Он поднял глаза.
Фома из Альтицы был лилов. Он был такого нездорового цвета, что Клавдий забеспокоился – не хватит ли его удар. Люди такой комплекции очень подвержены…
– Ну, ты даешь, – громко и совершенно бесстрастно объявил Выкол, куратор Бернста, «железная змеюка». – Все, господа, получили по шеям, сливайте воду, сушите весла… И беритесь-ка за работу. Матку ловите, мать ее…
Фома молчал. Молча шевелил губами.
– Это вам так не пройдет, Старж, – глухо сказал Вар Танас, куратор Ридны. – Вы предали Инквизицию – во имя собственной задницы…
Клавдий вскинул голову.
Не потому, что эти слова так уж его задели – просто хотелось выплеснуть куда-то накопившееся раздражение, беспокойство и тоску. Причем выплеснуть не на голову референта, бездарно и зло – а с некоторой пользой, красиво, расчетливо.
– Моя задница передает привет вашим мозолистым седалищам… Мне, к вашему сведению, глубоко плевать на Инквизицию. Пусть погибнет Инквизиция – но вместе с маткой; я предал Инквизицию – прекрасно. Потом придете плюнуть на мою могилу. А сейчас я хочу убить матку, и ваши кадровые игры мне не помешают, вот хоть голышом пляшите. Мне плевать на ваши амбиции; будьте добры работать, а значит, убирать дерьмо, причем проворно, а иначе в нем же и потонете… Все – по рабочим местам. Кто ослушается малейшего приказа – будет смещен в двадцать четыре часа и отдан под Виженский трибунал. Я сказал.
Они молчали. И смотрели; и Федора смотрела тоже. И на дне ее глаз он увидел восхищение; за что же, интересно, женщины так любят людей, совершающих нехорошие поступки. Так любят, что даже готовы простить мимолетный блуд с молоденькой конкуренткой…
Клавдию стало противно. Он отвернулся.
Это был всего лишь спортивный зал. Кажется, школьный. Пустой; решетки на окнах, так напугавшие Ивгу в первый момент, призваны были защитить стекло от летящего мяча. Толстые прутья вдоль стен – всего лишь гимнастическая лестница… И поверх привычной разметки, баскетбольной и волейбольной – сложные переплетения тонких черных линий. Скорее даже темно-ржавых, с пленочкой, с блеском, будто поле для будущей игры размечали кровью.
– Войдите, сестры… Делайте так, как вам велит вам ваша сущность. Покоритесь своему естеству; придет время умирать – умирайте. Придет время оживать – оживайте… Идите по нитке ступня за ступней, не сходите с дороги, это ваш путь, пройдите до конца…
Ивга не могла разглядеть молчаливых ведьм, стоящих в дальнем конце зала. Силилась – и не могла. Ее не знобило уже – трясло, как в жестокой лихорадке; девчонка в спортивном костюме плакала, глотая слезы, ревела все громче и громче.
Я должна вспомнить, думала Ивга в панике. Подумать, вспомнить свою жизнь, осознать… Я – последний раз я. Потом меня не будет. Меня… Клавдий! Клавдий, пожалуйста, помни меня. Помни, как ту девчонку из своей юности. Как я ей завидую, как я…
– Ложится ваш путь. Пусть ровнее ляжет.
На пол по очереди упали четыре длинных веревки. Четыре безвольных змеи, упали на пол и замерли в четырех непохожих рисунках. Перед девчонкой – почти ровной линией с несколькими петлями у начала; у старухи – сложным лабиринтом узлов, у завитой дамы – кольцами, почти правильной спиралью, а у Ивги…
У Ивги – путаным клубком. Таким тугим и путаным, что даже ведьма с распущенными волосами – Ивга поймала ее взгляд краем глаза – невольно содрогнулась. И переглянулась с товарками, молча ожидавшими на том конце зала…
– Идите по нитке. Слушайтесь своего естества. Не сходите с дороги… Идите.
Я не пройду, подумала Ивга почти с радостью. Мне явно не пройти, это такая ловушка, они все подстроили заранее…
Она беспечно шагнула вперед, поставила кроссовок на край веревки – и в ту же секунду осознала, что пройдет.
Пройдет.
Вспыхнул огонь.
И спортивный зал перестал существовать.
Девчонка шла по шпалам. По узкому железному полотну, и две ртутно блестящие рельсы указывали ей путь.
Она шла, спотыкаясь, обмирая, а полотно путалось, ветвилось стрелками и захлестывалось петлями. Рычаги стрелок с мутными глазами фонарей удовлетворенно качались за ее спиной, щелкали, будто захлопывая дверь. Отбивая пройденный этап.
Она шла, упрямо глядя вперед, туда, где рельсы терялись в тумане. Ветер стоял стеной и давил ей на лицо, как пресс. И туман, и ветер…
Кажется, она отстала от поезда. Кажется, надо догнать. Кажется…
Она знала, что дойдет.
Старуха шла по волосу. Седой нескончаемый волос, и безымянная темнота внизу. Старуха качалась, ловя руками ускальзывающее сознание, и шла, и видела себя молодой и сильной, такой же, как в тот день, когда ее на сеновале застиг белозубый бродяга, которому она по ходу дела всадила в печенку ржавый обломок косы. Теперь она шла по седому волосу и знала, что дойдет до самого конца.
Женщина шла по льду. По хрупкому весеннему льду, а снизу, из-под прозрачной корочки, на нее смотрели ее неродившиеся дети. Два мальчика и девочка; женщина знала, что ни в коем случае не наступит на их лица, скорее в полынью… А полыньи подступали все ближе, женщина плутала по льду, возвращалась по своим следам, и все чаще натыкалась на цепочки других следов, оставленных крохотными босыми ногами…
Женщина стискивала зубы и шла дальше. Потому что она дойдет. У нее нет другого выхода.
Ивга шла по кольчатому телу желтой полосатой змеи. Змеиные мышцы пружинили под ногами; Ивга беззвучно плакала, решаясь на каждый новый шаг, потому что в конце пути ее ждала плоская голова с трепещущим раздвоенным языком. Немигающие глаза смотрели жестко и в то же время понимающе; точно так иногда смотрел на нее Клавдий.
«Что ж ты матери так ни разу не написала?»
«А зачем ей мои письма, меня забыли, оставили, я же отрезанный ломоть…»
«Что ж ты матери так ни разу не написала?»
«Только бы вырваться, я напишу, напишу, я приеду, я…»
«Что ж ты матери так ни разу не написала?»
Ивга пригибалась, пролезая в тугие петли змеиного тела. Зажмурившись, продиралась сквозь самые узкие кольца, и подмогой ей была блестящая, скользкая, идеально гладкая чешуя.
«Я пройду, я… Сохранить бы память. Ведь я пока что все помню. Кто я, где жила, кого любила… Сохранить бы мне память…»
«Что ж ты матери так ни разу не написала?»
Ивга стонала от унижения. И с каждым шагом ощущала себя все более мерзким, все более низостным, все более никчемным существом. Комком грязи…
«Клавдий, я вас никогда не увижу».
«Что ж ты матери…»
«…никогда не увижу. Никогда. Пожалуйста, не надо меня помнить, забудьте…»
«Что ж ты…»
Наконец, у нее подломились колени. Она упала, вцепившись в змеиное тело, в обморочном ожидании. Страшном ожидании непонятно чего.
Тогда плоская голова змеи торжественно качнулась:
«Теперь я тебя укушу».
«Не надо, пожалуйста…»
«Теперь я тебя укушу. Придет время умирать – умри без страха…»
Ивга закричала. То есть ей казалось, что она кричит – на самом деле ей не удалось издать ни звука. Змеиная голова приблизилась, и открывшаяся пасть обнажила перед ее глазами два изящно изогнутых зуба.
«Что ж ты матери так ни разу и не написала?»
«Не на…»
«Надо, поверь мне».
Челюсти сомкнулись.
Именно в это мгновение на девчонку, бредущую по шпалам, вылетел из тумана черный беззвучный паровоз.
Именно в эту секунду седой волос под ногами старухи оборвался.
Именно в эту минуту лопнул лед под ногами усталой женщины, и ледяным ртом распахнулась зубчатая полынья.
Именно тогда Ивга ощутила входящие в ее тело убивающие иглы, но не смогла закричать, а просто молча умерла.
Ее смерть была черной равниной с темно-красными горами на горизонте. А над вершинами горело небо – тоже красное, как раскаленный уголь.
А потом была темнота.
А потом она долгую счастливую секунду была воробьем под капелью, серой птицей, на чье крыло дважды упала тяжелая теплая капля весенней оттаявшей воды.
«Придет время оживать – оживайте».
И Ивга ожила.
«Ведь я все помню?»
Подошвы кроссовок все так же норовили соскользнуть с тугого змеиного тела.
«Ведь я – это по-прежнему я? Я же все помню?!»
И тогда она увидела конец пути…
– Свора не вечна. Возьмите свечи, сестры мои, завершим же обряд, как повелевает нам наша нерожденная мать.
…И устремилась к нему изо всех сил.
И так же устремились к финишу старуха и девчонка, и женщина в кожаной куртке; девчонка завершила обряд первой, за ней пришла женщина и через минуту – старуха, а Ивга спешила, спешила, вот, еще несколько шагов…
«Я осталась собой. А ведь обряд уже почти закончен. Я напрасно боялась, я осталась собой, я…»
Боль. Удар, чуть не сбивающий с ног, медленная судорога, прошедшая по змеиному телу.
– Всем стоять! Инквизиция!..
– Сестра, вперед!.. Вперед, заверши…
– Стоять!..
Красные горы обрушились.
Ивга рванулась вперед – и потеряла сознание.
Под утро он вызвал рабочих инквизиторов.
За ночь допрошены были в общей сложности тридцать две ведьмы, из них девять – с пристрастием; пятеро сподвижников Клавдия, от заката до рассвета просидевшие в допросных подвалах, прятали теперь воспаленные глаза. Сведений было по-прежнему до обидного мало; никто из допрашиваемых ни намеком не указал на возможное местопребывание матки. Клавдий ходил из угла в угол, и подробные карты деревень и местечек, областей и округов шелестели под его ногами, как осенняя листва.
– Еще несколько дней – и мы проиграем.
Сподвижники молчали.
Их семьи давно выехали из Вижны – в первых рядах, в мягких купе, далеко, подальше, в горы, в безлюдье; их жены маялись теперь в гостиничном комфорте, беспокоились и слушали радио из Вижны. А сегодня на рассвете радио замолчало – из динамика доносился ровный невозмутимый треск.