Именно тогда, за минуту до назревающей схрульей драки, он поднялся через дыру, ведущую на нижний ярус, и через кривой тоннельчик вышел прямо туда, где над телом мертвой сарны стояли и морщили рыла семь крупных голодных схрулей.
Ему нравилось схрулье мясо. Ему нравился сам процесс – схрули, в отличие от прочих его жертв, пытались обороняться; перетекая черной блестящей волной – мышца к мышце, волосок к волоску – он двинулся на них, ожидая, кто побежит первым. Кто побежит – чтобы в азартном гоне дать себя настигнуть, защелкать, борясь за жизнь, неровными схрульими зубами, вывернуться раз и два, а потом все-таки подставить шею под смыкающиеся черные клыки…
Схрули пришли в замешательство.
Но схрулей было семь, и они хотели есть.
А когда замешательство миновало, они захотели еще и драться. Голод и численное преимущество сделали их невидано наглыми.
Удивленный, он замедлил шаг.
Схрули смотрели на него; только что готовые вцепиться друг другу в глотку, они стояли теперь единой стаей. Семь пар красноватых мутных глаз.
Сильный свет от скопившихся под потолком жуков мешал ему. Неподвижность схрулей раздражала; при виде саага все живое обязано было обращаться в бегство…
Схрули стояли. Тусклые глаза наливались красным все больше и больше.
Он полураскрыл пасть. Схрули оставили мертвое тело сарны. Сарны все равно не хватит на всех; они были раздражены. Их было семеро.
Схрули теперь обходили его, заключая в кольцо; схрули действовали согласно инстинкту стайной охоты. Запах крови, струями растекавшийся по переходам, приводил их в неистовство.
Он негромко, раздраженно взревел. Схрули приостановились; шерсть приподнялась у них на загривках, но ни один не отступил. Их ведь все-таки было семеро – сильных, злобных, уже проливших кровь.
Стая жуков опустилась особенно низко, заставляя его до предела сузить зрачки. И все равно света было слишком много, его кожистые веки судурожно дернулись, и для схрулей это послужило сигналом.
Они кинулись со всех сторон, одновременно, целя в горло, и в глаза, и в загривок; любой другой зверь прожил бы не больше минуты – но он был саагом, и время, пока его враги висели в прыжке, послужило ему для ответного броска.
Двоих он сшиб лапами прямо на лету; третьего поймал за горло, мотанул, как тряпку, и уронил под ноги, и все это случилось, пока остальные четверо все еще летели, целя ему в глаза растопыренными, нечистыми когтями. Двое упали ему на спину, двое на голову; ему показалось, что его рвут на части, он взревел и прокатился по камню, задавив своим весом двоих, но прочие успели отскочить, и те двое, которых он сбил лапой в прыжке, кинулись снова – одновременно, и он снова сбил, но только одного, а второй проскользнул под лапой – проклятый свет, проклятая слепота! – и вцепился под мышку, в артерию, туда, где его страшное гофрированное рыло чуяло наиболее горячую, наиболее живую кровь.
Время по-прежнему было ему послушно. Мгновения по-прежнему скользили по шерсти, не оставляя следа. Он сжал челюсти, схрулий позвоночник хрустнул; камни давно уже были скользкими от крови, и схрульей, и теперь уже саажьей тоже.
Оставшиеся трое кинулись, и снова с трех сторон, одновременно. Он терял силы, с каждым мгновением время делалось все более неповоротливым, все более вязким.
Он схватил коричневого схруля – но не за горло, а за плечо; визг пронесся коридорами, многократно повторяясь, утопая в собственных отзвуках. Он успел разжать челюсти и сбить врага, уже вцепившегося ему в горло; он успел отшвырнуть откушенную схрулью лапу и прокатиться по камню, сминая мягкое и мокрое.
Время перестало повиноваться. Теперь время просто текло – серыми бесцветными клочьями. Клочья опадали, как отмершие куски лишайников, их упало два или три, прежде чем все было кончено.
Он стоял, шатаясь; у него была редкостная, небывалая добыча: шесть схрульих трупов, из них несколько еще не окончательно издохших. Седьмой успел сбежать.
Он стоял посреди этого пиршественного стола, включавшего и остывшее тело сарны.
Ему не хотелось есть.
Он думал о том только, чтобы не упасть.
Глава десятая
Стоял август – самый пик летних отпусков; отдел Раздолбежа страдал от безлюдья и от жары. Павла работала за троих; перемена в статусе не спасала ее от обилия неувязок, нелепостей и неудач.
По ее вине перепутали рекламный ролик – после лирической беседы Раздолбежа с выпускниками хореографического училища, после того, как тонкая до прозрачности юная танцовщица чмокнула зардевшегося господина Мыреля в щеку – после всей этой трогательной сцены на экран выперся клип, предостерегающий молодежь против случайных связей и венерических заболеваний. У Павлы, наблюдавшей за передачей из аппаратной, едва не случился сердечный приступ; Раздолбеж поначалу ничего не понял, а когда ему донесли – побагровел лицом и страшно, как бык, засопел.
Фрагменты фильмов оказывались с браком, приглашенные не являлись на передачу, все валилось из рук; секретарша Лора укатила на море, и часть ее обязанностей перешло опять-таки Павле. Неудачи, накладывающиеся одна на другую, понемногу вогнали ее в апатию – поэтому когда жарким, невыносимо душным днем на столе Лоры затрезвонил давно молчавший телефон, Павла даже не вздрогнула.
– Павла?
Поначалу ей показалось, что это Раман, и она уже открыла рот, чтобы ответить – но в последний момент осеклась. Не потому, что ее злость на Ковича требовала высокомерного молчания; просто ей вдруг стало ясно, что человек, запросто узнавший ее и величающий по имени – что этот человек не Раман. И не Влай, и не… а, собственно, кто еще может позвонить ей на работу и так вот доброжелательно окликнуть?
Оператор Сава?
– Павла, добрый день… Не ломайте голову – мы пока не знакомы.
А, подумала она обреченно. Один из «этих» – в разной степени непризнанных гениев, жаждущих попасть к Раздолбежу в передачу. Долго и нудно читающих по телефону свои стихи, или осаждающих с картинами, или подсовывающих рукописи…
– Павла, вы знаете, что как раз сейчас координатура Триглавца решает вашу судьбу? И вероятность, скажем так, фатального для вас решения более чем велика?
Она сидела перед ворчащим вентилятором, телефонная трубка в руках казалась ей мягкой и липкой, будто воск. В комнате было пусто, и в коридоре, за распахнутой настежь дверью, было пусто, только неторопливо удалялись по лестнице чьи-то шаги; в кабинете Раздолбежа негромко пел радиоприемник.
– Вы кто? – спросила она, усилием воли вернув себе голос.
– Вас не оставят в покое, Павла. Триглавец вбил себе во все три головы, что вы представляете для него опасность; на самом деле это далеко не так, ну да ладно… Всякий раз, оказываясь в Пещере, вы подвергаете себя смертельному риску. У нас есть возможность избавить вас от Пещеры. Вообще. Избавить вас от саагов и егерей.
– Павла! – позвал из-за закрытой двери сварливый голос Раздолбежа.
– Вы кто? – спросила она почти истерично. – Вы кто? У вас – это у кого?!
– Я перезвоню через двадцать минут. Будьте добры, возьмите трубку.
Короткие гудки.
Раздолбеж распахнул дверь кабинета, обмахиваясь пачкой бумаг, причем на первой же страничке круглой печатью стоял черный отпечаток кофейной чашки.
– Павла, все как с ума посходили, с этим его спектаклем, думаю, вместо маленького анонса дадим большой репортаж… Надо же, билеты раскуплены на полгода вперед… Павла, у вас что, тепловой удар?!
Она нашла в себе силы помотать головой.
– Заменим передачу, – деловито продолжал Раздолбеж, создавая с помощью бумаг подобие маленького урагана, – у нас в плане театральное обозрение, заменим вот этим репортажем, презентацией новой работы Ковича, он бы нам еще заплатить должен за рекламу, – Раздолбеж хохотнул. – Дадим фрагменты спектакля, – он выжидающе уставился на Павлу, но та молчала, тупо глядя на телефонную трубку в собственных руках.
– Кто это звонил? – спросил Раздолбеж с подозрением.
– Так, – сказала Павла и снова помотала головой. Раздолбеж нахмурился:
– Вообще-то служебный телефон не для личных разговоров… Ладно. Допустим, репетиции у него закрытые. Но генеральный прогон снять можно, а, Павла? Фрагменты, разумеется, на полную съемку спектакля никакой дурак не согласится… Фрагменты, только чтобы он не очень дорого запросил…
– Он не даст, – сказала Павла, водя пальцем по дырочкам трубки. – И генералку он не даст снимать тоже…
– Как не даст? Вам?!
Под этим его взглядом Павле должно было сделаться стыдно.
– …По нашим сведениям, сторонники вашей ликвидации не собрали сегодня достаточного числа единомышленников, но вопрос о вашей судьбе не закрыт – отложен… У вас появилось время на размышление – короткое время, Павла. Мы в состоянии дать вам деньги, документы, безопасность, но главное – свободу и жизнь, такую, какую вы изберете сами… Вам говорят, что человек вне Пещеры похож на зверя? Что он хищник, убийца, маньяк? Вранье. Человек имеет право быть самим собой. Собой, а не игрушкой в руках егеря…
Павла вздрогнула. В соседнем отделе громко хлопнула дверь.
– Понятно, вы не хотели бы так круто менять обстановку – но иначе вас убьют. Егерь в Пещере убьет вас, Павла, не вы первая, не вы последняя, вы не знаете всего, вы понятия не имеете, что это за контора – Триглавец… С вами сложно связываться, но мы найдем способ. Ваше согласие – ваши свобода и жизнь. Думайте, Павла. Думайте скорее.
Короткие гудки.
Валь, актер-самоубийца, умер ночью, во сне; все прекрасно знали, что так и случится. Парализованный человек не может жить – Пещера не любит слабых; Валю и так везло слишком долго. Никому не узнать, чьей добычей стал в ту ночь ослабевший зеленый схруль; утром у ворот больницы остановилась неприметная белая машина с эмблемой на дверцах.
Валь умер за день до генерального прогона. За два дня до премьеры, в которой ему не суждено было участвовать.