Когда же в комнату вошел Борис и громко, еще с порога, сказал подчеркнуто бодро:
— Все спорите? О чем? — она за всех ответила, зазвенев смехом, взорвавшись им изнутри, взвизгнув от расслабляющего какого-то хохота:
— О чем, о чем! О словах, конечно! — И даже откинулась в изнеможении, с перехваченным дыханием, на спинку дивана. — Ой, господи! Велелепные мои! Что же вы ничего не едите? Я готовила, готовила… Мама, Федя, Пуша! А ты, Феденька, хоть бы угостил, по рюмочке еще бы выпили…
Ей к лицу было платье из розового жатого ситчика: вся ткань была в морщинках, и оттого лицо ее и шея, открытые ее руки выглядели особенно свежими и шелковисто-упругими.
Нина Николаевна, сидевшая в уголочке, около торшера, вся озаренная розовым туманом, улыбалась, любуясь Раенькой, ее непосредственной реакцией.
— А вот в старину говорили: первая на здоровье, вторая на веселье, а третья на вздор, — сказала она. — Хватит им, наверное…
— Нет, — возразил ей Борис. — Это неверно. Упущенную возможность трудно поймать за хвост. Так говорят теперь некоторые философы. Наливай-ка, Феденька, потому что что ж о них спорить, о словах этих…
Феденька легко отвлекся, хотя и успел еще сказать:
— Раньше, мама, в летописях писали: мимошедшее лето… А теперь все мимолетное. Сегодня только вторую. Третьей не будет, — приговаривал он, наливая в рюмки. — Или вот еще: застрелил… Странное слово. Стрела, лук, тетива — откуда… В наше время надо бы говорить — запулил! От пули!
Борис со зловещим каким-то весельем взглянул на брата и, ловя его взгляд, бросил ему как бы на ходу:
— Ах, философ! Чем это тебе современность насолила? Старину из сундуков вытаскиваешь. А насчет запулил — это ты запулил… Да… Выпулил…
Взгляд его был тяжел, и, видимо, трудно было Борису и говорить и смотреть в глаза брата. Это заметила Ра, и смех опять стал душить ее, опять она зашлась в хохоте, как ребенок заходится в плаче, смущая Бориса, будто бы вот-вот могла она сквозь хохот сказать про поцелуй на лестнице, как это часто бывает со смешливыми людьми, которым все на свете трын-трава, лишь бы посмеяться. Страх был в его глазах, и говорил он не находчиво, как обычно, а тупо и словно со скрежетом.
— Давай-ка лучше, — продолжал Борис, косясь на хохочущую Ра, — выпьем за твою красавицу.
А ей смешно было вспомнить живот Бориса, мягкую его выпуклость, смешно и на себя взглянуть было со стороны, и она смеялась, спасаясь нервозным весельем от всяких раздумий, зная, что она нравится Борису, что красива и что ей тоже нравятся Феденька и Борис, Пуша и Нина Николаевна, все они очень хорошие люди, в свою очередь которым нравится и она…
Феденька вдруг сказал ни с того ни с сего:
— Черт побери! Как иногда хочется иметь собственную лошадь, собственный дом и конюшенку, овсом кормить лошадь, баловать ее, чтоб она ходила за тобой, как знаменитый Карагез за Казбичем. Но ничего этого никогда не будет. Вот что обидно! Никогда не будет. Вот и тоска как будто беспричинная… А причина есть! Primus motor!
Он и всегда-то в отличие от старшего брата бывал непредсказуем, мог вдруг засмеяться, когда не смешно, сморозив какую-нибудь глупость с унылым видом. А в последнее время странности его поведения стали особенно заметны… Лошадь ему вдруг захотелось! Предлагают выпить за его жену-красавицу, а он про конюшню… Ах, Федя, Федя, подумал про него Борис, не знаешь ты своего счастья…
— Ты мне ответь на такой вопрос: ты хоть счастлив? — спрашивал его Борис.
— Я не женщина, — отвечал Феденька, — чтобы о счастье мечтать. Мужское дело готовить почву для счастья других, а в основном — женщин. Это они бывают счастливы или несчастливы.
— Как же ты это делаешь?
— Что?
— Почву как готовишь?
— А никак! Живу безвредно. Во всяком случае, стараюсь, — отвечал он, и взгляд его при этом бывал безумноватым, словно он резал правду-матку в глаза какому-нибудь высокому начальству, перебарывая в себе страх. — Ведь я как рассуждаю: мои глаза, уши, нос — все это моя пуповина, с ее помощью всасываю я в себя соки живой жизни. Все это та связующая меня с матерью-землей нить, которую если оборвать, то и жизнь оборвется. А мы, как бабочки, живем несколько жизней. Первая — это с пуповиной матери, а потом животом своим, а дальше, когда духовный опыт накоплен, другая пуповина, то есть третья жизнь привязывает тебя к земле, — она-то как раз и есть мои чувства, все то, что меня делает мною, а не кем-нибудь другим. Эта третья жизнь — жизнь чувства. Одна — утробная, другая — земная, а третья — духовная… Разве мало?! О каком еще счастье мечтать?!
— Дурь у тебя в голове, Феденька! Ты уж прости меня за откровенность.
— А мне нравится так вот жить, с дурью… Вот, например, узнал недавно, что раньше примета была: если лошади в дороге фыркают, значит, это к радостной встрече. Как хорошо-то, а! Слышно все и так приятно все это — фырканье радостное и радость от возможной встречи. Сейчас, например, кто тебе фыркнет? Вот и захотелось лошадь заиметь, чтоб фыркала почаще. А вообще-то я сам себе все время кого-то напоминаю, а вот понять, кого, не могу. А насчет своей безвредности я рассуждаю просто. Видишь ли, я знаю людей, которые выбирают в жизни трудные дороги, трудные пути, хотя есть тут же рядом и легкие для достижения той или иной цели. Но люди эти считают, что трудные пути благороднее, и выбирают их, отказываясь от легких. Ну и на здоровье! Живи как хочешь, если ты сам за себя живешь, за себя в ответе. А ведь такие люди и начальниками бывают, руководят другими людьми! Вот тогда беда, то есть тогда вред приносится не только себе, а и людям… В этом смысле я и хочу жить безвредно, потому что принадлежу к этим самым людям, которые отворачиваются от легкого пути… Куда-то лезу не туда… Кстати, есть хорошее чье-то изречение: там, где ты ничего не способен достичь, там нельзя ничего хотеть. А я хочу! Вот беда так беда! А ты спрашиваешь: счастлив ли я? Ты понимаешь, в чем тут дело? Вот представь себе, что у меня в кармане золотые, серебряные и медные монеты. А я медные выбрасываю, зачем они мне! Выброшу медяки и думаю, что я стал богаче. Глупо? Ты, конечно, умнее меня. Нет! В хорошем смысле! Без иронии, я серьезно. Меня так воспитали школа, книги, а главное — школа, у меня учительница, Валентина Петровна — ох, все-то ей казалось мещанством! Приучала нас избегать всякой выгоды в жизни. И вот теперь живет во мне это чувство невыгодности выгоды. Понимаешь? Вроде бы как в раю — все есть, а мне ничего не надо. А это, знаешь, то еще воспитание. Опять же хорошо, если человек только сам за себя отвечает и сам от своей выгоды бежит. А если он людьми руководит? Если начальник? Нет! Жить иначе надо, конечно. Я понимаю. Потребность чего-то рождает у человека энергию деятельности. Без этого нельзя. Потребность что-то иметь выгодна обществу, то есть выгода выгодна. А у меня получается, что выгода невыгодна. Такая вот галиматья в душе и в голове. Кто-то хорошо сказал: «Большие рыбы стремятся в большие моря, а крупные инфузории в большие стаканы». Вот ты, Борис, большая рыба, а я крупная инфузория. Благих намерений у меня хоть пруд пруди, а где, как их применить? Да и потом, чтобы они восторжествовали, эти мои намерения благие, надо сначала зло вырвать с корнем. А я не умею. Не могу в этом достичь ничего, поэтому и не хочу ничего. Потому-то и радуюсь жизни, у которой цель — просто жизнь! Инфузория! Но, правда, не хотел бы быть человеком, который, знаешь, действует только наверняка. Он и ударить может тоже только наверняка — в спину!
Борис Луняшин слушал всегда в таких случаях брата очень сосредоточенно, будто все время ждал выпада, выискивал в его речи слова, касающиеся лично его, Бориса. Смотрел на него пасмурным, набрякшим глазом, а когда тот кончал, откашливался и говорил:
— Заплутай ты Заплутаевич, вот ты кто! Чтобы об этом размышлять, нужно иметь строгое и очень серьезное образование. А то, что ты говоришь, вершки без корешков. Кто-то чего-то сказал, а ты что-то подумал. Необразованные мы с тобой, Феденька!
— Правильно, Боря! Я, например, с идеей Perpetuum Mobile совсем обалдел… Знаешь, что все время обдумываю? Вечный двигатель. Трачу себя не на то… Знаю, что мне это невыгодно, что я отвлекаюсь от главного чего-то, а от чего отвлекаюсь, тоже с трудом понимаю… Вернее, совсем не понимаю, от чего я отвлекаюсь и на что отвлекаю свое внимание, силу, фантазию, энергию души. Главной пружины нет в хребтовине. И, конечно, ты прав, — образования, которое стоило бы того, чтобы рвануться туда без оглядки и забыть все на свете ради чего-то великого! А вообще-то, слушай, интересная, по-моему, идея — машина питает сама себя энергией! Душа разволнуется, как представлю себе эту машину в движении… Ну не дурак? Скажи… У тебя бывает такое?
— Какое? — с насмешкой спрашивал Борис, но отвечал: — Я, Феденька, как ты знаешь, никогда не задумываюсь над тем, как крутится наша планета: быстро или медленно, потому что знаю — все относительно. А ты, по-моему, только этим и занят. Прости меня, глупо! По-моему, она крутится так, как надо, а тебе кажется, что она крутится слишком быстро, как будто раньше она крутилась медленнее. Ну о каких ты благих намерениях говоришь? О каких? Для кого? Зачем? Порок отдельного человека есть акт независимости этого индивида, он с этим пороком чувствует себя личностью. А ты хочешь избавить его от этого! Младенец! Добродетели твои, допустим, что они и в самом деле добродетели, всегда тягостны для индивида, он ведь сопротивляться будет! Живи проще, Феденька, не мучай себя, греши, радуйся, злись, но только не задумывайся, как ты это делаешь. Зачем тебе? Будь поэтом в душе. Поэт грешен — поэзия священна. Вот заповедь! Будь грешен, а жизнь как цель жизни всегда священна. Так ведь, Федя?
Феденька Луняшин, вороша волосы на голове, осчастливленно смотрел на брата и восклицал с мольбой в голосе:
— Боренька! Ты хорошо размышляешь. Ты умница. Но если бы я мог так жить! Если бы у меня были силы сбросить всю эту муть, выкинуть из головы весь мусор! Как бы я был счастлив. Я ведь это для себя, чтобы легче было жить, придумал: жизнь — цель жизни… Я именно так и хочу жить. Именно так, как ты говоришь. По правилам честности…