- А кто такие молодые? — поинтересовался я.
- Потом, — ответила Таня и порозовела.
А «белая мыша» вдруг накинулась на меня:
- Все мальчишки умеют что-нибудь делать. Стоять на голове, петь на гитаре или показывать фокусы. А вы что умеете делать?
- Я?
- Да, вы. Если ничего, то я вам Таньку не отдам.
- Я, милая сестренка, все это делаю одновременно. Пою на гитаре, стою на голове и показываю фокусы.
- Не сердись на нее, — вполголоса сказала мне, проходя мимо, Таня. — Она сегодня очень возбуждена.
Таню позвала старуха, и мы с «белой мышей» пошли танцевать. Ее было трудно вести: она держалась скованно, поминутно вздрагивая и оступаясь. На щеках ее выступили яркие красные пятна, губы были стиснуты.
- Чем больше вы делаете вид, что едва знакомы, — сказала она мне через плечо, — тем больше я уверена, что между вами уже что-то было. ,
- Что именно? — спокойно поинтересовался я.
-Ну... — Она тряхнула головой. •— А все-таки?
- Вы сами знаете...
И покраснела.
— Вот видишь. Как можно говорить вслух о вещах, о которых даже думать стыдишься!
— Вы обиделись? — помолчав, спросила она и взглянула исподлобья.
— На тебя? Ты явление природы, как дождик. Он может нравиться или нет, но обижаться на него глупо.
Вернулась Таня, и мы остановились и, не выпуская рук из рук, оглянулись на нее оба. Она усмехнулась мне и сказала:
— Света, тетя Шура говорит, что ты обещала у нее ночевать. Правда?
Да ну... — недовольно протянула Света, взглянула на меня и снова вспыхнула.
Выдумщица эта тетя Шура, — вздохнула Таня.— Я так и сказала ей: вряд ли такая чистюля, как наша Светка, пойдет к вам ночевать.
- А зачем? — спросил я и, отпустив руки «белой мыши», пошел остановить пластинку.
- Она, видите ли, боится, — сказала сердито «мыша». — А который час?
— Половина одиннадцатого. Так ты обещала?
— Ну да, ну и что? Обещала, обещала! — вспылила Светлана и выбежала в коридор.
Пауза. Таня посмотрела на меня выжидательно.
— Ну, мне пора, — сказал я, пряча в карман сигареты.
Не хочешь уходить? — быстрым шепотом спросила Таня.
Не хочу.
— Хочешь побыть со мной... еще?
- Да.
— Выйди в подъезд, спустись на одну лестницу и посиди у окошка. Если, конечно, хочешь...
Одевшись, я вышел в коридор. Попрощался с «белой мышей» и старухой, которая буркнула нечто вроде «здрасс», и Таня закрыла за мною дверь.
Не знаю, сколько я сидел на подоконнике в темном подъезде. Желтая лампочка вполнакала светила на лестничной площадке. За окном беспрерывно валил снег. Елка посреди двора совсем утонула в сугробе.
Курил сигарету за сигаретой. Кровь толкалась в виски. Странное чувство: нетерпение (снова сидеть у ее изголовья, гладить ее руки, целовать губы, подбородок, глаза — неужели это будет снова?) и растерянность: по правде, я не ожидал такого предложения. Слишком оно было отчаянным и поспешным. Я понимал, что праздник уходит, дальше у меня сессия, у нее будни и будни...
До рези в глазах смотрел я вверх, на край ее двери, видневшийся из-за изгиба перил: не прозевать, когда откроется. И все-таки прозевал: створка двери отделилась беззвучно, и, уже переодетая в домашний халатик с пояском, на площадку вышла Таня. Остановилась, приложила палец к губам.
В распахнутом пальто я взбежал к ней наверх.
— Тихо... — выдохнула она.
Я задел пуговицами за край двери, раздался резкий щелчок. Мы оба застыли. Потом Таня умоляюще взглянула на меня, и — сначала я, затем она — мы вошли в темную прихожую. Дверь в ее комнату была приоткрыта, там горел какой-то маленький свет. Глазами Таня показала мне: «Быстрее! Ну?» — и я, не помню как, оказался в комнате.
Настольная лампа, прикрытая шерстяным платком... на столе, у телевизора, раскрытые книги, тетради.
Таня вошла так тихо, что я угадал ее присутствие лишь по движению воздуха. Прикрыв дверь, она прислонилась к ней спиной и закрыла глаза.
- Что? — спросил я шепотом, подойдя.
Покачала головой.
- Дверь закрыла?
Кивнула.
Я положил ей руку на плечо, притянул к себе. Безвольно, боком она подалась ко мне, прислонилась щекой к воротнику пальто. Так мы долго стояли молча, потом она подняла лицо: бледное, с нахмуренными бровями.
— Быстро зайди за занавеску, — зашептала она,— и постой.
Стук двери. В коридоре послышались легкие шаги. «Белая мыша». Она сбегала зачем-то на кухню, вернулась. Лязгнула задвижка.
Я вышел из-за занавески, снял пальто, положил его на холодильник у двери. Сердце бухало тяжело, со всхлипом, как мокрый футбольный мяч.
Все, — неожиданно громко сказала Таня и улыбнулась. Уголок рта ее горько наморщился, но я уже знал: она спокойна. Она не умела искусственно улыбаться.
Ты думаешь обо мне плохо, я знаю, — сказала она и, протянув ко мне тонкие руки, положила их мне на плечи. — Дело твое. Но я сразу поняла, что ты — это навсегда. А если так — кому надо, чтобы ты сегодня ушел? Мне не надо. Я боюсь, что ты уйдешь совсем. Тебе? Видишь, тоже нет. А кому еще? Никого больше это не касается.
Я старательно слушал что-то очень знакомое — вдруг понял: она говорит мои слова, говорит для себя.
- Ты собиралась заниматься?
- Нет, — сказала она. — Я всех обманула. Я сказала, что буду готовиться в институт, а сама не буду. Я уже давно так сказала, потому что знала, что будешь ты. Я умная.
- А что мы будем делать? — спросил я.
- Разговаривать, — серьезно сказала она. — Уйдешь без четверти шесть. А вообще я не хочу, чтобы ты уходил. Знаешь, как я боялась сегодня весь день. Уйдешь — и будешь смеяться...
- Надолго уехал Аркадий?
- На две недели, — сказала она и испуганно посмотрела мне в лицо. — Но не загадывай. Может быть, только сегодня. Может быть, я не смогу две недели так бояться.
- Все будет так, как хочешь ты.
Она отстранилась от меня и пошла за занавеску.
— Мы будем здесь, — оглянувшись, сказала она совсем спокойно.
Я молча кивнул и, отвернувшись, попытался закурить. Пальцы мои прыгали, сигарета упала на пол. Я не стал ее поднимать. Наверно, с глазами моими что-то случилось: в тусклом свете настольной лампы я видел все предметы так ярко и отчетливо, как будто они испускали свой собственный свет. Черным блеском светилась непокрытая поверхность стола. Белая салфетка плавала в этом блеске, как тонкая льдинка. Спинка дивана источала глухое красное свечение, как остывающая чугунная плита. Черное окно с отражением лампы смотрело грустным и завистливым взглядом. Я все видел словно впервые. И слышал тоже: из-за спины моей доносился тихий шелест, тонкое скользящее пение шелка. Стук деревянных колец, на которых держалась занавеска... Короткий вздох... никогда еще я не слышал в одном вздохе столько: сожаление, холод, страх.
— Иди, — громко шепнула Таня.
Отодвинув занавеску, я вошел. Таня сидела на постели, поставив подушку, почти забив ее в угол, и, подняв одеяло чуть ли не до подбородка, смотрела на меня.
Я присел около нее на жесткую простыню.
- Боишься меня? — спросил я.
- Нет. Я думаю.
- Ну думай.
Я помолчал. Наконец она коротко вздохнула и, высвободив из-под одеяла руки, обняла меня. На ней была ночная рубашка с рукавчиками, широкими у плеч.
- Все, — сказала она.
- Придумала?
- Придумала.
- Что же, если не секрет?
— Не знаю.
—Плодотворные размышления. А я знаю. Ты думала: не прогнать ли тебе меня, пока не поздно? И решила не прогонять.
— Почему? — Губами она тронула мою щеку. Губы ее шевелились от улыбки.
- Потому что еще не поздно...
- Поздно уже, — сказала она невнятно (губам ее мешала моя щека. — Поздно уже, милый, милый... Ты думаешь, после этого можно что-нибудь изменить?
- После чего? — спросил я, повернулся к ней, и губы мои натолкнулись на ее уже шевельнувшиеся для ответа губы.
Нагнувшись к ней, я целовал ее приоткрытый рот, а она тихо стонала и все сползала со своей забитой в угол подушки. Когда я наконец оставил ее, она, закрыв глаза, долго лежала с раскинутыми руками, потом тихо сказала:
— Но ты не тронешь меня... сегодня?
Я молча кивнул: она доверилась мне, я видел ее такою, целовал ее такою, какой ее не видел и не целовал никто. Должен же я был хоть чем-то платить за доверие...
Я уходил от нее в половине шестого: как раз чтобы попасть на метро. Осунувшееся личико ее было светло: ни тени сожаления, глаза огромны. На лбу редкая челка, волосы спутанные, теплые. Халатик не застегнут, а только запахнут и завязан пояском.
Должно быть, у меня было измученное лицо, потому что, подведя меня к двери комнаты, она спросила:
Тебе было трудно?
Мне было легко, — ответил я и поцеловал ее в макушку. — Я люблю тебя, Тузик.
Я шел в синем сумраке, глотая сырой, холодный, как снег, воздух, и чувствовал себя мудрым и добрым. Я понимал все: каждое ее слово, каждый вздох, каждую прядку на отчаянном лбу. Фонари моргали редкими ресницами, скрипел под ногами черный и синий снег, а я видел смех ее и смеялся сам, видел страх — и мне становилось страшно. Мы долго целовались у двери, слишком долго. Вдруг, отпустив меня, она вытянулась, как струнка, и, прислушиваясь, поднесла палец к губам: не так, как все, поперек рта, а к нижней губе, к подбородку.
Мы договорились, что она позвонит мне после работы точно в шесть вечера, и к этому времени я должен быть одетым и дежурить у телефона...
Мать не спала. Но и не повернулась. Она глухо сказала в стенку:
Надя звонила.
Да, я знаю, — машинально солгал я, разделся и лег спать. Постель моя показалась мне холодной, как сугроб. Я засыпал, и ладоням моим снились ее тонкие плечи, губам — ее губы, а пальцам — ключицы и зыбкая грудь. И как в похмелье не можешь заснуть оттого, что голова идет кругом, так и теперь я каждую минуту просыпался оттого, что рядом со мной была она... Наконец я отказался от всяких попыток заснуть и, повернувшись на спину, стал глядеть в потолок. Глаза мои раскрывались сами, и чувствовал я себя так, как будто по мне проехал асфальтовый каток.