Лица у них сидят криво...
Она не могла выбросить их из головы. То лицо. И кровь. И полицейских, которые тащили Ники в патрульную машину. И все, о чем он ей рассказывал.
Они уроды...
Бред какой-то.
Их пища — огонь, который делает нас людьми.
Казалась, глубокая внутренняя боль, о которой он не забывал ни на миг, подсказывала ему эти слова.
Они не люди... просто похожи...
Что-то тяжело шлепнулось на ее балкон, она подскочила от страха, но тут же успокоилась, сообразив, что это просто мальчишка-разносчик забросил сегодняшнюю газету. Никакого желания читать, что пишут в «Дейли джорнал», у нее не было, но она все-таки вышла на балкон и подобрала газету. Вернулась в комнату, села, разложила печатные листы на коленях.
Как и следовало ожидать, вчерашнему происшествию в парке отведена вся первая полоса. Вот она на фотографии, ну и видок, напуганная, ни на что не похожая. А вот уносят труп в черном мешке. Ники крупным планом...
Вдруг она замерла, сердце забилось как сумасшедшее — до нее дошел смыл заголовка под фотографией Ники.
Убийца найден мертвым в камере — полиция озадачена
— Нет, — прошептала она.
Они про меня тоже знают.
Она столкнула газету с колен, та упала на пол. Но и оттуда Ники все равно смотрел на нее.
Они охотятся за мной.
Не может этого быть. Все, что он ей тут наговорил, просто бред безнадежно больного человека.
В камере я не протяну и ночи. Уроды тут же пронюхают и явятся всей компанией, оглянуться не успеешь...
Но ведь раньше, много лет назад, когда они вместе учились в университете, он был нормальный. Правда, со временем люди меняются...
Она подобрала газету и быстро пробежала статью глазами, ища какого-нибудь рационального объяснения случившемуся, чтобы успокоить страхи и не поддаваться панике. Но полиция ничего не знала. Никто не знал.
«Полагаю, что в настоящий момент никто, кроме самого Ники Строу, не мог бы объяснить, что именно произошло», — прокомментировал случившееся представитель полиции.
Никто, кроме Ники и тебя, мелькнула в голове Луэнн пугающая мысль.
Она встряхнулась, пытаясь отогнать ее подальше.
Их тянет к тем, чье пламя горит всего ярче.
Она глянула в окно. За давно не мытыми стеклами собирались сумерки. Скоро совсем стемнеет. Наступит ночь. В темноте свет виден издалека; чем ярче свет, тем дальше его видно.
Те, чье пламя горит всего ярче... как твое.
— Но это... это же неправда, — выдавила она, ее голос эхом отозвался от стен полупустой комнаты. — Совсем не правда. Ну скажи, что ты пошутил, Ники.
Но Ники больше нет.
Она выпустила газету из рук, встала, бесцельно, как призрак, прошла по комнате, остановилась у окна. Все окружающее вдруг показалось ей бесконечно чужим, не имеющим к ней никакого отношения.
На улице было странно тихо. Движение почти прекратилось — ни машин, ни пешеходов. Напротив, у витрины книжного магазина, привалившись спиной прямо к стеклу, стоял человек. Сначала ей показалось, что он наблюдает за ее окном, но из-за широких полей шляпы трудно было сказать наверняка.
Раз увяжутся за тобой, и больше уже не стряхнешь.
Тот человек в парке. Его лицо. Оно ерзало. Как будто кожа была ему слишком велика.
Они от тебя не отстанут, пока не выжмут досуха.
Все это ей снится.
Она отвернулась от окна и обхватила себя руками, чтобы унять дрожь, которая навалилась, стоило ей вспомнить слова, сказанные Ники перед уходом.
А что если я прав?
Нет, с этим она не могла смириться. Она снова выглянула на улицу. Фигура перед магазином исчезла. Замерев, она стала ждать, когда на узкой крутой лесенке, ведущей к ее балкону, раздадутся шаги и чья-то тень упадет на стекло.
Зима была суровой
Обычно я стараюсь не выходить из состояния замешательства, а все из-за выражения, которое оно придает моему лицу.
Декабрь выдался на редкость холодный, таких морозов не помнили с начала века, когда впервые стали вести регулярные наблюдения за погодой, но, как подумала Джилли, в ледниковую эпоху плейстоцена наверняка бывало и похуже. Истинная правда, только легче от этого не становилось, ведь вокруг по-прежнему бушевала злая морозная ночь. Ледяной, как в Арктике, ветер завывал в тоннелях улиц в Катакомбах. Он заставлял пускаться в безумный пляс снеговые вихри, так что порой из-за них нельзя было различить дороги, наметал вдоль стен заброшенных домов сугробы, хоронил брошенные машины.
Джилли чувствовала себя неуклюже, как укутанный заботливой мамашей ребенок: на ней были сапоги, парка, под джинсами еще одни штаны, шерстяная шапчонка надвинута на самый нос, длиннющий шарф раз пятьдесят обмотан вокруг шеи, так что только глаза выглядывали из узкой щели в шерстяном коконе. Голову она по-черепашьи втянула в плечи, пытаясь спрятать шею в недрах парки, руки в перчатках засунула в карманы.
Но и это не помогало. Ветер пронизывал ее насквозь с такой легкостью, как будто на ней вообще ничего не было, и чем дольше она лезла по сугробам, тем больше замерзала. Грейс-стрит и Уильям-сон-стрит уже сверкали ярко-синими и янтарными огнями снегоуборочных машин, точно во время карнавала, — там борьба со стихией шла полным ходом, а здесь, в Катакомбах, белый покров будет лежать, пока не растает сам собой. Одинокие цепочки человеческих следов, оставленные бездомными и прочими отщепенцами, которые ходили по своим делам, были единственным признаком жизни в этом забытом богом месте, однако и их заметало прямо на глазах.
Да, в такую ночь только глупец или тот, у кого совсем нет выбора, отважится высунуть нос на улицу. Джилли относила себя к последним, однако Джорди, провожая ее из дома, недвусмысленно намекнул на ее принадлежность к первой категории.
— Джилли, не сходи с ума, — заявил он. — Посмотри, что на улице-то делается.
— Я должна пойти. Это важно.
— Для тебя и пингвинов, ни для кого больше.
И все же она пошла. Наступал канун зимнего солнцестояния, ровно год с тех пор, как геммины покинули город, и потому она считала, что от нее не зависит, идти или нет. Снег, метель или камни с неба, а она должна быть в Катакомбах сегодня вечером. То, что гнало ее из теплой студии в тот вечер, по словам профессора Дейпла, в старину называли долгом чести: хочешь не хочешь, а платить надо.
Поэтому она оставила Джорди в своей студии, где он сидел на раскладной кровати и развлекался новым коуплендовским свистком в окружении находящихся в разной стадии готовности картин и прочего живописного беспорядка, а сама шагнула во вьюжную ночь.
Она остановилась, только поравнявшись с переулком, который тянулся вдоль южной стены дома Кларка. Свернув в него, она повернулась к ветру спиной и под подозрительными взглядами заметенных снегом горгулий, нахохлившихся на карнизах, опустила шарф и оглядела переулок из конца в конец. Она уже видела Бейб, как та стоит, небрежно привалившись к старому «бьюику», — вон он и сейчас на том же месте, — черные лосины и видавшая виды футболка выглядывают из-под плаща, Мартинсы чернеют на свежевыпавшем снегу. Она почти слышала, как геммины хрипловатыми голосами выводят странную песню на мотив модного тогда рэпа.
Она почти...
Но нет. Ветер повернулся и бросил горсть снега ей в лицо. Только снег и ветер кругом. Зато в ее памяти...
Вечером они забирались в какую-нибудь брошенную машину — благо на улицах и в переулках Катакомб в них недостатка не было — и, укутавшись в одеяла, мешковину и старые пальто, коротали ночь в ямках, которые будто специально для их угловатых голенастых тел кто-то выгрыз в продавленных сиденьях. В то утро они натаскали щепок из окрестных домов и развели костерок прямо в капоте «бьюика», превратив его крышку в плиту, на которой готовился завтрак.
Бейб была старшей. На вид вы бы дали ей лет семнадцать, не больше, — да и то потому только, что держала она себя как-то по-особому, в остальном она ничем не отличалась от других: такой же угловатый подросток, то ли девушка, то ли парень, не поймешь. Лица, однако, у всех были вполне девичьи, а кожа смуглая, но таких темных коричневых волос и фиалковых глаз не было ни у кого, кроме Бейб. Волосы ее товарок отливали всеми оттенками рыжины, а глаза сверкали теми же синими электрическими искрами, что у Джилли.
Насколько в этом году декабрь выдался морозным, настолько же в прошлом году в это время было неестественно тепло, и все же при виде распахнутого плаща Бейб, под которым не было ничего, кроме футболки и тонких лосин, Джилли замерла на месте. «Следить за модой, конечно, хорошо, но зачем же впадать в такие крайности, они что, о пневмонии не слышали?» — подумала она, но тут Бейб подняла голову, и Джилли встретила взгляд фиалковых глаз, в котором словно отразилось ее собственное любопытство. Всякая забота о благополучии несчастных бродяжек тут же улетучилась, Джилли жалела только о том, что в кармане у нее завалялись лишь огрызок угля да блокнот: ничто, кроме большого холста и масла, не в состоянии было воздать должное поразительному зрелищу, которое являли собой Бейб и ее спутницы.
Наступила долгая пауза. Бейб наблюдала за Джилли, пряча в уголках губ улыбку. За ее спиной повариха небрежно покачивала импровизированной кухонной лопаточкой, чуть придерживая ее тонкими пальцами. Перед ней на крышке капота шкворчала яичница с беконом, наполняя воздух неповторимым ароматом. Остальные геммины сидели на переднем сиденье машины, опершись о приборную доску, узкие подбородки на сложенных руках.
Джилли стояла и молча смотрела на них. Что-то бешено вертелось у нее в голове, ей вдруг показалось, будто она шагнула в одну из собственных картин, написанных для последней выставки: серия из двенадцати громадных полотен, по одному на каждый месяц, посвященных разным мифическим существам, которые были перенесены из привычного по сказкам и легендам сельского пейзажа в сердце большого города.