Так, значит, у тебя, с твоей мамой? Я молчал.
С мамой действительно было нехорошо. Еженощные мои, а нередко и круглосуточные отлучки не способствовали улучшению обстановки. Я сказал ей, что ночую у приятеля, который живет один, и помогаю ему сдавать экзамены. Глупо, но она поверила: я все время кому-нибудь да помогал. Правда, пришлось отказаться от вечерних телефонных звонков: мама могла перехватить трубку. Но и без этого все держалось на волоске: приятели мои могли позвонить в любое время, и мама, наверное, все у них выяснила бы. А предупреждать и посвящать в тайны своей системы я не хотел никого: мы сами по себе, и, кроме нас, нет никого на свете.
Маме пришлось бы растолковывать, что у нас только месяц (Аркашу задержали), что нам все равно негде жить, что снимать комнату нам не под силу (стипендии едва хватало на «Токай»), — но и тогда она не поняла бы самого главного: того прекрасного чувства свободы, раскованности, которое нас объединяло. Мама осудила бы меня (это она делала не однажды), а прежде всего Таню. Этого я никак не мог вытерпеть. Она и так держалась со мной суховато — из-за Нового года. А кроме того, почему мы обязаны посвящать ее в свою жизнь?
— Вот видишь, — отвечала на мое молчание Таня. — Все слишком сложно сейчас, и я не хочу, чтоы ты об этом думал. Есть ты и я, и больше никого и ничего. Ты любишь меня? Тебе хорошо со мной? И этого довольно. Когда вмешаются другие люди, все станет не так.
Я мог бы возразить, что это не я, а она начала разговор, — но был ли какой-нибудь смысл это делать?
Иногда ночами нам не спалось: сидели на тахте и, держась за руки, разговаривали. Все чаще совещались о том, что делать, когда все кончится. Но повторялось одно и то же.
— Сниму комнату, — безнадежно говорил я.
- Нет. Не хочу жить у чужих людей.
— Переедем ко мне.
- Нет. Я боюсь твоей мамы.
- К вам.
- Нет. Прутька и без того к тебе неравнодушна. Это ее травмирует.
Я замечал это. Вечерами Прутька надевала вязаную кофточку с короткими рукавами, в которой очень при мне нервничала: то взглянет на свои руки выше локтя, то украдкой заглянет в вырез на груди. Все это было понятно: младшие сестренки всегда влюбляются в мужей своих старших сестер.
— Ну, боже мой... — в отчаянии говорила Таня. — Кругом люди, кругом разные люди, нигде нельзя остаться одним...
Потом успокаивалась:
— Нет, нет, не сейчас! — торопливо говорила она. — Потом будем думать. Январь только наш.
И тут же, через пять минут:
— Нет, завтра не приедешь. Нельзя так привыкать. Давай понемногу отвыкать друг от друга.
Я приходил на всякий случай. Стоял внизу, курил. И дверь бесшумно открывалась, и с виноватой улыбкой в дверях появлялась Таня.
Оправдывалась:
— Но я не виновата... Я просто так, для проверки открыла... А ты стоишь...
— Ну, я пойду... — поддразнивал я.
— Нет, нет! — торопливо шептала она и хватала меня за рукав. — Не уходи, пожалуйста?..
И уже в комнате объясняла:
- Ты знаешь, пускаю тебя, дрожу вся: вдруг кто-нибудь выйдет — и не боюсь. А как уходишь ты, сразу страшно становится.
- Чего хоть боишься-то?
- Темноты.
Как странно: за целый почти месяц не случилось никаких происшествий. Одно время соседка со второго этажа проявляла к моему стоянию повышенный интерес: приоткрывала дверь и в щелочку смотрела, смотрела, а потом, когда я поднимался наверх, выходила, должно быть, на площадку и задирала голову в недоумении: не могла понять, куда я исчез. Я долго терпел ее хитрый ищущий взгляд, пока наконец не обозлился: как-то раз, когда в щелочку выглянули, я вытянул палец, как дуло револьвера, и, оттянув большой палец-курок, громко сказал:
— Бэмс.
Дверь закрылась и больше уже не открывалась.
На третьем этаже в соседней квартире запирались рано и целыми вечерами смотрели телевизор. У старухи тоже был телевизор, иногда мы с Таней ходили к ним смотреть передачи (у девчонок в комнате он, разумеется, не работал). Потом я деликатно прощался, выходил в коридор, хлопал дверью — и возвращался к Тане.
Третий метод заключался в том, что Таня давала мне ключ от входной двери с утра, чтобы я сам открыл и вошел, пока она сидит у тети Шуры и смотрит телевизор, отвлекая их внимание разговорами. Но этот способ был не самый безопасный, и мы им редко пользовались.
Прутик вечерами почти не забегала к Тане в комнату: старалась не мешать ей заниматься. Она и учебники свои и тетради перетащила к старухе.
Несколько беспокоила меня чуткость старухи. Как-то, сидя у телевизора (шел шумный фильм о войне), она прислушалась и сказала:
— У соседей драка. Тарелки бьют.
Мы с Таней ничего не слышали и недоуменно переглянулись. Таня сделала значительное лицо, и мне показалось, что старуха посмотрела на меня иронически.
Когда я сказал об этом Тане, она засмеялась:
— Думаешь, она смолчала бы? Не знаешь ты ее.
Мы потеряли осторожность. Я входил к Тане спокойно, как к себе. Ночью мы громко разговаривали, Таня бегала от меня босиком по комнате. Однажды мы даже играли в жмурки.
С Прутиком мне пришлось позаниматься геометрией: полугодие началось с контрольной, которую она завалила. Вечером мы сняли со стола телевизор и поставили его на пол, разложили по всему столу учебники, и я принялся объяснять Прутьке все, что понимал сам.
Таня готовила поздний обед, Прутька сидела в длинном, чуть ли не до коленей, свитере, рукава поддернуты — пышные, и из них — тонкие ручки. Маленький беленький паж. Слушала, подперев подбородок, мои объяснения, быстро схватывала, сердилась, если я повторял. Я подумал, что ей не очень-то и нужны мои консультации: просто лень самой вчитываться в учебник.
Я так и сказал ей.
Кивнула.
— Мне надо с вами серьезно поговорить. Признаться, я испугался: сказано это было ужасно строго.
— Как вы относитесь к Тане?
- Дружок, не твое дело.
— Но вы же ходите к нам.
- Сейчас не восемнадцатый век: ходишь — значит как-то относишься.
- Не восемнадцатый. Но все равно: зачем?
- Мне хорошо с вами. Просто, спокойно. С обеими.
- И со мной?
-Тоже.
- И я вам не мешаю?
- Нисколько.
- Значит, вы ее не любите.
- Странный вывод.
- Вы держитесь слишком ровно. Ни разу не поцеловались даже. Я специально входила неожиданно, чтобы вас застать.
— Ах ты негодяйка!
Я взял ее за ухо, она отстранилась.
- Вы ведете себя так, как будто...
Я уже собрался с духом.
- Ну?..
- Как будто сто лет уже муж и жена.
- Мы взрослые люди, девочка.
- Ну и что? Вы должны быть как сумасшедшие. Таня красивая... И вы тоже. Так не бывает.
- Да, но и ты тоже ничего. Может быть, я присматриваюсь к тебе, жду, когда подрастешь.
Я попытался перевести все на шутку: ни к чему ребенку забираться в такую глушь. Но Прутька не согласилась.
— Вот, — назидательно сказала она. — Если бы любили, так не говорили бы.
- Ну хорошо, мы будем при тебе целоваться. Тебе этого хочется? Хорошо. Таня!
И Прутька дрогнула.
- Нет! Не надо!
Таня!
- На глазах у нее появились слезы.
— Если вы... Я перестану с вами разговаривать. Таня пришла. Спокойная, со счастливым, светлым лицом.
— Ну, что такое?
Улыбается безмятежно. Сердце мое дрогнуло: Светка права. Зачем нам быть сумасшедшими? Вечером все равно будем вместе. И заснем, обнимая друг друга. Этой уверенности, этого спокойствия не скроешь.
- Принеси нам чего-нибудь пожевать, — сказал я. — Я с утра ничего не ел.
- А ты, Прутик?
Светлана благодарно взглянула на меня. Закивала.
- Ужасно есть хочется.
- Эх вы, кукушата! — засмеялась Таня. Ушла.
- Ну что, испугалась? — спросил я.
Кивнула. Помедлив, сказала:
- Она совсем не боится, что мы с вами вместе.
— Ну что может между нами случиться?
Прутька наклонилась быстро (я не успел отстраниться) и не поцеловала в щеку, дохнула только — не осмелилась.
- Вот что может случиться.
И смотрит.
- Ну, красней, красней! — засмеялся я.
— Не буду! — гордо вскинула голову. — Сами отучили.
На воскресенье старуха уехала в деревню погостить, а Прутька собиралась на лыжах. Поэтому еще в субботу утром Таня дала мне ключ, чтобы я приходил, когда захочу, и не будил ее: она решила всерьез отоспаться.
Приехал я не спеша, часам к двум: забегал за билетами в кино. Спокойно открыл дверь и вошел. В квартире было тихо, в ванной горел свет, слышалось резкое шипение душа. Я шагнул к ванной и, решив напугать Тузьку, дернул на себя дверь. С легким щелчком дверь отворилась. Ванная полна была теплого пара, и я не сразу разглядел запрокинутое под струи лицо с выставленным подбородком и оттопыренной нижней губкой, по которой бежала вода. Прутька стояла под душем, подняв плечи и прижав локти к худым бокам, с выражением бесконечного счастья на поднятом вверх лице. Жесткие струи со звоном били по торчащей острой груди и разбегались по втянутому животу широкими, как на мелководье, потоками. И вдруг я понял, как страшно то, что у нас происходит. Я поспешно захлопнул дверь, но, должно быть, сделал это слишком поспешно, потому что из ванной тоненько крикнули:
— Таня, проснулась?
Я, разумеется, не отвечал, я стоял неподвижно, меня трясло: так, наверно, чувствовал бы себя человек, схватившийся в темноте за оголенный электрический провод.
Минуты не прошло, как душ перестал шипеть, послышалось шлепанье босых ног, дверь приоткрылась, и с наброшенным на плечи полотенцем высунулась Прутька.
- Ой, — сказала она и исчезла в ванной.
- Дверь-то закрывать надо, — сказал я деревянным голосом.
Шорох, плеск.
- А как вы вошли? — голос Светки.
- Я имел в виду и входную дверь. У вас все нараспашку. А Таня где?
— Спит, — удивленно сказала Прутька. Дверь снова открылась.