сли со мной сравнить, обе они – все равно что козы старые, обе-две… А дальше пошла я замуж да зажила в домике у себя, с мужем своим – сохрани господи! – а он-то давай целовать меня, да хохотать, да пугать замашками своими. Эх, добрый человек был, глаза ласковые, голос милый да шутки-прибаутки, и во мне души не чаял – вот как есть… И соседи приходили, что ни вечер, садились у огня, перебирали весь свет белый промеж собою, судачили о Франции, и о России, и обо всяких других чудны́х местах, а сам-то мой беседу вел, как ученый человек, а они-то все слушали его, да кивали друг дружке, и диву давались, до чего он образованный и все такое; или, может, певали соседи, или мой-то сам звал меня петь «Кулин»[37], и мною гордился… а потом прикончил его катар у меня на руках… Эх, господи сохрани, а теперь одинокая тварь божья с клюкою, солнце светит в очи, пить хочется – хоть бы чашку чаю мне, хоть бы. Боже, хоть бы чашку чаю да чуток мяса… или, может, яйцо. Славное свежее яйцо, какое отложила несушка-пеструшка, столько с ней хлопот вышло, с милкой!.. Шестнадцать кур у меня было, все несушки, само собой… Чудной мир этот, вот как есть чудной мир – и столько всего тут случается безо всякой причины… Ой, господи сохрани! Хоть бы не было камней у меня в башмаках, хоть бы не было, и, боже ты мой, хоть бы чашку чаю мне да свежее яйцо. Ах ты господи просвети, старым моим ногам устатку все больше день ото дня, как есть все больше. Виша[38], прежде – когда сам-то еще был – я весь день по дому хлопотала, прибирала, свиней кормила да кур, и все прочее, а потом плясала полночи, еще как; а сам-то гордился мной…
Старуха свернула на тропку вверх по склону и двинулась дальше, все еще разговаривая сама с собой, Философ же долго смотрел ей вслед. Очень обрадовался, что старуха ушла, и, топая себе дальше, изгнал ее скорбный образ из своих мыслей и вскоре опять был счастлив[39]. Солнце еще светило, повсюду летали птицы, а над Философом весело улыбался обширный склон холма.
Узенькая тропа вонзалась в его дорогу под прямым углом, и Философ, подходя к перекрестку, услышал сутолоку и шум толпы, топот, каченье и скрип колес, и протяжный неумолчный гул голосов. Через несколько минут он поравнялся с той тропой и углядел осла и телегу, заваленную горшками да сковородками, а рядом шагали двое мужчин и женщина. Мужчины и женщина разговаривали громко, даже яростно, а осел волок телегу по дороге без всякой помощи или управления. Пока вела дорога, он по ней шел; когда возникнет перекресток, повернет направо; если скажут ему «тпру» – замрет, скажут «назад» – попятится, а понукнут – опять тронется вперед. Такова жизнь, и если усомниться в этом, отведаешь палки – или сапога, или камня, а если идти себе дальше, ничего не происходит, в том и счастье.
Философ поприветствовал эту процессию.
– С Богом вам, – произнес он.
– С Богом и Марией тебе, – отозвался один мужчина.
– С Богом, да с Марией, да с Патриком тебе, – сказал другой.
– С Богом, да с Марией, да с Патриком, да с Бригид тебе, – сказала женщина.
Осел, однако, не молвил ни словечка. Поскольку слово «тпру» в беседе не возникло, он счел, что все это его не касается, а потому повернул на новой дороге вправо и двинулся дальше.
– Куда путь держишь, незнакомец? – спросил первый мужчина.
– Держу путь к Энгусу Огу, – ответил Философ.
Мужчина глянул на него коротко.
– Что ж, – произнес он, – чуднее не слыхал я слов. Гляньте-ка, – воззвал он к остальным, – этот человек ищет Энгуса Ога.
Другой мужчина и женщина подошли поближе.
– И чего же тебе надобно от Энгуса Ога, господин Голубчик?[40]
– О, это дело особенное, – ответил Философ, – семейное.
Несколько минут все молчали и продолжали шагать следом за ослом и телегой.
– И откуда же тебе известно, где его искать? – вновь спросил первый мужчина. – Может, нашел ты запись о том, где он живет, в какой-нибудь старой книге, или же вырезано оно в камне?
– Или нашел ты посох Амергина или Оссиана в болоте, исписанный знаками сверху донизу?[41] – спросил второй.
– Нет, – ответил Философ, – бога навещают не так. Делать надо вот что: выходишь из дому и отправляешься прямиком прочь в любую сторону, чтобы тень была позади тебя, лишь бы к горе, поскольку ни в долине боги жить не станут, ни на равнине, а только в местах возвышенных; а затем, если бог пожелает, чтобы ты его увидел, к его рату[42] ты двинешься, не плутая, будто знаешь, где он, ибо поведет тебя бог вдоль воздушной нити, что тянется от его обиталища туда, где ты есть, где б ни был ты; а коли не желает он, чтобы ты его увидел, никогда не найти, где он, хоть год иди, хоть двадцать лет.
– А откуда ты знаешь, что он хочет видеть тебя? – спросил второй мужчина.
– Почему бы ему не хотеть? – спросил Философ встречно.
– Может, господин Голубчик, – сказала женщина, – ты из тех, которые святые – которые богу любы.
– С чего мне быть таким? – спросил Философ. – Богам люб человек, хоть святой он, хоть нет, если он попросту приличный.
– А, ну таких-то навалом, – заметил первый мужчина. – А что у тебя там в котомке, перехожий?
– Ничего, – ответил Философ, – только полторы ковриги, испеченные мне в дорогу.
– Дай кусок твоей ковриги, господин Голубчик, – попросила женщина. – Мне нравится от всякой ковриги откусывать.
– Дам, пожалуйста, – сказал Философ.
– Можешь всем нам дать, раз уж на то пошло, – сказал второй мужчина. – Не одна эта женщина голодна.
– Почему бы и нет, – сказал Философ и поделил ковригу между всеми.
– Вон там есть вода, – сказал первый мужчина, – сгодится размочить ковригу… Тпру, чертяка ты эдакий, – гаркнул он на осла, и осел тут же замер, как вкопанный.
Вдоль каменной изгороди торчала тощая оторочка из травы, и к ней осел принялся тихонечко придвигаться.
– Назад, скотина ты эдакая, – заорал мужчина, и осел тут же сдал назад, но так, чтобы оказаться поближе к травке. Первый мужчина добыл жестяное ведро из телеги и полез через изгородь за водой. Прежде чем спрыгнуть на другую сторону, он трижды пнул осла в морду, но осел ни словечка не проронил, просто отступил еще дальше и оказался прямо на траве, а когда мужчина перевалил через стенку, осел принялся щипать траву. На горячем камешке в траве сидел паук. Туловище у него было маленькое, ноги во все стороны, и ничем он не занимался.
– Тебя кто-нибудь в нос пинает иногда? – спросил осел паука.
– Куды деваться, – ответил паук, – ты и тебе подобные бесперечь по мне топчутся – или валяются на мне, или катаются колесами тележными.
– Так а чего же ты не сидишь себе на стене? – спросил осел.
– Как бы не так, у меня там жена, – ответил паук.
– Что ж за беда в том? – спросил осел.
– Она меня съест, – объяснил паук, – да и вообще усобицы на стене жуткие, а мухи, что ни лето, делаются сметливыми да пугаными. У тебя-то самого жена есть, а?
– У меня нету, – ответил осел, – а жаль.
– Спервоначалу жена нравится, – сказал паук, – а потом на дух ее не выносишь.
– Было бы у меня первоначало, я б и второначало попробовал, – отозвался осел.
– Это бобыльи разговоры, – заметил паук, – но все едино: никак нам от них не удержаться подальше. – С этими словами зашевелил он всеми своими ногами к стенке. – Двум смертям не бывать, а одной не миновать, – добавил он.
– Будь твоя жена ослицей, она б тебя не съела, – сказал осел.
– Что-нибудь другое, значит, вытворила б, – ответил паук и полез на стенку.
Первый мужчина вернулся с ведром воды, и они уселись на траву, съели ковриги и запили их водой. Женщина с Философа глаз не сводила.
– Господин Голубчик, – промолвила она, – кажется, ты с нами встретился в самое подходящее время.
Другие двое выпрямились и глянули друг на друга, а следом так же пристально воззрились на женщину.
– К чему это ты? – спросил Философ.
– У нас тут всю дорогу идет великий спор, и даже протолкуй мы от сих и до Судного дня, ввек нам этот спор не завершить.
– И впрямь великий спор. Он о предопределении или же о том, откуда берется сознание?
– Нет, не о том спор – спор о том, кому из этих двоих на мне жениться.
– Это спор невеликий, – заметил Философ.
– Ой ли? – молвила женщина. – Семь дней и шесть ночей не разговаривали мы ни о чем другом, и это великий спор – или желала бы я знать, какой спор тогда великий.
– Но в чем же неувязка, почтенная женщина? – спросил Философ.
– Вот в чем, – ответила она. – Не могу определиться, которого из них брать в мужья, ибо нравится мне что один, что второй, и я б скорее пошла и за одного, и за другого.
– Трудное дело, – заметил Философ.
– Трудное, – согласилась женщина, – и мне скучно да грустно от всей этой незадачи.
– И почему же, с твоих слов, я встретился с вами в самое подходящее время?
– Потому что, господин Голубчик, когда женщине приходится выбирать между двумя мужчинами, она не знает, как ей быть, ибо двое мужчин всегда делаются все равно что братья и уж не понимаешь, кто из них есть кто: разницы между ними не более, чем между двумя зайцами. А вот если выбирать из трех мужчин, хлопот совсем никаких, о чем и толкую: этим же вечером замуж я пойду за тебя и ни за кого другого – а вы двое сидите-ка тихо по своим местам, поскольку говорю вам, как поступлю, и вся недолга.
– Ручаюсь, – сказал первый мужчина, – что рад не меньше твоего со всем этим покончить.
– Замордовало меня, – сказал второй мужчина, – от всего этого спора, всякое в нем то и сё, и слова-то не вставишь, сплошные «может, да, а может, нет», и то правда, и это, и «отчего не я, отчего не он», – а нынче ночью удастся поспать.