Немного поколебавшись, Вишневская осторожно коснулась темной каменной рукоятки. Взяла в руки. Таня наблюдала, как по ней пробегают токи, как будто ее подключили в невидимую розетку, как то бледнеет, то вспыхивает ее лицо. Наконец, с ножом в руке, она молча вышла в прихожую, достала из кармана шубы чистый носовой платок, завернула в него нож и положила на самое дно сумочки.
– Ну вот и все. Я взяла. Благодарю.
– Это я тебя благодарю. – Таня встала с дивана, подошла к Юльке, обняла ее.
– А он правда не такой, как у Вадима, совсем не такой. Мудрый. И сила в нем какая-то другая… Холодная, разрушительная, но… слов не могу подобрать, укрощенная, что ли. Как будто зверь признал хозяина и не то чтобы любит, но уважает… И служит. Много, много рук его держало, и мои не последние… Зря я боялась…
– Конечно, зря.
– Марьяна идет, – сказала Юлька. – На лестнице уже. Плачет.
– Да, надо открыть. – Татьяна подошла к двери и, отодвинув коленом любопытную собаку, щелкнула замком. По лестнице, пренебрегая лифтом, медленно поднималась Марьяна Шахновская, заснеженная, с абсолютно мокрым лицом, по которому непрерывно текли слезы. Она не рыдала, не всхлипывала, просто время от времени вытирала слезы насквозь промокшей пуховой перчаткой. На площадке она остановилась, испуганно уставилась на Татьяну и выглядывающую из-за ее плеча Юлю.
– Проходи.
Женщина вошла.
– Дай мне отворот, – с порога бухнула Марьяна охрипшим, чужим голосом. – От Глеба.
Таня молча смотрела на нее, прислонившись к косяку. Вишневская тоже молчала. Марьяна небрежно бросила на пол сумку-портфель, опустилась на стул и стала стаскивать ботики. Ноги у нее оказались совершенно мокрые и оставляли влажные следы на полу. Потом, сбросив куртку, которая мокрой кучей легла рядом со стулом, Шахновская, ничего не говоря, направилась на кухню.
– Надо бы ей носки сухие дать – простудится. – Юля подняла с пола нарядную светло-голубую куртку с опушкой из серой норки, вышла на лестницу, дверь за Марьяной никто не закрыл, стряхнула снег в лестничный пролет. – Я в ванной повешу. Поближе к батарее. У тебя свободные вешалки есть?
– В шкафу, возьми сама, я за носками схожу. – Татьяна ушла в гостиную и вскоре вернулась с пестрыми шерстяными носками деревенской вязки, свернутыми в клубочек.
Марьяна сидела на кухне, забившись в угол неудобного кухонного диванчика, называемого уголок, купленного Таней пару лет назад. Она уже больше не плакала, впала в какой-то странный ступор, сидела съежившись, обхватив себя руками, совершенно неподвижно, словно боялась пошевелиться.
– Ты вся мокрая, особенно ноги. Переоденься. – Татьяна бросила в замершую подругу пестрым комком. Носки стукнули Марьяну по груди и скатились по коленям на пол. Шахновская даже не пошевелилась. В кухню вошла Юлька.
– Быстро встала и переодела носки! – скомандовала Вишневская. – Тань, налей что-нибудь. Водка у тебя есть?
– Есть.
– Давай чуть-чуть, граммов сто, не больше.
Пока Татьяна ходила за водкой, Марьяна, опасливо посмотрев на Вишневскую, полезла под стол, достала комочек носков, переоделась, а свои мокрые повесила на край батареи. Бросила виноватый взгляд на Юльку:
– Они чистые. Просто мокрые.
– Ясное дело.
Появилась Таня с бутылкой и хрустальной рюмкой. Налила и поставила перед Марьяной.
– Пей, – опять приказала Юлька.
Марьяна покорилась. Выпила, сморщилась. Из гримасы, как цыпленок из скорлупы, наконец вылупилось ее прежнее лицо.
– Ну вот, – прокомментировала метаморфозу Вишневская, – теперь с ней можно разговаривать. Рассказывай.
– А что рассказывать? И так уже все понятно. Таня, прости меня!
– За что? – Ведьма подняла брови.
– За Глеба.
– Ты убила его?
– Нет, я… я была с ним.
– Ну и что?
– Как ну и что? Это же твой мужчина…
– У меня нет «моих» мужчин, и женщин «моих» нет. Даже сынок, Гошка, и то не мой.
– А чей?
– Свой. Глупости это все, подруга. Все, из-за чего женщины делят мир, – все глупости. Нет твоих людей, есть люди, которые с тобой. Сегодня с тобой, а завтра с кем-нибудь еще. И это нормально, потому что у каждого своя дорога. Или путь, если выражаться высокопарно. Иногда чей-то путь совпадает с твоим на день, иногда на целую жизнь. Как повезет. Насчет Глеба ты зря беспокоишься, я его уже полтора месяца не видела и не скучаю. Так-то, девочка моя. Теперь давай чайку и рассказывай, что с тобой приключилось. Таня подлила фильтрованной воды из кувшина в чайник. Размякшая и захмелевшая, Марьяна сидела, подперев рукой щеку, с которой пятнами сходила морозная краснота. Вишневская тоже присела с краю. Все молчали. Марьяна первая нарушила густую тишину:
– А что я могу рассказать?
– Все, наверное, можешь, – голос Юльки прозвучал неожиданно тепло, – кому тебе еще рассказывать?
– Некому. Я никогда не думала, что со мной такое случится. Все началось…
«В китайском ресторане на Гороховой», – подумала Таня, вспоминая. «Сейчас и ресторана-то этого нет, хотела зайти недавно, а там продуктовый магазин». Она слушала рассказ Марьяны, видела, как трепещет ее поле, и думала, что даже позавидовать толком не может. У нее таких эмоций уже не осталось. Все, что получается, – смотреть на волны чужих чувств. Ее внутренний океан спокоен и безмятежен, только изредка подергивается рябью тоски… «Таня, Таня…» – зазвучали в голове голоса. «Скоро, скоро – отозвалась она. – Совсем скоро». Встряхнулась, прислушалась. Вишневская что-то спрашивала у Марьяны, кажется:
– И долго это продолжается?
– Недели две. Как бред, как наваждение… Иду к нему, потом домой… Чувствую – больше не могу. А сегодня Глеб меня вдруг спросил: «Что ты дальше думаешь делать?» А я ничего не думаю. Я не могу Колю бросить, не могу, и все! Мне легче руку себе отрубить. И молчу. И он молчит. Тогда он спрашивает: «Тебе что, сказать нечего?» А мне и вправду нечего сказать. Но тут я как ляпну: «Глеб, я ничего в своей жизни менять не буду». А он отвечает: «Вот как? Тогда езжай домой. Денег на такси дать?» «Нет, – говорю, – спасибо, деньги на такси у меня есть». Вышла, поймала такси, покаталась по городу, потом еще гуляла, потом пришла к вам. К Татьяне, я не знала, что ты здесь. Вот и вся история. Знаешь, я сама понимаю – не к добру вся эта любовь, но я чувствую – еще немного, и буду бегать за ним как собачонка, брошу все и буду бегать, а он начнет меня мучить, как всех. А потом я просто пропаду, рассыплюсь в прах, когда разлюбит. И никто не будет виноват – он такой, как есть, я такая, как есть. Ничего изменить нельзя ни в его, ни в моей природе.
– И не нужно. – Таня поставила перед Марьяной и Юлей чашки с горячим чаем, налила себе.
– Нужно. Я не хочу его любить. Я не хочу разрушаться, не хочу страдать! Не хочу бросать семью! Не хочу, чтобы мои родные страдали. Не хочу! Я могу это изменить?
– Можешь, успокойся, – Таня погладила подругу по плечу, – все можешь, кроме любви. Любить ты его не перестанешь, даже если ведро отворота выпьешь.
– А что, не поможет? – Брови Шахновской взлетели, глаза округлились, как у обиженного ребенка. Она стала чем-то похожа на Юльку. «Хорошая парочка подобралась».
– Поможет. Ты перестанешь его хотеть. Понятно? Желание пропадет. А любовь останется. Ты будешь жить с ней долго, может быть, всю жизнь, потому что эта болезнь не лечится. Равнодушия не будет. Нежность, сострадание – все останется. Согласна?
– А у меня есть выбор? – Марьяна усмехнулась.
– Выбор есть всегда.
– Да, ты права. Нет, пусть будет. Делай отворот. С нежностью и состраданием я справлюсь.
– А я не могу.
– Как это? Ты что? Я зря шла? – Губы менеджера по недвижимости опять задрожали, как у маленькой девочки.
– У меня ножа нет. Черного.
– Как это нет? Куда он делся?
– У меня, – подала голос Вишневская. – Таня отдала его мне. Но без белого он не работает. А я белый взять не могу – ко мне не идет. Если ты возьмешь белый нож, я тебе помогу.
– Но тогда я стану ведьмой. Я изменюсь. Бесповоротно. Я знаю. Вадим говорил, я помню. – Шахновская переводила глаза с Тани на Юлю.
– Да, – сказала Юлька. – Изменишься. И со мной будешь связана, пока белый нож ко мне не перейдет. А это, может, вообще не случится. Или произойдет, когда нам будет лет по сто. Будем две бабки беззубые, крючконосые… «Дай ножичек, дай ножичек…»
Марьяна вяло улыбнулась:
– Это-то как раз не страшно. Но я не хочу быть ведьмой. Я хочу квартиры продавать.
– А ты сейчас не ведьма? – Таня мягко улыбнулась – И когда дома слышишь? И когда с квартирами разговариваешь? Когда гвозди варишь, чтобы что-нибудь продать поудачней, не ведьма? А кто тогда?
– Ведьма. – Марьяна обхватила голову руками, застонала. – Но я хочу быть нормальной, обычной!
– Ты уже не такая. Но можешь еще сопротивляться, можешь даже делать вид, что ничего не происходит, но тогда не проси помощи. Ведьме может помочь или более сильная, или равная. Кроме Юльки, я никого тебе порекомендовать не могу. Хочешь – ищи. А нет – живи так. Вот и выбор.
– Нет уж. Пошли.
Ларец так и стоял на диване раскрытый. Марьяна не колебалась, сунула руку внутрь, легко взяла нож, он словно прыгнул к ней в руки. Она вся как будто заискрилась. Прижала оружие к груди. Исплаканные глаза вспыхнули.
– Да, – сказала Шахновская, – да, так все и должно было случиться. Судьба. Все судьба. Иди, – обратилась к Юльке, – заговаривай воду. Мне нужен отворот.
На кухне Вишневская зажгла конфорку, принесла нож, налила в прозрачный граненый стакан воды, поводила рукой, пошептала, подозвала Марьяну:
– Подойди сюда. Смотри на лезвие, сейчас это ты.
В синем дрожащем пламени темный клинок раскалился докрасна. Марьяна почувствовала, что жар желания стал почти нестерпимым, еще чуть-чуть горячее, и бросит все, и поедет назад, на другой конец города, к Глебу…
– Как нож в воде остывает, так и ты, раба Божья Мария, остынь к рабу Божьему Глебу!