдруг кинулась на грудь Джаганнатхама, покрывая его щеки, лоб, волосы страстными поцелуями.

— Оставь, Рама! — мягко сказал Джаганнатхам. Она засмеялась звонко, как ребенок.

— Я сейчас приду! — прошептала Рама, легко соскочила с кровати и выбежала из комнаты. За дверью она натолкнулась на старуху, стоявшую прямо у порога.

— Ты что, подслушиваешь здесь? — гневно набросилась на нее Рама.

— Что ты, дочка, я ни словечка не слышала… Я ключ искала…

Рама стремительно пробежала мимо нее.

Джаганнатхам остался сидеть на кровати, задумчиво улыбаясь, рассеянно прислушиваясь к стуку дождевых капель за окном. Через несколько минут в комнату плавной походкой вошла Рама. Джаганнатхам почувствовал нежный аромат духов; лицо Рамы светилось счастьем — ни следов слез, ни теней под глазами. Волосы ее были собраны в аккуратный узел и украшены веточкой жасмина; она надела сари из серебристого шелка и в сумраке комнаты показалась Джаганнатхаму тихо плывущим прекрасным лебедем. Джаганнатхам вскочил с кровати и, нежно обняв, усадил Раму.

— Красавица моя, ты никогда больше не будешь плакать! Я стану защищать тебя от всех зол.

Вложив свою руку в руку Джаганнатхама, Рама робко спросила:

— Мы правда поженимся?

— Я сегодня уеду, закончу свои дела и через неделю вернусь за тобой, — твердо сказал он.

— А если не вернешься?..

— Рама!..

— Тогда поклянись!

Он засмеялся и произнес:

— Клянусь жизнью!

Рама тоже улыбнулась. Ее лицо порозовело, губы заалели, как красный лотос.

— Ты устала, — ласково проговорил Джаганнатхам, — ляг и усни…

— А ты?

— Я тут посижу…

— Будешь меня стеречь? — задорно засмеялась она.

Он наклонился и поцеловал ее. Рама взяла его руку и сказала:

— Держи меня так, и я усну спокойно.

Рама задремала. Джаганнатхам сидел рядом, не сводя с нее глаз. Вдруг он услышал, что его зовут; он осторожно высвободил свою руку и тихо подошел к дверям.

— Зачем вы меня позвали, авва[84]? — шепотом спросил он, увидев старуху. Та поманила его за собой на веранду.

— Нравится девушка, бабу? — спросила она, хитро подмигивая и гримасничая.

— Нравится! Ну, что вам нужно?

— Ты большой человек, богатый, как махараджа…

— Говорите скорей, что нужно? — резко перебил ее Джаганнатхам.

— Не тебе одному нравится… — захихикала старуха. — Любой, не скупясь, за одну ночь хоть две, хоть три сотни выкладывает… Эта девушка не такая, как все, — это алмаз. Только большие господа могут оценить ее красоту, ее тело. Но какой ни будь богач, если ей не по нраву, я его и на порог не пущу!

— Что ты несешь?! — раздраженно воскликнул Джаганнатхам.

— Ты-то ей понравился, бабу, я уже вижу… Оставайся с ней сколько захочешь! Я тебя по повадке вижу, ты настоящий махараджа. Знаю, что за каждую ночь не меньше двухсот рупий оставишь. Таким, как ты, верить можно…

Джаганнатхаму стало нехорошо.

— Я на Раме жениться хочу.

Старуха пронзительно расхохоталась.

— Да жениться-то зачем, бабу?

— Я узнал, какая у нее трудная жизнь была, авва. Я ее полюбил, — сказал Джаганнатхам.

— Вот дурачок! — захихикала старуха.

— Почему?

— Да это она просто комедию разыгрывает, чтобы лишнюю сотню рупий за ночь получить. А ты, дурачок мягкосердечный, жениться вздумал!

— Неправда! — гневно воскликнул Джаганнатхам.

— Что я, не знаю? Она говорит, что ты похож на ее друга детства, что отец умер, когда она маленькая была… Плачет… Не так разве? — захлебываясь, спрашивала старуха. Джаганнатхам будто окаменел. — Все комедия, бабу, все комедия! Сколько раз ей говорила — не морочь ты голову людям. Так не слушает! Мне-то ее повадки не по душе, поэтому я тебе и рассказываю…

— Значит, она меня позвала в дом, чтобы деньги получить? — растерянно спросил Джаганнатхам.

— Конечно, бабу, этим и живет — продает свое тело, красавица ведь. Деньги просить стесняется, мне поручает… А комедии разыгрывает для собственного удовольствия…

— Значит, так… — сдавленным голосом сказал Джаганнатхам и медленно вернулся в комнату. Он посмотрел на спящую Раму, вытянувшуюся на кровати, как на ядовитую змею. Стиснув зубы, он раскрыл чемодан, вынул из него кошелек и положил на тумбочку. Потом с чемоданом в руке вышел на веранду.

— Уходишь, бабу? — вкрадчиво спросила старуха. Он, не отвечая, ринулся в темноту. Вслед ему раздался довольный смешок.

Рама проснулась на рассвете. Чернота ночи сменилась грязно-серым светом хмурого утра. По-прежнему лил дождь, пронзительно свистел ветер, а на душе у Рамы было радостно, и она открыла глаза с улыбкой. Стул рядом с кроватью был пуст. Рама быстро вскочила и выбежала на веранду. Старуха, согнувшись, чиркала там веником.

— Где он? — закричала Рама.

— Ушел, ушел…

— И не попрощался?! Почему ты его не удержала?

— Да что ты волнуешься, дочка! Я свое дело знаю, так просто бы его не выпустила. Посмотри на тумбочку — видишь, кошелек оставил…

— Деньги?!

— Ну да, деньги.

— Ты сказала, чтобы он дал деньги?

— Ну да, — самодовольно подтвердила старуха. — Без денег не проживешь…

— Что ты ему сказала? — кусая губы, спросила Рама.

— Он, дурачок, жениться на тебе хотел, так ведь? А со мной что стало бы, дочка? Бросила бы ты меня — что тебе до старухи, забыла бы мое добро…

— Что ты ему сказала?! — исступленно закричала Рама.

— Что ты с каждым такую комедию разыгрываешь ради лишней сотни… Так и сказала… Посмотрела бы ты на его лицо! — гнусно хихикнула старуха.

Рама впилась в нее взглядом, не в силах вымолвить ни слова, а та, подавив смешок, обратилась к девушке елейным голосом:

— Ты мужчинам-то не верь, дочка, меня слушай да денежки копи. Вот, посмотри-ка, сколько он там оставил.

— Ах ты проклятая! Демоница! — неистово накинулась на нее Рама. — Моего ребенка погубила, мою жизнь загубила!

Старуха в ужасе попятилась и, поскользнувшись, упала. Рама кинулась в комнату, схватила с тумбочки большой кошелек. Одно его отделение было туго набито банкнотами; в другом лежала фотокарточка Джаганнатхама. Крепко сжимая кошелек, Рама выбежала на улицу. Она скользила по грязи, падала в колдобины, поднималась… И одежда и лицо ее были в грязи, коса расплелась, но она продолжала бежать, спотыкаясь, не обращая внимания на проливной дождь.

Наконец показалась станция. Поезд только что прибыл. Рама мчалась по платформе, расталкивая вышедших из поезда пассажиров.

— Бабу, вот кошелек! — закричала она, увидев в окне Джаганнатхама.

Пассажиры удивленно переглядывались. Оттолкнув контролера, Рама вскочила в вагон, подбежала к Джаганнатхаму и сунула ему в руку кошелек. Раздался гудок, контролер вытолкнул Раму из вагона. Поезд тронулся. Выглянувший из окна Джаганнатхам увидел бегущую рядом с вагоном Раму в грязной, промокшей одежде, она протягивала к нему руки. Вскоре она исчезла из виду. Джаганнатхам машинально открыл кошелек. Все деньги были целы, его фотография исчезла.

Перевод З. Петруничевой.

Боммиреддипалли Сурья Рао