– Не ведаю я, что мне делать, – сказала она. – Почему вы оба меня желаете? Я Пану себя отдала, в его объятиях я.
– Я желаю тебя, – сказал Энгус Ог, – потому что мир меня позабыл. Во всем моем народе нет обо мне памяти. Я, блуждающий среди холмов моей страны, воистину одинок. Я – оставленный бог, запрещен мне мой счастливый смех. Прячу серебро своих речей и злато потехи своей. Живу в расселинах скал и темных гротах морских. Рыдаю по утрам, потому что нельзя мне смеяться, а по вечерам брожу по округе и несчастлив. Где б ни оставил я поцелуй, там спархивает птица, где б ни ступал – там всходит цветок. Но Ум ловит моих птиц в свои силки и продает на базарах. Кто избавит меня от Ума, от пошлой святости Смысла, создателя цепей и капканов? Кто спасет меня от священной нечистоты Горячности, чьи дочери – Зависть, Ревность и Ненависть, той, что рвет мои цветы, дабы украсить свои похоти, и листочки, чтоб увяли они на персях подлости? Се запечатан я в пещерах безвестности, покуда голова и сердце не соединятся плодотворно, покуда Ум не возрыдает по Любви, а Горячность не очистится, дабы принять возлюбленного своего. Тир на нОг[47] – это сердце мужчины и голова женщины. Далеко отстоят они друг от друга. Замкнутые на себе отстоят они, одиноко плещутся меж ними разливанные моря далей. Нет голоса, что в силах докричаться с берега до берега. Ничье око не кинет взгляд, что соединит их, нет такого желания, что сведет их вместе, покуда слепой бог не отыщет их в колышущемся потоке – не как стрела устремляется на поиски из лука, а бережно, неуловимо, как перышко на ветру достигает земли через сотню запинок; не с компасом и картой, а дыханием Всемогущего, что дышит со всех сторон света без всяких забот, непрестанно. День и ночь подталкивает оно снаружи внутрь. Вечно устремляется к сердцевине. Издалека извне вглубь внутрь, трепеща от тела к душе, покуда голова женщины и сердце мужчины не переполнятся Божественным Воображением. Гименей, Гименея! Пою я ушам, что запечатаны, очам, что сомкнуты, и умам, что не трудятся. Сладко пою я склонам холмов. Слепые да смотрят внутрь, не наружу; глухие да слушают шепот собственных вен и да зачаруются мудростью умиления; бездумные да помыслят без усилия, как вспыхивает молния, чтобы длань Невинности дотянулась до звезд, чтобы стопы Преклонения заплясали для Отца Радости, а на смех Счастья отозвался Голос Благословения.
Так пел Энгус Ог в той пещере, а когда умолк он, Кайтилин Ни Мурраху выпросталась из объятий своего вожделения. Но так цепко держал ее Пан при себе, что, когда освободилась девушка, на ее теле остались следы его хватки, и много дней минуло, прежде чем поблекли те следы.
Тут встал Пан в молчании, забрал свою парную свирель, а девушка заплакала, умоляя его остаться и быть ей братом – и братом возлюбленного ее, но Пан улыбнулся и сказал:
– Твой возлюбленный – отец мне и сын. Он – вчера и завтра. Он нижний жернов – и верхний, а я сокрушен между ними, покуда не преклоню колени перед троном там, откуда явился. – С этими словами он обнял Энгуса Ога нежнее нежного и ушел своею дорогой по безмолвным полям, по склонам гор и за синие дали пространства.
А чуть погодя Кайтилин Ни Мурраху подалась со своим спутником за бровку холма, и пошла она с ним не потому, что поняла его слова, и не потому, что был он наг и без стыда, а лишь потому, что нужда его в ней была превелика, а значит, она любила его и не давала ему сбиться с пути – и пеклась, чтоб не оступился.
Книга IVВозвращение философа
Глава XIII
Что – Земля или созданья, какие скитаются по ней, – важнее? Вопрос этот рожден исключительно умственной спесью, ибо нет в жизни ничего более или менее великого. То, что есть, подтверждает свою значимость самим существованием своим, поскольку это равновеликое достижение. Будь жизнь устроена для нас извне, подобный вопрос превосходства обрел бы значимость, но жизнь – она всегда изнутри и меняется или же продлевается нашими собственными аппетитами, устремлениями и сокровенными занятиями. Извне мы получаем пыльцу, освежение пространства и тишину – чего и достаточно. Можно задаться вопросом, не попросту ли пристройка к нашему человеческому сознанию сама Земля – или же мы, подвижные существа, суть не более чем усики Земли? Но лишены всякой ценности подобные материи вне поля, где Ум, подобно мудрому ягненку, резвится беззаботно. И все бы очень хорошо, продолжай себе Ум резвиться, а не стань он первым делом locum tenens[48] Интуиции и не вцепись он в эту службу, а следом не сделайся советником и критиком Всесилию. У всего есть два имени, и всё двояко. Имя мужского Ума, повернутого лицом к миру, – Философия, в Тир на нОг же имя ему Обольщение. Женский Ум называется на Земле Социализмом, а в Вечности известен как Мираж; это оттого, что не случалось союза умов, а лишь сплошное гермафродитное насаждение механистических идей, кои круговертью своей со временем обретают владычество и правят сурово. Миру такая система мышления – благодаря тому, что она последовательна, – известна под названием «Логика», но Вечность вписала ее в Книгу Ошибок как Механизм, ибо жизнь бывает не последовательной, а взрывной и переменчивой, а иначе она – кандальный и трусливый раб.
Одна из величайших бед жизни – в том, что Разум взялся восстанавливать Справедливость и простым отождествлением прибрал к рукам венец и скипетр своего владыки. Но незримую узурпацию засекли, и чуткие умы постигают пропасть, что, как и раньше, пролегает между Законом-самозванцем и Королем в изгнании. Тем же манером – да с притворным смирением – Демон Хладный возвысился до Религии, коварством и насилием присвоил себе ее трон; но чистые сердцем по-прежнему бегут от призрака Теологии, дабы плясать в восторге пред звездной вечной богиней. Да и Искусство Управления, сей бережный Пастырь Стад, лишился своих посоха и колокольца и бродит теперь в неведомом безлюдье, тогда как Разум, рассевшись под стягом Политики, завывает над интеллектуальным хаосом.
Справедливость есть поддержание равновесия. Кровь Каина пусть вопиет, но не из уст Мстителя, а из самой Земли: она требует, чтобы искупили смуту, внесенную в ее сознание. Любое правосудие, следовательно, есть исправление. Любое потревоженное сознание наделено полным правом взывать о помощи – но не о каре. Последнего взыскует лишь трусливый себялюбивый Интеллект, что видит Землю, из которой он возник и в кою непременно возвратится, как ущерб себе самому, а потому, самовлюбленный завистливый отступник от жизни, Разум суровее несправедлив и труслив более, чем любое другое проявление божественно причудливой энергии – причудливой оттого, что, как было сказано, «кривые дороги – пути гения»[49]. Природа наделяет всех существ своих неограниченной свободой, преуспевать либо упускать их подстегивает состязательный аппетит, – всех, кроме Разума, ее Демона Порядка: он неспособен ни на то, ни на другое, ему Природа подрезала крылья по некой причине, какая мне все еще не известна. Возможно, как раз необузданная умственность поставит под угрозу чутье самой Природы – лишит восприимчивости все прочие ее органы или же надоест ей назойливыми притязаниями на творческое соперничество.
В силу сказанного делается понятно, что, когда лепреконы Горт на Клока Моры поступили так, как изложено далее, не побуждала их никакая низменная страсть к отмщению, – они всего лишь стремились восстановить ритм, что составлял само их существование и был наверняка впрямую важен для Земли. Месть – мерзейшая страсть, ведомая жизни. Эта страсть сделала возможным Закон, чем предоставила в тех повсеместных владениях первый голос Интеллекту – в этом и заключается его устремление. Любой лепрекон ценнее Земле, нежели какой-нибудь премьер-министр или биржевой маклер, потому что лепрекон пляшет и творит потеху, тогда как премьер-министру об этих естественных добродетелях ничего не известно – а значит, ущерб, причиненный лепрекону, доставляет Земле горе, и потому справедливость есть обязательная и эпохальная необходимость.
Община лепреконов без горшка золота – община в упадке и лишенная веселья, и у лепреконов, разумеется, есть право требовать сочувствия и помощи в возвращении себе столь жизненно важного сокровища. Но меры, кои лепреконы Горт на Клока Моры предприняли, дабы вернуть себе свою собственность, неизбежно запечатлелись в их памяти клеймом позора, надо полагать. В оправдание им следует не забывать, что их коварно и жестоко подначили. У них не только выкрали золото, но и закопали его так, чтобы оказалось оно под защитой их же общинной чести, а хозяйство их врага сделалось неуязвимым для деятельных и праведных посягательств, поскольку Тощая Женщина из Иниш Маграта происходила из самых могущественных сидов всей Ирландии. Именно в таких обстоятельствах складываются опасные союзы, и дети стихий – впервые в истории – прибегли к буржуазной силе.
Отвратителен был лепреконам сей поступок, и пусть справедливость учтет этот факт. Действовали они во гневе, а гнев есть слепота и ума и чутья. Не благотворная слепота, что не дает отвлекаться вовне, а та отчаянная тьма, что укрывает все внутри и прячет сердце и ум от взаимного супружеского признания. Но даже эти смягчающие обстоятельства не могут оправдать выбранного лепреконами образа действий – следует стремиться к видению более пространному, а из зла обязано так или иначе возникнуть добро, в противном случае зло настолько незаконно, что применение его нельзя искупить. Когда лепреконы сумели осознать, в чем провинились, они ох как глубоко раскаялись и устремились всевозможно явить свое покаяние; однако покаяние без примирения – всего лишь посмертная добродетель: только и остается, что похоронить ее.
Когда лепреконы Горт на Клока Моры обнаружили, что никак не вернуть им свой горшок золота, они оставили в ближайшем полицейском участке анонимное сообщение, где говорилось, что под подом очага в хижине Койля Дораки находится два трупа; из злокозненного сообщения также следовало, что убил тех двоих Философ и мотивы его крайне постыдны.