Увильнув от них при помощи все того же рычажка на телевизоре, вы попадали в компанию гангстеров, мчавшихся в шикарных автомобилях и отстреливавшихся от полиции из автоматов. Но и здесь ровно через десять минут сумасшедшая гонка прерывалась, так как у бандитов не было иного выхода, как подставить свои автомобили под резиновые щетки у бензиновых колонок.
Выхода не было и у нью-йоркских телезрителей. По восьми каналам за ними гонялись полицейские, гангстеры, ковбои. Кабаретные дивы норовили освободиться от своих туалетов прямо на глазах у несовершеннолетних домочадцев. Звероподобные борцы — мастера «кетча» — вырывали друг другу ноздри, выбивали зубы. Беспощадные камеры телевизионных операторов со всеми устрашающими подробностями показывали, как разбился под Денвером новейший воздушный лайнер «ДС-8-джет».
Но что бы ни стреляло, ни гудело, ни улюлюкало, каждые десять минут наступало царство рекламы. И выяснялось, что гангстерам потому удалось удрать от полицейских, что они пользовались сверхскоростными автомобилями фирмы «Де Сото», а кабаретная дива потому с такой легкостью освободилась от одежд, что они были сшиты из самых легких материалов в фирме «Лернер шопс», а громила, победивший в «кетче», изничтожил своего противника лишь потому, что питался все теми же «потато чепс», а жертвы авиационной катастрофы лишь потому были похоронены наилучшим образом, что это обеспечила фирма…
Как-то знакомый нью-йоркский журналист спросил, нравятся ли мне программы местных телевизионных станций. Я ответил, что американцы, видимо, народ терпеливый и с крепкими нервами, если в состоянии смотреть передачи, напоминающие скачки с препятствиями. Журналист удивленно поднял брови.
— А разве у вас в Москве фильмы и спектакли, идущие по телевидению, не прерываются рекламой?
— Нет.
Он очень удивился.
— Когда же вы откупориваете бутылки?
Увы, я не мог убедить его, что телевидение можно смотреть и не подкрепляясь виски.
— Тут что-то не так, — сказал он. — Телевизор — это изобретение для дураков. Его у нас так и называют: «Фонарь для идиотов». Нормальные люди в трезвом виде смотреть это не в состоянии.
Здесь я вспомнил об одном не менее авторитетном свидетельстве. Когда в американских газетах обсуждался вопрос, следует ли перевести все программы на цветное телевидение, один из сенаторов заявил:
«Считаю нецелесообразным. Вид крови в цветной передаче будет влиять на детей гораздо хуже, чем в бело-черной».
Я с упорством пытался смотреть (без помощи виски) телевизионные программы в Нью-Йорке, Чикаго, в Вашингтоне, в Дирборне, в Буффало. Вращая ручки телевизоров, с какой же нежностью я вспоминал наше родное руганное-переруганное, пока еще трехпрограммное московское телевидение с его человеческим достоинством и человеческими недостатками! Поистине все познается в сравнении. Да ведь самая захудалая московская программа прозвучала бы здесь как событие в жизни искусства. Я предвижу возражение: дескать, кому нравится поп, кому попадья, о вкусах не спорят и т. д. и т. п.
Действительно, может быть, американцы — чудаки. И им нравится, когда в них стреляют с экранов телевизоров. Может, они получают эстетическое наслаждение, когда любовная сцена героев прерывается песенкой, рекламирующей нейлоновые чулки. Вероятно, кое-кому нравятся подобные зрелища. Но, поверьте, не всем.
Подтверждение этому я нашел в жаркий июльский день в вашингтонском Капитолии. В продолговатом двухъярусном зале сената состоялось рядовое заседание. Разбирался вопрос о телевидении. Те, кому телевизионные передачи не нравились, завалили сенат жалобами и письмами. И сенат вынужден был поставить вопрос на обсуждение.
Малоопытный человек мог бы не обратить внимания на некоторые обстоятельства, сопутствовавшие этому делу. Но вашингтонские чиновники разговорчивы и не скупятся на пояснения.
Обсуждение было поставлено на дневное заседание в невыносимую июльскую жару, когда термометр на улице показывал 85 градусов по Фаренгейту. Накануне праздновался день независимости, и большинство сенаторов либо не вернулось из загородных вилл, либо с утра уехало туда отдыхать.
В зале сената стояла прохладная тишина, располагавшая к дремоте. Председательствующий сенатор из Миннесоты клевал носом. В разных концах пустого зала сладко дремали три сенатора, неизвестно откуда и для чего явившиеся на это заседание. Сенатор-докладчик читал монотонно, как дьячок на амвоне, и казалось, этому конца-края не будет. Он докладывал о претензиях телезрителей, о протестах против кровавых программ, о требованиях запретить рекламные двухминутки. Он излагал возражения телевизионных и рекламных фирм, подкрепляя их собственными соображениями, заверяя, что запрещение рекламных телепередач было бы равноценно катастрофе, ибо только благодаря рекламе существует и развивается в Америке телевидение, а ликвидация рекламы возложила бы непосильные расходы на государство, и что это в первую очередь отразилось бы на налогоплательщиках, которые, как малые дети, сами того не понимая, вносят предложения, ударяющие по их интересам.
Речь его лилась ровно и бесконечно. На ступеньках у подножия председательской трибуны сидели юноши, которые по традиции должны всегда присутствовать на заседаниях сената на случай неотложных поручений. Они жевали резинки и шепотом рассказывали друг другу истории, видимо, очень фривольные. Кроме докладчика, это были единственные существа, бодрствовавшие на заседании.
Я поймал себя вдруг на том, что клюю носом. Я обернулся. Переводчик дремал. Разбудив его, я поспешил выбежать на такую бодрящую, такую живительную восьмидесятиградусную вашингтонскую жару.
На следующий день мне рассказали, что предложение телезрителей было провалено сенатом.
Буря пронеслась, не сорвав ни одной крыши. Джонс и Дженни, как и прежде, не сходят с экранов телевизоров, отрываясь через каждые десять минут от своих чувств лишь для того, чтобы прорекламировать очередную торговую новинку. Как и прежде, палят из автоматов гангстеры, душат друг друга мастера «кетча», разбиваются самолеты, и каждые десять минут в это вселенское верчение, в стрельбу и шум врываются люди в фирменных комбинезонах, хриплые певицы и разнокалиберные королевы красоты. Врываются для того, чтобы навязать американцам покупку немнущихся купальников и патентованных напитков, которые в состоянии даже кролика превратить в чемпиона «кетча».
ГОРОСКОП МАДАМ ЕВЫ
Она еще никого не ввела в грех. И по ее вине никто не был изгнан из рая. Напротив, она желает людям добра, стремится дать им хоть призрак счастья. И для этой благороднейшей цели (поверьте, не для какой-нибудь иной) она выставила в самом сердце Нью-Йорка, на углу 7-й авеню и 32-й улицы, большой рекламный плакат:
«Мадам Ева.
Гадание на картах и гороскоп.
Дом № 211».
Я не верю в гадание на каргах. Даже гадание на кофейной гуще не убеждает меня. Рискуя быть причисленным к самой отсталой части человечества, я должен признаться, что не верю и в гороскопы.
И все же я пошел к мадам Еве. Не знаю, что меня потянуло туда. Скорее всего нездоровое любопытство. Очень уж интересно было узнать, как должен чувствовать себя человек, заранее осведомленный о том, что его ожидает.
Мадам Ева оказалась упитанной дамой выше среднего возраста. Она выдавала себя за француженку. Я услужливо перешел со скверного английского на еще худший французский. Мадам Ева поспешила со скверного французского перейти на стопроцентный американский. Так была внесена ясность в некоторые анкетные данные гадалки. Я не знаю, были ли предки мадам Евы краснокожими индейцами, но что они не были подданными ни одного из Людовиков, сомнения не оставалось.
— Чем мы займемся? — спросила мадам Ева. — Предпочитает ли клиент определение судьбы по картам или гороскоп по звездам?
Я предпочел гороскоп. С юных лет к картам я испытывал отвращение. Дома и в школе я часто слышал, что игра в карты до добра не доводит. Мог ли я после этого доверить им свою судьбу? Другое дело — гороскоп. О гороскопах ничего дурного ни дома, ни в школе не говорилось. В нашей стране гороскопы вообще не водятся. Почему бы не позволить себе такое развлечение за рубежом?
— Значит, гороскоп, — сказала мадам Ева, посмотрев на меня проницательным взглядом многоопытной гадалки. — Вам придется сообщить кое-что о себе. Когда вы родились? Прошу вспомнить дату точно.
Она вооружилась шариковой ручкой из тех, что в любом магазине продавались по десятку на доллар, и приготовилась записывать.
— 22 апреля 1908 года, — покорно сказал я.
— Год не имеет значения, — снисходительно улыбнулась мадам Ева, давая этим понять, что видала на своем веку клиентов и более почтенного возраста. — Вам повезло. Вы родились под созвездием Быка.
Не могу сказан, чтобы это известие меня очень обрадовало. Хотя, с другой стороны, ведь мог же я родиться под созвездием Скорпиона или, чего доброго, под созвездием Барана. Пожалуй, Бык все-таки лучше.
Мадам Ева порылась в каких-то книгах, и сеанс начался.
— Друзья желают вам добра, — сообщила она доверительно, — поэтому еще раз хорошенько обдумайте свои решения, не слишком ли они поспешны.
Я бы охотно последовал ее совету, но не знал, на что она намекает.
— У вас много забот, — продолжала мадам Ева, — но в конце недели они окончатся, хотя и возобновятся в понедельник. Ваши личные дела идут успешно, но не похваляйтесь преждевременно. У вас будет для этого время, когда планы начнут исполняться. Вскоре вы начнете пожинать плоды своих трудов. Вы примете их со смешанным чувством облегчения оттого, что самое трудное уже позади, и грусти оттого, что результаты могли быть лучше. Верьте в себя, но не переоценивайте своих сил, и вы достигнете достойного успеха. Не отмахивайтесь от советов, но и не следуйте им слепо. Смело выполняйте задуманное; вы на верном пути.
Мадам Ева умолкла. Наступила неловкая пауза, и я торопливо полез в бумажник. После этого задерживаться у дамы было попросту неприлично, тем паче что в приемной! сидели другие клиенты.