Его сердце еще бьется. Его сердце бьется чужим ритмом, заставляя ее терять нить, заставляя накреняться торжественную чашу.
Она содрогается снова.
Потому что снова видит протянутую к ней руку.
И дети ее хлещут кнутами по вздрагивающим пальцам, и дети ее заходятся в хохоте, потому что нет ничего смешнее напрасной надежды…
Воронка накреняется снова. Теряя звезды, соскальзывающие с темного края и навсегда исчезающие в безвременье; нарушая хоровод ее летящих по воздуху детей, ее частиц, глаз, ее нервов и мышц…
Конус заваливается набок. Ей стоит усилия – заново установить черную ось смерча над своей головой.
Ритм. Такой слабый, такой безнадежный и не желающий надежды, черпающий жизнь в собственной обреченности, еле ощутимый – все разрушающий – ритм…
Статуя вздрагивает. Сотрясается башня, песчаной пылью осыпается залежавшееся в щелях время.
Потому что рука, повелевающая и зовущая, мучительно хочет дотянуться – и с перебитыми костями…
И смерч снова теряет равновесие.
…и даже дочерна обугленная – эта рука будет, будет тянуться…
Как трава сквозь камни.
И это простое осознание заставляет Ее содрогнуться в третий раз, и, будто лишившись опоры, Она опрокидывается внутрь себя.
Она, достающая руками звезды, она, живущая в сотый раз, Она…
Она – рыжая девочка, мечущаяся в лабиринте коридоров и комнат. Она заключена внутри статуи и не найдет выхода.
Она, абсолютно свободная, вмещающая в себя мир, замещающая мир собой…
Сверхценность – вот это слово. Та из ценностей, которая становится единственной…
Колокол бьет – говорит, ничего изменить нельзя. У колокола самый торжественный и безнадежный в мире голос.
Она…
Скорее, Ивга, скорее. Скорее, Ивга, там мелькнул свет, может быть, там приоткрытая створка, скорее, скорее, по лестнице вниз, направо, налево, проваливающийся под ногами пол…
Тесная комнатка, в которой сидит, положив голову на сплетенные пальцы, ее мать с темными кругами вокруг глаз.
– Мама, я хотела написать тебе… когда все образуется, когда устроюсь, я написала бы, клянусь, мама… Я должна спешить, я не могу сейчас…
Мать смотрит тяжело и с укоризной; Ивга вылетает в коридор, кидается в дверь налево – заперто, навеки, на огромный ржавый замок, и за дверью – страх, страх…
Вниз, по винтовой лестнице. Колотя во все двери, вперед, по длинному коридору, кажется, там мелькнул свет…
Ворох сухих листьев, бьющих в лицо. Дальше; комната, доверху набитая тряпками. Одежда, затхлая, с белыми прожилками ненасытной моли, с заскорузлыми коричневыми пятнами, и запах, запах нафталина и тления…
– Нет!..
Темный чулан, в котором ее старший брат методично лупит ее младшего брата – заслуженно, за дело, как всегда, за дело…
– Я не могу сейчас!.. Я спешу, я так спешу, мне надо спасти…
Деревянная лестница, и она знает, что четвертая ступенька сломается, и она ломается, а под лестницей лежит целлулоидная кукла, розовая, будто ошпаренная кипятком, с белыми волосами, навеки сожженными перекисью водорода…
Ивга бежит дальше. Ивга путается, возвращаясь на одно и то же место; Она безмолвствует. Ивга сражается с пустотой, с тенью, Ивга тянет время, как резиновый жгут, потому что огонь поднимается выше, выше, вы…
Она смотрит из Ее глаз. Видит, как невозможно расширяются зрачки человека, который…
– Клавдий! Клавдий!
Имя помогает ей. Она кричит, злобно и яростно, и бежит дальше, к выходу, потому что должен же здесь быть выход, должен… выход…
Комната с полом, покрытым апельсиновой кожурой и свечными огарками.
Пустая комната с потолком, поросшим седыми человеческими волосами.
Переход. Она уже была здесь – нет, не была, это другая лестница, пролет обрывается в бездну, на краю сидит, свесив ноги…
– Клавдий?!
Человек оборачивается.
Это не Клавдий. Это тот дядька, который ехал рядом с ней, десятилетней, в междугороднем автобусе, приветливо говорил и угощал яблоком, а сам все норовил провести ладонью по горячему дерматину сидения под нее, под платье, под тощий Ивгин зад…
Она шипит сквозь зубы, не как кошка – как змея. И человек на краю лестницы обрывается и падает в пропасть, и его нескончаемый крик сопровождает Ивгу в ее метаниях…
Закрыто. Закрыто. Пусто; там антикварный магазин, за той дверью бледный Назар, здесь доктор Митец с мандолиной, здесь носатая блондинка, однокашница по училищу, проповедница о лебединой любви…
А там – за железными створками – ее отец. Ей семь лет, доченька, не ходи сегодня гулять… Но я так хочу погулять, папа… Не ходи, прошу тебя… Но я хочу… Тогда иди, доченька, ладно…
Мокрая глина, со стуком осыпающаяся в яму.
Если бы я тогда осталась дома, отец был бы жив…
Она кинулась прочь. Закрывая все двери, захлопывая, стремясь отдалиться от железных створок – и все время возвращаясь к ним; если бы я тогда не ушла… а в тот раз – если бы я сказала все сразу… если бы я в тот раз объяснила… если бы я тогда поняла… если бы я знала наперед…
Эта, сидящая в резном кресле, неподвижная, осыпающаяся от времени статуя – это Я?..
Она рванула очередную дверь – и оказалась в школьном спортивном зале. Ее одноклассники, меленькие, лет по восемь, толпились у противоположной стены, сверкали голыми коленками – все как один в гимнастических трусах… И она подалась было назад, решив миновать этот закоулок собственной души – но на полу лежала, свиваясь кольцами, змея-веревка.
«Идите по нитке… слушайтесь своего естества…»
Испуганно переглядывались мальчики и девочки. Она узнавала – тех, кто травил ее, тех, кто делился бутербродами… Хотя первых было больше… «Делайте так, как вам велит вам ваша сущность. Покоритесь своему естеству; придет время умирать – умирайте. Придет время оживать – оживайте… Идите по нитке ступня за ступней, не сходите с дороги, это ваш путь, пройдите до конца…»
Но ты уже прошла свой путь, удивленно сказала змея.
Там, в конце зала, стояли уже не полуголые ребятишки – молчаливые женщины с цепкими тяжелыми глазами.
Ты уже прошла свой путь… Ты выбрала, Ивга! Твои дети…
Смерч захватил ее. Смерч носил ее, кругами, спиралью, в звездной пыли, над головой неподвижной статуи в резном кресле, и, пролетая мимо, она заглядывала в огромные равнодушные глаза – свои глаза…
Я пройду. Пройду инициацию.
Но ты уже прошла инициацию!
«Придет время умирать – умирайте. Придет время оживать…»
Она ступила.
Путь ее будет невозможно тяжел.
Она не идет по змеиному телу – она продирается по железному лабиринту внутри железной змеи. И кольчатое тело извивается, желая стереть ее в сочленениях. Не пустить.
Коридор ее суживается. Еще; она ползет, ссаживая кожу на локтях и коленях, на плечах и ребрах; в лицо ей дышит любовь ее детей, естественная, как пар над теплым утренним озером – и поршнем выталкивает ее обратно. Она съезжает на животе, половина уже пройденного пути потеряна, и потеряна уверенность, потому что ей хочется этого всепоглощающего праздника, огней-иголок, неба с глазами, свободы, хищной и напряженной, будто тетива…
Иная сила, которой она не знает названия, захлестывает на ее горле свой немилосердный зов. Она должна пройти. Там, в конце змеящегося тоннеля ждет ее протянутая рука…
Она идет. Она ползет, протискиваясь в железные кольца, закрыв глаза, повинуясь натяжению этого тонкого зова, струны, готовой разорваться, силы, не имеющей названия на ее языке…
Прорыв белой ткани. Нежность; детские руки, тянущиеся к ней сквозь черные лохмотья ночи. Нежность, но без боли, потому что они ее навек, вздрагивает земля, медленный танец, тяжелый танец на барабане, в который превратилось небо, величественный марш, они все идут сюда…
Ее новая сущность слишком могуча, слишком велика и прекрасна, чтобы рваться, пытаясь выскользнуть из себя, словно из нейлонового чулка. Ивгу снова относит назад, к самому началу пути, и железная змея лязгает сочленениями, но ничего не говорит. Еще будучи живой и полосатой, она уже все сказала – «ты уже прошла свой путь»…
И она лежит, разбитая и сломленная. И не видит больше его протянутой руки.
А Она смотрит, как поднимается пламя высокого костра. Выше, выше, еще выше – туда, где между вертящимся небом и вертящейся землей застыла неподвижная жертва…
«Я никогда не был жертвой. Я никогда не был жертвой, и я ничем не жертвую, Ивга. Я делаю то, что считаю нужным».
Откуда голос? Откуда?! Или она сама говорит с собой, желая обмануть, облегчить, оправдать?..
«Посмотри на меня – это не со мной делают, это я делаю, я так решил… Дюнка… Ивга. Я так хочу.»
Назови мне слово, взмолилась она молча. Объясни мне, как это называется у людей, что за имя у этого зова, который держит меня за горло – но все равно не может вытянуть, как называется… Слово, Клавдий, назови мне…
Он молчал. Огонь поднимался и расцветал, и ветер нежно теребил его оранжевые ленточки.
Почему, Клавдий? Ты это делаешь – почему?..
Он молчал.
Тогда неназванная сила хлынула из нее, будто кровь из перерезанного горла. И струна захлестнулась. И потянула ее вперед – через лабиринт, навстречу новой, второй по счету инициации – в новую сущность, для которой не осталось названия.
А ночь давила на лицо – красное, темно-красное, огненно-кровавое, желтые флаги развевающейся луны, великая цель и величественный смысл, прекрасные, теряемые, уже почти потерянные… Уже… почти…
А впереди ждала всего лишь протянутая рука.
И ей казалось, что сейчас она коснется прохладных жестких пальцев.
Мгновение до встречи; доля мгновения, сейчас их руки соединятся, надо только сделать вдох…
Сейчас.
Эпилог
– …А вот сейчас, Рыжая, я тебя с выдающейся личностью познакомлю… Рыжая, что с тобой?..
Красное закатное солнце дробилось в высоких окнах дома под красной крышей, где на фасаде – балкон, увитый виноградом и оттого похожий на этикетку старого вина. Медный флюгер подрагивал в вышине, и дымился костер на лужайке для пикников, а он шел к костру через всю большую лужайку. Шагал, изо всех сил стараясь не сходить с прямой – но его безудержно заносило. Этот запах вечера, травы, недалекого пруда, печеной на костре картошки…