И вечер наступил: третий вечер Новой Эры. С половины шестого я слонялся у телефона, неразговорчивый, сонный, равнодушный ко всему. Полчаса телефон был никому не нужен, но без трех минут шесть трубку взяла мать. Она звонила долго, обстоятельно выясняя, когда и зачем надо ездить в каникулы в школу.
Как только она положила трубку, раздался звонок. Опередив маму, я схватил трубку из-под ее руки:
- Да?
— Слушай меня, — звонким дневным голосом сказала Таня. За спиной ее ревел самосвал, слышались крики мальчишек. — Быстрей соображай. Ровно в одиннадцать вечера будь на нашем этаже, у двери. Слышишь: не у окна, а у двери. В руках держи какую-нибудь книжку по физике. Но не звони, стой и жди. Если вдруг подойду к двери не я — обязательно услышишь щелчок замка, тогда сразу звони. Я без щелчка открываю. Понял? Скажешь: книжку занес, Таня просила. Но я думаю, все уже лягут спать. Если на площадке кто будет, не обращай внимания. Держи руку на звонке, как будто звонишь — и не слышно. Ровно в одиннадцать, понял?
Сверим часы.
Да, да, молодец. Шесть пять, точно? Ну, я побежала. Надо бандитку кормить. Целую. Не опаздывай.
—Подожди... Гудки.
Все оказалось очень просто. Ровно в одиннадцать, задыхаясь от спешки, я взбежал на третий этаж, стараясь сдерживать дыхание, чтобы поменьше шуметь, замер как вкопанный у двери, и тут же дверь бесшумно открылась. В просвете никого. В недоумении я отступил на шаг, из-за двери выглянула Таня.
— Ну, что же ты? — громко шепнула она.
Я протиснулся в дверь, осторожно ступая, вошел в комнату и остановился в распахнутом пальто, прислушиваясь.
Все та же настольная лампа, прикрытая платком. Клетчатые тени на потолке. Занавеска у кровати приотдернута... видно взбитую подушку и уголок аккуратно отвернутого одеяла.
«Нет, этого не может быть! — крикнул кто-то во мне. — Так не бывает, нет, это неправда...» Подушка, занавеска, уголок одеяла — все было реальным. Неправда была в другом: в самой ситуации. «Кто я? Как вышло, что я здесь?»
Но вошла Таня — и все встало на свое место. Таня держалась так, как будто ничего необычного не было.
«В конце концов, — подумал я, — всего две недели. Пройдут две недели — и будет все, как должно быть». Таня защелкнула дверь, подумала, шепнула:
— Подожди.
Вышла и тут же вернулась.
Что? — спросил я.
Все хорошо.
И подошла ко мне близко. Я обнял ее, завидуя своим рукам, завидуя себе самому.
Ты знаешь, я все решила. Зачем нам мучить друг друга? Пусть будет что будет. Все равно рано или поздно это случится. Так пусть рано. Все равно это будет повторяться каждый вечер... ты будешь ждать моего звонка, я буду звонить... Ты что смеешься?
Ты словно уговариваешь сама себя... — сказал я. — Того гляди согласишься...
...Сегодня мы так и не сомкнули глаз. Под утро Таня сказала мне:
— Ты не такой, как вчера. У тебя какие-то недоверчивые руки.
Она лежала, обхватив плечи руками, как будто мерзла, но не разрешала мне укрыть ее одеялом.
Ты знаешь, — честно сказал я, — мне кажется, что все это неправда.
Что неправда? — быстро спросила она, но не повернулась ко мне: смотрела в темный потолок с косыми полосами тени, как будто разговаривала сама с собой.
А черт его знает... — почему-то рассердился я. — Ты принимаешь такие мгновенные решения, что я не успеваю за ними уследить. Позавчера мне казалось, что ты решилась на все от одиночества. Вчера — потому что все получилось само собой. А сегодня... Сегодня мне кажется, что ты это делаешь кому-то назло...
Почему? — голос ее показался мне равнодушным.
— Слишком просто ты мне досталась. Вся. Это много. Боюсь, что ты не понимаешь, как это много.
— А ты? Разве это мало — ты весь?
- Не знаю... Мне кажется, что этого ничтожно мало. Ты большим рискуешь. А я ничем. Вчера хоть мне было не просто. А сегодня такое чувство у меня, как будто я тебя у кого-то украл.
- У кого же? — с любопытством спросила она.
Я молчал, и она повернулась ко мне, поцеловала меня в плечо.
- Говори, говори, я не сержусь. Не старайся говорить только то, что мне нравится. Так у кого же ты меня украл?
Не знаю. Ты разве ничья?
Я ничья, — подумав, уверенно сказала она. — Ты повторяешь все время: мы сами по себе. Вот и я сама по себе.
Но ты же девочка. Девочки не бывают ничьими. Есть папа, мама, наверное. Где они? Ты мне о них ничего не говорила.
Мамы нет: она умерла, — коротко ответила Таня. У меня куда-то провалилось сердце.
Прости, — сказал я.
Ничего, — ответила она. — Это было очень давно.
А отец?
—У него не надо спрашивать разрешения, — коротко засмеялась Таня. — Он тоже... сам по себе.
Она замолчала, я тоже не говорил ни слова: ждал.
— Деньги присылает... — горьким шепотом сказала она. — «Доченьки мои»... Знает, что я бы не стала их принимать, так он на тетю Шуру, а она потихоньку нам подкладывает. У нас это маленькая домашняя тайна. Знаем, а тратим. Не укладываюсь я. И Светке надо учиться... Ну ничего, придет время — он у меня все получит обратно. Все до копейки.
Мы долго молчали.
— Поэтому запомни, — она приподнялась и посмотрела мне в лицо, — запомни, пожалуйста: я твоя и больше ничья, я потерялась когда-то, а теперь снова нашлась. И не отнекивайся от меня, пожалуйста: мне надоело быть ничьей, понял?
Я целовал ее плечи, шею, подбородок, а она, сжав губы, отчужденно смотрела мимо меня и еще долго не могла оттаять после этого разговора. Она вдруг решила, что я от нее отказываюсь. А мне просто хотелось разделить ее страх, ее риск пополам. Сам не понимаю, как дошел разговор до вопроса, у кого я ее украл. Ничья — так ничья, я тоже ничей. Тем лучше.
Январь этого года слился для меня в одну огромную лунную ночь. Весь месяц был на редкость морозный, безоблачный, скрипучий. На голубом снегу лежали резкие тени. Луна за окном нашего ночного мирка (постепенно мы освоились и стали спать, отдернув занавеску), увеличиваясь, заменила нам настольную лампу. На лестничной клетке, во дворе, на улицах было холодно и лунно. Не помню, как я ездил в институт, сдавал экзамены — ничего не помню, кроме луны.
Раз в три дня у Тани были отгулы, и она отсыпалась. На ночных дежурствах ей тоже удавалось поспать. Мне в этом смысле было сложнее: мешали экзамены. Один раз я заклевал носом во время собственного ответа. И все-таки она уставала больше меня. Все мечтала добиться отпуска, но ничего не получалось.
Несколько раз мы втроем, вместе с «белой мышей», делали вылазки на лыжах днем, но быстро уставали: за Светкой было трудно угнаться даже мне, записному лыжнику, а кроме того, мы с Таней на свету чувствовали себя тяжело. Солнце, снег слепили нас. В глазах темнело, и Таня жаловалась на головную боль.
— Мы стали совсем как ночные птицы, — смеясь, говорила Таня, когда Светка убегала на лыжах далеко вперед, а мы, жмурясь, останавливались и, опираясь на палки, отдыхали. — Ну ничего... Приедет Аркадий, и Светка переселится ко мне. Ты знаешь, отец называл ее «Прутик». Светлана, Светочка, Веточка, Прутик... но она не любит, когда ее так называют. Попробуй, может, получится.
Эй, Прутик! — крикнул я вдогонку Светлане.— Не воображай!
Эх вы, старички, — обернувшись, отозвалась она и вдруг, осознав, замолчала. — Как вы меня назвали?
— Прутик, — повторил я.
Подъехав к ней поближе, мы увидели, что ее раскрасневшееся лицо с застывшими уголками губ стало каким-то странным. Казалось, она вот-вот заплачет.
— Ты что? — испугался я.
— Руки озябли... — силясь улыбнуться, сказала она. Я снял с нее варежки и принялся дышать на ее холодные пальцы, как будто бы смерзшиеся один с другим.
- Хорошо... — сказала она шепотом.
- Отогрелась? — Я поднял голову.
- Нет еще... — жалобно проговорила она и спросила: — Почему вы меня так назвали?
- Мне нравится, — ответил я, растирая ее руки шерстяной своей варежкой. — А тебе?
- Тоже, — сказала она и, выхватив у меня свои руки, отъехала подальше. — И про себя называйте меня «Прутик», а то, я знаю, про себя вы называете меня как-то нехорошо. «Противная девчонка» или даже хуже...
Вечерами я часто бывал у них, так сказать, легально. Играли в лото, я бренчал на гитаре, как мог; на столе, как правило, стояла бутылка хорошего вина: венгерский «Токай» или «Киндзмараули». Девочки сидели на диване рядышком и благоговейно меня слушали. Более безмятежных в своей жизни вечеров я не помню. Прутик не сводила с меня восторженных глаз. Она перестала задираться и позволяла делать с собой что угодно: я обучал ее приемам самбо, драл за уши, подстригал челку — она все терпела.
— С ума сойти, приручил ты мне Прутьку, — говорила Таня. — Как это все у тебя просто!
Приятно было чувствовать себя патриархом таких вечеров, но была в них и другая, тайная прелесть. Мы сидели с Таней на отдалении, украдкой посматривали друг на друга, и сердце мое сжималось, когда в глазах ее, широких, ясных, я читал спокойное обещание: «И сегодня. И сегодня тоже...»
У нас с Таней, я заметил, в движениях, взглядах и словах появилась какая-то слаженность, плавность. Мы часто спорили, даже злились, но это была спокойная злость.
— Люблю смотреть, как вы цапаетесь, — говорила нам Прутик. — Очень вкусно у вас получается.
А вечером поздно бесшумно отворялась входная дверь. Я тихо проходил в полутемную комнату, которую тени на потолке и стенах делали похожей на шалаш. И Таня на цыпочках подходила ко мне сзади и, обхватив меня за плечи, прижималась ко мне.
Я настолько отвык от дома, что даже в те дни, когда Таня чувствовала себя плохо, оставался у нее: получалось само собой.
Не могу ни дня без тебя, — говорила мне Таня.— Что будет, когда Аркашка приедет? Я умру от холода первой же ночью...
Мы поженимся, — отвечал я.
И будем здесь, за занавеской? При Прутьке? Я качал головой.