Поняв, что больше нечего терять,
Выходят волки, голодны и суетны,
Из леса позади монастыря.
А чуть пораньше, час ближайший чувствуя,
Поднявши к небу черные носы,
Друг друга понимая и сочувствуя,
Возьмутся перелаиваться псы.
Не холодно, но страшно за сараями.
Ответы слыша, подавив зевок,
Все лает пес, и хрипло, и старательно,
И думает, что он не одинок.
Август
Пора немых комет,
Безмолвие зарниц,
Пожары лету вслед,
И сушь, и тишь ресниц.
Что до тебя, апрель!
В траве не спят шторма,
Безмолвствует форель,
Безумствуют грома.
Но сомкнуты уста,
Хоть гром над головой —
Такая высота
До тучи грозовой!
О августовский день!
Бессолнечно светло.
И никакая тень
Не ляжет под крыло.
«Наши следы, босоногие лапы...»
Наши следы, босоногие лапы,
Море слизнуло с пляжа Анапы.
Мы проходили ржавый баркас,
Ждали волнистые отмели нас.
С каменных, странных слетели цветов
Розовых раковин сто лепестков.
Листья рогатые, шкурки сухие
Мы называли: черти морские.
Черти морские, на что вы похожи?
Выветрил берег чертову кожу,
Легче папируса, тоньше фольги,
Только рога и остры, и долги.
Черти морские, не вы ли, шурша,
В пене на берег шли не спеша?
Шелест от чертовой кожи в висок
Въелся, как в волосы въелся песок.
Черти морские, кто же вас эдак,
Кожу долой, что обертку с конфеты?
Сколько набросано, прямо стада
Вынесла мутная, в пене, вода.
Черти морские — особые твари
Хлябей земных. Вы на пенной опаре,
Верно, замешаны. Каждый прибой
Чертову кожу приносит с собой.
Сколько вас, маленьких, черных, рогатых,
Морем подъятых, ветром объятых,
В этот норд-ост, в этот зюйд-вест
Желтое дно очистит и съест?
И уж такая была чепуха —
Семечки моря... Шуршит шелуха.
В шорохе этом, в плеске воды
Тают босые людские следы.
Я начиналась с колыбельной
Не о волках, не о раките
(Чтоб с краю спать мы не легли),
Но о шагах, как волоките
Себя, цепей — на край земли.
У бабушки был голос слабый,
Как будто с детства (сани, крик)
По ледяным морским ухабам
Ее везли на материк.
У деревянного острога
Прабабка щурила глаза
И повторяла: «Нету бога».
И убирала образа.
И этот край, чужой и дальний,
Касался детства моего:
Динь-бом, и слышен звон кандальный,
И засыпаю под него.
Я засыпала терпеливо,
И, в воду свой вперяя клин,
Плыла ко мне неторопливо
Сухая рыба Сахалин.
Балтийское море
Рано утром уходят в море баркасы,
Почерневшие от смолы,
Рано утром в пейзаже без резких красок
У прибрежных сосен влажнеют стволы.
Рано утром на море не бывает качки,
Рано утром чувства холодней и свежей.
В черных кофтах высокие ходят рыбачки,
Чинят сети, глядят на мужей.
Рано утром красное солнце в тумане,
Забирают сети у жен рыбаки,
Рано утром прозрачна роса на поляне.
У непойманной рыбы шевелятся плавники.
«Экран стоял под звездным небом...»
Экран стоял под звездным небом,
Листва лилась во тьму кулис,
Смешались в фильмах быль и небыль,
И фальшь с отчаяньем сплелись.
Герои надевали фраки,
Белели платья героинь,
На Терской лаяли собаки
В ночную темную теплынь.
С экрана брошенная баба
Глядит, красива и грустна,
Здесь — семечки, цветы, Анапа,
Пять лет назад была война.
Вчера расстреливали бомбу
За дюнами, на берегу.
Красавцу из кино о чем бы
Грустить, понять я не могу!
Такие сказочные кони
Стоят у белого дворца,
В такую славную погоню
Он мчится, мчится без конца!
Ночь на экране, ночь, объятья,
Ночь в зале, слезы на щеках,
Свою подругу в белом платье
Герой проносит на руках.
Ее убили в перестрелке,
И шлейф сияющий в крови,
И кадр помечен шрифтом мелким,
Словами горя и любви...
Огни морской воды с экрана,
Прибой рвет лодку за кольцо,
И крупным планом, крупным планом —
Убитой женщины лицо.
«В младенческом сне я года провела...»
В младенческом сне я года провела,
Я столько обиды чужой проспала.
В младенческом сне я смотрела кино
О тех, кого я потеряла давно.
В младенческом сне, в золотых облаках,
Мне снилось, что носят меня на руках.
Мне снился отец в том младенческом сне,
Мой давний отец, не пришедший ко мне.
Мне снился любимый, бранивший меня
За то, что дремлю среди ночи и дня.
Мне снились тогда от весны до весны
Какие-то теплые детские сны.
И все мне кричали: проснуться пора!
...Жестокие, ясные нынче утра:
Пронзительный климат, ветра до костей
И таянье полных метелью горстей...
До снега за птицами вдаль унесен
Несбывшийся долгий младенческий сон.
«Мёда полны ладоши...»
Мёда полны ладоши,
Липнут к небу стрижи,
Голубые волошки
Выгорают во ржи.
Горевать не умею,
Где всем босым — уют,
Где ленивые змеи
Землянику жуют.
Через строчки любые
Прорастет моя быль:
Васильки голубые
Припудрила пыль.
«О, мне никак не наглядеться...»
О, мне никак не наглядеться
Сквозь голубую линзу дней,
И вдрызг заплаканное детство
Мне все желанней и родней.
Страна, где каждый час был первым,
Где каждый шаг был шаг вперед,
Страна метафор и гипербол,
Не закрывай своих ворот!
II
«Сколько стояла у окон — годами...»
Сколько стояла у окон — годами...
И не признаюсь — горю от стыда...
О подоконник! Ты слёз бороздами
Выбелен, вымыт — и чист на года!
О подоконник! Отметка предела,
Мой собеседник, свидетель, дружок.
Не прожила — прождала, проглядела,
В снежном стекле продышала кружок...
Муза
Под ветром осени петровской
Перчаток, шарфа, шляпы груз
Ей, ветренице с Маяковской, —
Ненужный хлам. Сестренка муз —
Моя. Как школьница с тетрадкой,
С уроков мчащая в сады,
Передник снявшая украдкой,
Поющая на все лады.
Листву с кустов смела подолом,
По лужам прямиком прошла,
Чернильных пятен с пальцев голых.
Холодных, алых — не свела.
Так беззащитна, так бесстрашна,
Не за щитом, раскрыв пальто,
Почти притворно-бесшабашна,
Почти небрежна. Но зато
Я вижу, в строчечной юдоли,
Лицом к лицу столкнувшись с ней,
Черту неколебимой воли
Полуребяческих бровей.
И языком шершавым ветра
Эпохи, а не ветерка,
Облизана, — в чернилах светлых
Ее рабочая рука.
Тост
Я выпрямляюсь в рост
С тобой наедине.
...Грузинский древний тост:
Твои печали — мне.
На здешних пустырях
Деревьев нет как нет, —
Трава, и пыль, и прах
С тех отгоревших лет...
Ночь в дот идет, под кров,
Роняя лепестки
На ржавые, как кровь,
Терновые мотки.
Меридиан, без звезд
Встречающий зарю...
Грузинский древний тост
Я тихо говорю.
На рубеже войны,
В притушенном огне,
В беспамятстве весны —
Твои печали — мне!
Своих невпроворот
Обид и черных дней,
Но с Пулковских высот