— Нельзя? — совсем безнадёжно просипел Нефёдов.
Докторенко подумал и сказал:
— Попытка не пытка. Айда!
В диспетчерской автобусной станции на скамейке согнулся щуплый солдатик. Сначала Нефёдов не обратил на него внимания, вообще не сразу заметил, не до того было. Сидевший за тремя телефонами диспетчер со впалыми щеками, с тоскливым лицом, выражавшим ярый протест против воскресного дежурства, любезно поздоровался с сержантом Докторенко за руку, справился о здоровье жены, пирожки которой ему, видно, впрок но шли, и предложил сесть Нефёдову на стул.
— Чем могу служить?
— Отправь человека до города, — сказал сержант Докторенко.
— О чём речь! — охотно воскликнул диспетчер, радуя Нефёдова.
— Побыстрее, — важно прибавил Докторенко.
— Не проблема!
— Распорядись.
— Сейчас позвоню в кассу, и принесут билет. Давайте деньги.
— Да у него нет их, денег-то, — совсем уже мрачно сказал сержант Докторенко, до сих пор как-то обходя эту тему, а теперь принявшись до конца растолковывать, что к чему.
Диспетчер неожиданно так громко присвистнул, что даже солдатик за спиной Нефёдова сложил газету и поднял голову. А диспетчер отрубил:
— Не может быть и речи.
— Речь будет! — угрожающе возразил Докторенко. — На то ты и человек, чтобы говорить.
— Смотря что.
— Отправь пострадавшего.
— Не могу.
— Что ж ему — пешком топать?
— Пусть топает. Пусть свои пиджаки не разбрасывает. Пиджаков не напасёшься. А если украли, то вы и ищите. Старайтесь. При чём тут я? Милиция не нашла, а я отвечай? Нет. Надо было в пиджачке гулять-то, — закончил он, повернувшись к Нефёдову.
Нефёдов сидел, прикрыв глаза, и проклинал себя за то, что не вспомнил о командировочной отметке дома или хотя бы в поезде.
— Послушайте, — начал он, не открывая глаз.
— Молчи.
Это хриплым баском сказал солдатик. Он подошёл к столу диспетчера и долго смотрел на него, сощурясь, как будто делился. Лицо у него было загорелое, юное и злое. Белый выгоревший хохолок тоже вызывающе торчал над головой. В руках он мял пилотку.
— Сидишь тут! Для чего сидишь, если отвечать боишься? Если ничего не можешь? А! Тебя агитировать!
Солдатик поднёс к диспетчеру довольно крепкий крестьянский кулак.
— Не надо! — испугался Нефёдов.
— Надо, — сказал солдатик. — Да я сам автобуса жду. Слушай, друг, брось их, вот тебе. — Солдатик опустил кулак и вытащил из кармана гимнастёрки блокнот, заменявший ему бумажник, разыскал между слипшимися страницами десятку и протянул Нефёдову. — Запиши адрес. Потом пришлёшь.
Диспетчер услужливо подсунул Нефёдову лист бумаги и карандаш, но тут вмешался сержант Докторенко, налившийся до краёв густым красным цветом.
— Нет уж! Бери карандаш и сам пиши! Пиши, что я скажу. Ясно? Я тобой займусь, твоей службой. Я… Я… Ясно? — прозаикался он наконец. — Пиши!
— Что писать? — спросил диспетчер, пододвинув к себе лист с карандашом.
— Справка! — во всю мощь своего звонкого голоса властно продиктовал сержант и заходил по комнате, скрипя то ли пыльными сапогами, то ли жидкими половицами. — Дана гражданину Нефёдову… Инициалы!
Нефёдов напомнил.
— В том, что, приехав в Ливны… Может, вы всё же потеряли? Забыли где? Да нет, конечно, свистнули! Стыд, позор-то какой! Ай-яй-яй! — восклицал, словно диктуя, сержант Докторенко. — Это не пиши.
— Ливны? — уныло спросил диспетчер.
— Ливны ставь… У него украли пиджак с документами и деньги. Написал?
— О чём речь, — сказал диспетчер ещё унылей.
Он написал и ждал, а сержант Докторенко ещё поскрипел сапогами и половицами.
— Дальше?
— Дай подумать… Дана для бесплатного следования в автобусе. Ясно и понятно. Моя подпись действительна?
— Нет, — злорадно сказал диспетчер.
— Ставь свою.
Диспетчер медлил.
— Ну, давай, давай, обе… По соседству. Не подерёмся.
Оба подписались. Солдатик подмигнул Нефёдову, и
Нефёдов первый раз за сегодня улыбнулся.
— Печать! — скомандовал сержант.
И тут диспетчер прямо возликовал:
— А печати-то у меня и нет!
Нефёдов заволновался и хотел подсказать, что печать есть в райвоенкомате, и ещё больше заволновался, подумав, что рыжий военком дядя Костя, наверно, давно наигрался сам с собой в шахматы и ушёл разговаривать с женой.
— А что у тебя есть? — растерянно спросил диспетчера Докторенко.
— Штампик.
— Штампуй. Сойдёт.
Диспетчер взял со стола прямоугольный штампик и увековечил на справке родное название «Ливны».
Нефёдов всем пожал руки, понадёжней спрятал справку в карман и спросил, когда автобус. Было ещё полчаса в запасе. На улице Нефёдов набрался храбрости и в присутствии сержанта попросил у солдатика взаймы десятку, чтобы поесть самому, а главное — угостить их.
Они сели в гостиничной столовой, закусили и выпили раз и другой за всё хорошее. С трудом уложились в десятку. Смущённо и осторожно поднимая рюмку, сержант сказал непонятную для косившихся на него из-за других столов фразу:
— Баб с курями сажать в автобус можно… А это нельзя. Я им займусь.
— В отпуск приезжал? — спросил Нефёдов солдатика, перейдя на «ты».
— Маму схоронил, — сказал солдатик, уперевшись глазами в стол, и стало понятно, отчего у него такой хриплый голос. Может, проплакал его до хрипоты.
Напоследок помянули незнакомую им женщину, мать солдата, и сержант Докторенко пошёл провожать солдатика и Нефёдова к автобусу, зазывая их в гости. В другой раз. У него жена пирожки печёт… В автобусе он вслух прочитал справку шофёру, наказав, чтобы всё было в порядке, и, едва тронулись, пассажиры стали расспрашивать Нефёдова о происшествии, а он почему-то рассказывал обо всём весело, и автобус смеялся, и все стали вспоминать смешные случаи с кражами и пропажами, а женщины крестьянского вида, в белых косынках по случаю воскресенья, развязывали узелки, рылись в корзинках, угощали Нефёдова и солдатика, и они не успевали отказываться от яблок, яиц и пирогов.
Ехали шумно, пока посреди степи автобус не остановила бравая девушка, дорожный контролёр. Она лихо вспрыгнула на подножку, вошла в открытую дверь, оглядела всех, улыбнулась и заломила на затылок форменную фуражечку. Была она такая… эдакая… финтифлюшка, можно сказать, если бы не эта фуражечка. Ладное платьице перетянуто кожаным ремешком, из-под высоко вскинутого козырька брызгала на глаза соломенная чёлка.
— Поехали, водитель! Готовьте билетики, дорогие граждане. Ваш билетик… Ваш, бабушка…
— Да тута… Тута вот где-то… Тута был…
— Ищите, бабушка. Думаете, посреди степи порядка нет! Есть порядок. Не теряйте…
— Ох, вот.
— Ваш билет?
Она дошла до Нефёдова и прочитала показанную справку. Поправила свою красную фуражку. Качая головой, пропела раздельно и ядовито:
— Ха-ха-ха… Водитель! Липой безбилетников прикрываете? Хабарничаете? Ну-ка, дайте документик какой-никакой, гражданин-товарищ. Нету? Очень удобно, конечно, ездить с такой бумажкой, да ещё без документов. И не стыдно? А ну, водитель, стоп! Остановите автобус! Останови! Оглох?
Водитель подчинился, и автобус жалобно провизжал всеми тормозами, как побитая собака.
— Вылазьте! — приказала контролёрша Нефёдову. — Слышите?
У Нефёдова не было сил подняться. В автобусе стояла тишина. И в этой тишине солдатик пробасил:
— Видишь, человек даже без пиджака? Обокрали, Его милиционер привёл. Курица!
— Я не курица, — пронзительно закричала контролёрша, — а…
Но кто она, ей уже не дали досказать. Автобус грохнул, как бомба.
— Сочувствие надо иметь!
— Да ты и не курица, а цыплёнок!
— Дали тебе власть, так помогай людям!
— А ну, вылазь сама!
— Уши заложило?
— Вылазь!
Как села посреди степи контролёрша, так и осталась посреди степи, а бойкий автобус, гомоня, покатил дальше, навстречу близким деревьям и к далёкому горизонту.
Старый друг
Не так это оказалось: вспомнил, погрустил, почтительно положил цветок на низкий холмик в рыжей траве — и снял с себя гнёт. Чувство давней вины проснулось в сердце Мирошникова. Пряталось за делами, за временем, забывалось… А теперь…
Он стоял перед могилой старого друга и думал, как любил, как по-мужски ценил этого человека, с которым свела его судьба сразу после войны. Может, зря приехал сюда, вскарабкался, задыхаясь, в гору с одиноким холмиком на вершине, растравил предательски ослабшее сердце?.. Ехал отдыхать, а не вытерпел. Томительно набрякло всё в груди, едва ступил на знакомую землю, и на третий день попросил у директора санатория машину…
«Волга» повизгивала резиной колёс на петлях асфальта. Дорога всё так же крепко, тугой верёвкой, связывала горы, словно бы для того, чтобы они не рассыпались, не попадали ненароком в море, в зеленовато-седую воду, на которой то и дело, будто взрываясь, вспыхивало солнце. Лет двадцать пять назад Мирошников столько раз топал по этой дороге пешком, что и не сосчитаешь. Потом уже вовсе без счёта мотался по ней из села в село в райисполкомовском «газике», всюду его знали, всюду были друзья, хоть иных сейчас и не вспомнишь по имени — время! — но Ивана Васильевича не позабыть. Он даже поторопил шофёра, будто спешил к живому…
А Иван Васильевич покоился на высокой горе, у столба со звездой. «И. В. Сосин» — было написано на жестяной пластинке. Спасибо, освежили надпись, значит, помнили…
…Он ходил скребущим шагом, подтягивая ноги. Вот уж верно про него было сказано: едва тянул. И всё не останавливался, будто боялся, что остановится и рухнет на траву, или в пыль дороги, или на доски некрашеного пола. Иногда он присаживался где-нибудь в глубине запущенного сада у ручья и молча сидел. Клонился, чтобы заглушить боль, и покусывал губы с прокуренными усами. От воды отдавало прохладой. Становилось легче, он стягивал с головы соломенный бриль, доставал оттуда серый листок аккуратно сложенной бумаги (в карманах мялась), отрывал клочок, из-за пазухи вытягивал спрятанный от жены кисет и сворачивал запретную «козью ножку». Докуривал уже на ходу. У ручья и увидал его впервые Мирошников.