Когда еще я не пил слез
Из чаши бытия...
— Да, годы летят, годы мои, годы... Кот зажмурился, заплакал.
- Хороший ты человек... — сказал он, положив морду на лапы. — Зови меня, так и быть, Степой. Смирюсь. Однако спать тебе сегодня на полу придется. Я что-то к этому дивану пригрелся.
— Да зачем же на полу? — удивился Николай Николаевич. — Разве мы оба на диване не разместимся?
— Ну да... — недовольно сказал кот. — Спихнешь еще ночью на пол. Убьюсь.
- Да не спихну! — уверил его Николай Николаевич.
- Ну, это мы посмотрим, — поджав губы, сказал Степан Васильевич и огляделся. — А ящик с песком у тебя есть?
- Нету, — признался Николай Николаевич.
- Сходи, — коротко сказал кот.
- Да после как-нибудь... Уже поздно, и дождь идет. Да мне с тобой еще поговорить хочется. Я завтра схожу.
Э, завтра! — Кот досадливо махнул лапой. - До завтра мой и след тут простынет. Сходи, сходи, экой ты бесполезный...
Николай Николаевич колебался. Идти на дождь ему не хотелось, а больше того — он боялся, как бы в его отсутствие Степан Васильевич не удрал.
— А то уйду! — пригрозил кот.
И Николай Николаевич поспешно собрался.
Когда он вернулся, кот дремал на диване, голова на вытянутых лапках, уши отвисли, как у бобика.
Стукнула дверь — сразу вздрогнули уши, встали торчком. Обыкновенный рыжий мохнатый кот.
— Степан Васильевич! — с испугом сказал Николай Николаевич: вдруг не заговорит?
Кот открыл глаза, еще больше вытянул лапы и, растопырив пальцы, зевнул.
— Ахти, тошненько, заспался я... Здравствуй, Колюшка, здравствуй. Что так долго ходил? Промок небось?
Николай Николаевич был тронут. Он поставил тяжелый ящик на пол, подошел, не снимая плаща, к коту, потянулся погладить его — и застыдился. Все-таки мыслящее существо, вторая сигнальная система... Неизвестно, как сами мы отнесемся, если нас за хорошее поведение станут поглаживать по спине.
Кот поднял морду свою, поглядел на руку Николая Николаевича стариковским взглядом и ничего не сказал.
Николай Николаевич деликатно присел на краешек дивана.
- Расскажите мне что-нибудь, Степан Васильевич,— попросил он, переждав смущение.
- Сказку, что ли? — потянувшись, спросил кот.
- Ну, хоть сказку.
- Сказку — это на ночь, — рассудил Степан Васильевич. — Ты мне вот что скажи. Служба-то у тебя какая?
- С книгами я больше, — тихо сказал Николай Николаевич.
- Сочиняешь, что ли? — поморщился кот.
- А что? Плохо? — живо спросил Николай Николаевич.
Была у него мечта одна, или не мечта даже, а так... Впрочем, это настолько противоречило его жизненной конценпции большой черной работы, что он даже сам себе боялся в этой мечте признаться. Да и писать пока было не о чем: о любви — не знал он никакой любви, ни с кем даже не целовался, о природе — смешно, когда столько написано о природе. Это только если вдруг что случится... Впрочем, что могло случиться с Николаем Николаевичем?
- Да... везет мне на сочинителей, — неправильно истолковал его оживление кот. — Пристал я тут к одному... Тоже сдуру заговорил с ним, вроде как с тобой. Вот уж истинно: нет ума к сорока годам — и не будет. Так поверишь ли, он меня к приятелям своим подбрасывал, чтобы я послушал, что о нем говорят. Покормите, бает, кота моего с недельку, уезжаю я... А сам дома сидит, глаза выпучив. Очень был к своей славе болезненный. Ну, мне все были рады, — добавил Степан Васильевич с гордостью.
- Я книг не сочиняю, — конфузясь и прикрывая рот рукою, сказал Николай Николаевич. Почему-то казалось ему, что, когда он краснеет, зубы его особенно выступают вперед. — Другие книги сочиняют, а я их выдаю.
- Это как? — поинтересовался кот. — За плату, что ли?
- Нет, за так, — ответил Николай Николаевич. — Есть такие книги, что сам бы платил, только бы почаще брали.
- Книги, значит, выдаешь... — повторил Степан Васильевич. Как и многие старики, он соображал с натугой. — А почто ты их дома не держишь? Комнатенка у тебя считай что пустая.
- Да ведь не мои они, книги. В специальном помещении собраны.
- Это жаль, — вздохнул кот. — Очень я книги люблю.
- Как? Ты и читать умеешь?
- По-вашему, по-теперешнему — трудно, — признался кот. — Старые книги еще могу. А в новых не разбери-поймешь, кто спросил, кто ответил, кто с кем говорит. Пьесы очень люблю читать, там все это обозначено. Вот «Кота Мура» еще прочел.
Ого! Так вы и Гофмана знаете?
И Гофмана, и братьев Гримм, — с важностью сказал Степан Васильевич. — Но скажу я так, что сказки ихние намного наших страшнее. Я вот сроду людей не пугал. Смешил — это да, удивлял — это да, а пугать с души воротит. Ты-то хоть меня не забоялся?
Я привык, — сказал Николай Николаевич застенчиво. — Со мной даже вещи неживые разговаривают. Этот вот диван, например; сукин сын ты, говорит, Николашка, совсем ты, говорит, меня засалил.
- Этот? — Кот обнюхал диван подозрительно, фыркнул. — Этот может. Дух от него подлый исходит. Посидели, помолчали.
- Значит, к книгам приставлен... — задумчиво повторил Степан Васильевич. — Это хорошо, конечно. Служба тихая...
- Тихая-то тихая... — горько ответил ему Николай Николаевич. Он встал с дивана, подошел понуро к столу, сел к коту спиной и пригорюнился.
- Вот те слава! — удивился кот.
Он спрыгнул с дивана и, подойдя к Николаю Николаевичу, сел у его ног, заглянул снизу.
- Что ты, Колюшка, что сгоревался? — ласково спросил он. — Скажи.
- А, Степан Васильевич, все то же, — вздохнул Николай Николаевич. — Принес вот песку, а зачем? Все равно ты от меня уйдешь, и опять я один останусь... — Он махнул рукой. — Ну да ладно. Ты-то здесь не скучал? Молочко не кислое попалось?
- Может, и кислое, только я его давно съел. Ты бы мне нарушил хлебца, что-то меня на твердую пищу потянуло, от молока в животе брюнчит.
- Да брось ты — «хлебца», — засуетился Николай Николаевич. — Вот я тебе тут кое-чего купил.
— Наедки-накуски, что ли? — поморщился кот. — Не люблю. Мне бы хлебца ржаного... Э, да это рыбкой запахло. Стар я стал, не учуял от двери.
- Любишь рыбку-то? — обрадовался Николай Николаевич.
- Люблю... — умильно сказал Степа. — Я ведь кот морской, с побережья.
Наевшись трескового филе, Степан Васильевич лег на бок и зафилософствовал:
- Есть три худа на свете: первое — худой шабёр...
- Что-что? — переспросил Николай Николаевич, допивая кофе.
- Шабёр, говорю, худой. Ну, здесь у тебя все в норме, человек ты хоть и непрожиточный, но питаешься аккуратно. Второе худо — разум худой. Тут у тебя все в порядке тоже.
- Спасибо, Степан Васильевич, — с чувством сказал Николай Николаевич.
- Не стоит, — степенно ответил кот. — Ну и третье худо — это худая жена. Так жены-то у тебя как раз и нет. Может, в этом все дело?
- Рано мне еще жениться, — застеснялся Николай Николаевич.
- Хе-хе... Рано... — Кот усмехнулся. — Есть, наверно, какая-нибудь девица-кобылица, всем царица, грива золотая, хвост серебряный?
- Пошляк ты все-таки, — обиделся Николай Николаевич и, развернув газету, отгородился ею от кота.
— Ну как знаешь, — кот пошел на диван, лег, прикрыл глаза и на мотив «Зачем ты к нам в колхоз приехал» начал петь:
У лукоморья дуб зеленый,
Златая цепь на дубе том...
Голосок у него был деревенский, сипловатый. Попел немного, умолк, прислушался: Николай Николаевич, опустив газету, тупо смотрел на стол.
- Обиделся нешто? — осторожно поинтересовался кот.
- А ты думаешь, приятно, когда мохнатыми лапами лезут в личную жизнь? — отозвался Николай Николаевич.
- Ну, прости меня, старика, — сказал кот. — Совсем я от ума отстал последнее время... Поделись своим горюшком со старым котом, а, Колюнчик? Если и помочь не помогу, все ж таки легче станет...
- Да нечем особенно и делиться-то, — угрюмо сказал Николай Николаевич, не поднимая от газеты лица. — На работе у меня неприятности...
- А ты поделись тем, что бог послал, — рассудил кот и, подогнув лапы под грудь, устроился поудобнее слушать. — Все говори, не бойся, я пойму, я ученый.
Николай Николаевич сложил газету, портился и, краснея, стал рассказывать.
Кот слушал молча, не перебивая, изредка моргал глазами, хмурился и вздыхал.
На работе (то есть в библиотеке имени Шварца) Николай Николаевич слыл вольнодумцем, левозагибщиком, и заведующая Калерия Ивановна была с ним очень нехороша. Началось это год назад — с того самого дня, когда Николай Николаевич в первый раз сел за контрольный стол читального зала. Они сразу же не сошлись в одном кардинальном для библиотечного дела вопросе. На каждой работе есть такой кардинальный вопрос, споры по которому могут длиться веками. Космогонисты спорят о квазарах, физики — о кварках, медики — о том, как чистить зубы, по Штильману или по Штерен-бергу, а библиотекари — об открытом доступе.
Идея открытого доступа проста, как жизнь: книги стоят на полках в алфавитном порядке по авторам (или по отраслям, здесь есть две различные концепции, но это уже тонкость), подход к полкам открыт, подходи и выбирай то, что нужно, из того, что есть. Прогрессивно? Разумеется. Удобно? Смешно даже спрашивать. И, кроме того, высвобождаются руки библиотекаря, а когда высвобождаются руки, начинает работать голова: библиотекарь становится консультантом при каталоге или, поднимай выше, отраслевиком-советчиком, своего рода ходячим хранилищем информации, следящим за всеми новейшими публикациями в области, скажем, астроботаники и в нужный момент приходящим к читателю с квалифицированным доброжелательным советом... Это идеал, конечно, но путь к нему (в масштабах районной библиотеки) лежит именно через открытый доступ — в этом Николай Николаевич был убежден, с этим он и пришел в библиотеку имени Шварца.
Все это было выслушано котом терпеливо и, в общем, сочувственно. Уверенности, что Степа вник во все хитрости дела, у Николая Николаевича не было, но в конце концов он увлекся и забыл, что излагает свое кредо всего-навсего рыжему коту. Никто не дослушивал Николая Николаевича до конца, когда он начинал толковать об отк