Сана швырнула «мяч» зазевавшейся Клоре Кобец и сунула озябшие руки под мышки. Руки-то действительно мерзнут…
– Не попадайте в ритм! Следите, чтобы не попадать в ритм музыки! Дальше… Мяч эротический! Получив его, получаете заряд сексуальной энергии, вперед!..
Раман не смотрел на каждого в отдельности – но видел всех. На площадке невозможно спрятаться; Раман видел лентяев, не утруждающих себя душевными затратами, равнодушно изображавших внешние проявления страсти. Разглядел нескольких девчонок, имевших о «сексуальной энергии» исключительно теоретические познания; как же они собираются работать в театре, не имея представления о жизни?!
А вот эта, вечно бегающая в массовке, имя которой… кажется, Лица. А вот она, между прочим, выделяется среди прочих свободой и искренностью. Самозабвенно работает, забыв о недоеденном завтраке и рваных кроссовках, о билетах на автобус и генеральной уборке в общежитии; ворошит какие-то собственные воспоминания, по-честному, глубоко ворошит, какие-то очень личные, подлинные манки…
Вот, угодила в ритм музыки – и сбилась, вернула Сане «мячик», занервничала, устала…
Раман вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.
…Это был детеныш схруля; его мягкое коричневое рыльце еще не успело вытянуться и принять характерные хищные очертания, и потому выступающие зубки не казались опасными. По крайней мере, пока.
Сарна не двигалась с места; ее уши, без того навостренные, напряглись сильнее.
Схруленок лакал небрежно, беспечно, схруленок до половины опускал морду в темные струи источника и ничего не знал о смерти. Схруленок был уязвим, но не беспомощен; широкие лапы, упиравшиеся в камень, поблескивали полукружиями белых, вполне окрепших когтей.
Сарна тоже хотела пить – но не двигалась с места.
Потом ее уши сообщили о приближении третьего; если бы это был взрослый схруль, то тут же, у водопоя, жизнь хищного детеныша прекратилась бы, так и не не начавшись толком. Но сарна знала, что не схруль и не барбак идет сейчас, переваливаясь, по узкому тоннелю перехода – иначе ноги ее давно несли бы ее сквозь паутину запутанных ходов, и уши ловили бы отзвук копыт, указывая единственно верное направление…
Тот, что вышел сейчас к водопою, был тхоль-подросток. Беспечный и глупый детеныш, тоже детеныш, не знающий ничего о смерти; впрочем, инстинкт сказал свое слово, когда маленький тхоль почуял самозабвенно лакающего хищника.
Нюх говорил ему: схруль. Но картинка, представшая перед подслеповатыми узкими глазами, никак не соответствовала инстинктивным знаниям о хищниках. Тот, что лакал сейчас воду, имел столь младенческие очертания, что не на схруля был похож – на влажный клубочек бурого мха…
Сарна затаилась, ожидая.
Схруленок поднял тяжелую голову. Удивленно повел мягким рылом; шагнул навстречу пришельцу, сам толком не зная, охотиться идет или забавляться.
Маленький тхоль отступил и от ужаса сел на задние лапы.
Схруленок подобрался вплотную – под небрежно растопыренными когтями скрежетали камушки. Ткнулся рылом в желтую мордочку юного тхоля, отпрянул, ощутив едкий запах тхольей паники, сердито облизнулся розовым языком.
Тхолик нерешительно взвизгнул. Не то мольба о пощаде, не то вопрос о намерениях, не то приглашение поиграть…
Схруленок обошел тхоля сбоку, осторожно, чуть брезгливо обнюхал ароматические железы; маленький тхоль дернулся, подскочил и зарылся острым носом в жесткую схрулью шерсть – вынюхивал тоже, и нанюхавшись, испугался и отпрянул: схруль! схруль! – говорило ему обоняние.
Схруленок помедлил, затем боднул тхоля широким бугристым лбом – жест не охотничий, скорее заигрывающий; тхоль опрокинулся на спину и тихонько заклекотал.
Некоторое время схруленок катал его по камню широкой лапой с подобранными когтями, а тхоль выскальзывал и увертывался, и клекотал все громче и смелее; потом его мягкий клекот сменился пронзительным визгом – схруленок, забывшись, все же полоснул его когтем.
Вид крови и страх жертвы мгновенно расставили все по своим местам.
Сарна дождалась, пока неумелая схрулья погоня удалится в переходы – а потом спустилась к воде и наконец-то напилась.
Утром ее опять накачали… она не знала чем. Под влиянием этих лекарств она спала и бодрствовала одновременно.
Перед глазами вертелся блестящий, играющий гранями шарик. На гранях вспыхивали блики – такие острые, что Павла вздрагивала от их уколов. Или это шприц?..
По черной спирали толпами спускались люди. Вниз, в воронку; по краю покосившейся крыши весело носилась собака, и махала хвостом, но головы у нее почему-то не было. На фонаре раскачивалось безвольное тело незнакомой девушки, мерцали лишайники на волглых стенах, сырой ветер холодил незаросшую проплешину на груди…
Потом она пришла в себя – в палате – и улыбающийся доктор Барис сказал ей, что лечение продвигается успешно. Что скоро она будет совсем здорова, а потому в режиме возможны послабления.
Она ожидала очередного визита Тритана – но вместо этого явилась Стефана в сопровождении непривычно смирного, закованного в строгий костюмчик Митики.
Случилась «встреча сестер у фонтана», на воздухе, в залитом солнцем парке; скамейка, разогретая, как пляж, украшена была одинокой брошкой бабочки. Насекомое млело, раскинув крылья, и потому едва не стало легкой добычей юного натуралиста.
– Митика, перестань!.. Пойди, посмотри, какой красивый фонтан…
Очень скоро Павла поняла, что не сумеет ответить на все Стефанины вопросы. Сестру интересовали малейшие нюансы диагноза и точные подробности лечения – вскоре по настоянию Стефаны из недр больницы извлечен был доктор Барис, и разговор продолжали уже втроем, причем Павла явно чувствовала себя третьей лишней.
Стефана сосредоточенно кивала. Стефана переспрашивала, записывала что-то на листочке бумаги, старательно вникала в медицинскую терминологию, охотно и смачно употребляемую доктором; Стефана раз десять повторила – обращаясь к Павле, разумеется – что в таких случаях нельзя быть легкомысленным и что курс лечения должен быть как можно более полным.
Под ее напором Павла почувствовала себя виноватой. Как будто ее желание поскорее выписаться – недостойный каприз, она должна быть больной как можно дольше – для ее же, разумеется, блага…
Митика, равнодушный к медицине и не знающий сострадания, тем временем интересовался фонтаном.
«Скульптурная группа» изображала старика, тянущего из воды невод; будто в насмешку над старцем дырявый невод был пуст, зато жирные бронзовые рыбы, хороводом стоящие вокруг, извергали из пастей тугие шипящие струи. Настоящих рыбок в фонтане не было, Павла отлично это знала – и потому удивилась, когда Митика, напряженно склонившийся над водой, вдруг поспешно стал снимать сандалики.
Стефана увлечена была беседой с доктором Барисом; Павла с отвлеченным любопытством наблюдала, как Митика снимает носки, пробует ногой воду, морщась, перелезает через бортик… Склоняется, бултыхает в воде руками, будто кого-то ловит… Еще… еще…
– …месяца два.
Павла подняла голову:
– ЕЩЕ два месяца?!
– В лучшем случае, – доктор Барис виновато пожал плечами. – Ваша сестра совершенно правильно смотрит на вещи – дело необходимо довести до конца, лечение должно быть адекватным и тщательным…
Павла потеряла интерес к происходящему.
Хорошо бы сегодня явился Тритан. Уж он-то, говоря о сроках лечения, не был таким занудным…
Впрочем, Павла, кажется, не говорила с ним о сроках. Как-то не сложилось…
– Митика!!
Юный рыбак, стоящий по колено в струях фонтана, недовольно обернулся.
Вероятно, Митику возмутило положение вещей, при котором невод каменного старца остается пустым. Дырка в неводе была сноровисто заткнута пучком травы; рыбок в фонтане не нашлось – кроме бронзовых, разумеется – зато в избытке водились головастики. Головастика проще поймать, потому что этот черный шарик с хвостом куда медлительнее любой рыбешки; к моменту, когда Стефана вытащила сына из воды, в каменном неводе старца трепыхалось штук пять головастиков. Шестой прыгал в мокром Митикином носке.
Стефана сделалась красная, и даже в прорези воротника выступили багровые пятна:
– Ты что мне обещал? Ты что мне сегодня утром… ты мне что?!
Человек впервые в жизни позаботился о другом человеке, подумала Павла отвлеченно. Пусть о каменном – но о человеке же… А его за это опять ругают.
Вода, без устали извергаемая бронзовыми рыбами, в конце концов смыла пробку из травы. Потрепанные головастики выпали обратно в бассейн – и каменный невод снова остался пуст.
Он распечатал всего две коротких сцены. Распечатал сам, не доверяя машинистке, не доверяя никому; его трясло так, будто он, начинающий, слабенький новичок, впервые берется за дело и совершенно не уверен, что хоть что-нибудь получится.
Их, отобранных, было двое. Девушка по имени Лица и парень по имени Валь. Оба из массовки. Обоим не на что рассчитывать в ближайшие годы, они это прекрасно понимают, он принес им сегодня, в клеенчатой папке – принес золотой шанс…
Когда он запер дверь кабинета, они, кажется, чуть испугались. Не каждый день худрук вызывает к себе двоих третьесортных и запирается с ними, будто боясь чужих ушей. Или чужих глаз…
– Я хочу делать пьесу, – он уселся за стол, провел пальцем по узорам столешницы. – Спектакль дебютов. Специфическая работа. Сейчас я вам дам текст, и вы почитаете.
Он вытащил из сумки два тощих экземпляра и протянул через стол; парень подхватился, подскочил, взял оба, один передал девушке.
– Начинайте, – Раман откинулся на спинку кресла. Ему было нехорошо, впору отыскать в ящике упаковку с лекарством – но закатить таблетку под язык значит перед самим собой признаться в страхе и неуверенности. А он должен быть уверен. Что все получится. Что они ВОЗЬМУТ.
– Начинайте, ну?..
Первая реплика была парня; он принялся читать, как читают незнакомый текст – с запинками, напряженно, боясь сбиться и от этого все чаще сбиваясь; Раман терпеливо ждал. Тирада была строфы на четыре, парень понемногу успокаивался, в его голосе проклевывались человеческие интонации – Раман ждал, ждал, это только вступление, сцена напряженная, поймут ли они, О ЧЕМ?..