– Ты ошибаешься, – отозвался Философ. – Старый человек способен вот так взять тебя за руку и сказать: «Пусть все добро будет тебе, дочь моя». Ибо на всякую беду найдется сочувствие, а для любви есть память, и об этом голова с сердцем беседуют друг с другом в бессловесном содружестве. То, что сердце ведает нынче, голова поймет завтра, а поскольку голова обязана быть знатоком сердца, необходимо, чтобы сердца наши очищались и освобождались от любой лжи, а иначе осквернены мы и никак нас не искупить.
– Достопочтенный, – сказала девушка, – мне известны две великие глупости – это любовь и речь, ибо, когда то или другое отдано, обратно их уже не вернешь и человек, кому они предоставлены, нисколько не обогащается, зато податель делается беден и сконфужен. Я отдала свою любовь мужчине, который не желал ее. Я сказала ему о своей любви, и он раскрыл на меня глаза. Такова моя кручина.
На миг Философ замер в потрясенном молчании, уставившись в землю. Была в нем странная неохота смотреть на девушку, хотя он чувствовал, как взгляд ее неотрывно в него вперен. Впрочем, чуть погодя он все же глянул на девушку и вновь заговорил.
– Носить дары неблагодарному человеку неоправданно, не следует скорбеть по ним. Если любовь твоя благородна, отчего ты обращаешься с ней так недостойно? Если же она низменна, тот мужчина вправе был ее отвергнуть.
– Мы любим так же, как ветер дует, – ответила она.
– Есть кое-что, – молвил Философ, – оно и величайшее и малейшее на всем белом свете.
– Что же это? – спросила девушка.
– Гордыня, – ответил Философ. – Она живет в пустом доме. Голова, которую никогда не навещало сердце, – вот дом, где живет гордыня. Тобой овладело заблуждение, дорогая моя, а не любовь. Изгони подлую гордыню, вложи цветок в волосы и ступай себе опять свободно.
Девушка рассмеялась, и лицо ее внезапно порозовело, как рассвет, и сделалось лучистым и милым, словно облачко. Подавшись вперед, источала она тепло и красоту.
– Ты ошибаешься, – прошептала она, – потому что он в самом деле меня любит, но пока еще об этом не знает. Он юн, полон ярости, и нет у него времени смотреть на женщин – а на меня посмотрел. Сердце мое знает, знает и голова, но я нетерпелива и алчу, чтобы глянул он на меня вновь. Завтра его сердце вспомнит меня, когда вскинет он руки к небу, оторопев и испугавшись, что нигде меня нет. До завтра стану я прятаться от него и хмуриться, когда он говорит, и отвертываться, когда идет он за мной, – до послезавтра, когда напугает он меня своим гневом, и схватит в свирепые объятия, и заставит на себя посмотреть.
С этими словами девушка встала и собралась уходить.
– Он в этом доме, – сказала она, – и я не позволю ему увидеть меня – ни за что на свете.
– Ты впустую потратила все мое время, – произнес Философ с улыбкой.
– А зачем еще время нужно? – сказала девушка, поцеловала Философа и стремительно побежала прочь.
Ее не было всего несколько мгновений, и тут из серого дома вышел мужчина и быстро двинулся по траве. Добравшись до изгороди, отделяющей поле от дороги, он вскинул руки, взмахнул ими и перепрыгнул через изгородь на дорогу. То был низкорослый темноволосый юнец, и так прытки и внезапны были его жесты, что, казалось, он глядит одновременно во все стороны, хотя лишь в одну сторону вперялся он яростно.
Кротко обратился к нему Философ.
– Добрый прыжок получился, – сказал он.
Юноша развернулся на месте и через миг уже очутился рядом с Философом.
– Для других людей то был бы добрый прыжок, – молвил он, – а для меня – прыжочек, не более. Ты пропылился, достопочтенный, – должно быть, преодолел нынче долгий путь.
– Долгий путь, – ответил Философ. – Сядь-ка, друг мой, составь мне компанию ненадолго.
– Не люблю я сидеть, – сказал юноша, – но всегда иду навстречу просьбе – и всегда принимаю дружбу. – С этими словами он плюхнулся на траву.
– Ты в этом большом доме работаешь? – спросил Философ.
– Работаю, – ответил юноша. – Воспитываю собак одного толстого жизнерадостного человека, исполненного хохота и дерзости.
– Сдается мне, ты своего хозяина не любишь.
– Верь мне, достопочтенный: никакого хозяина не люблю я; этого же я ненавижу. Я всего неделю у него на службе, а он ни разу не глянул на меня как на друга. Не далее чем сегодня прошел на псарне мимо, будто я дерево или камень. Я чуть не сиганул на него, чтоб схватить за горло и сказать: «Пес, ты чего не здороваешься с собратом своим человеком?» Но я поглядел ему вслед и дал уйти, ибо неприятное это дело – удавливать толстяка.
– Если не по нутру тебе твой хозяин, не следует ли поискать другую службу? – спросил Философ.
– Я о том думал; думал и о том, стоит ли мне убить его или жениться на его дочери. Она тоже не замечала меня, как и ее отец, но женщине я такого не спущу – как и никакой иной мужчина.
– И что ты ей сделал? – спросил Философ.
Юноша хихикнул.
– Первый раз не стал на нее смотреть, затем, когда подошла она вторично, я отвернулся, а на третий раз она заговорила со мной – и, пока стояла рядом, я рассеянно глядел ей за плечо. Надеюсь, сказала она, что твой новый дом тебе понравится, и тон выбрала приятный; я же поблагодарил ее и небрежно отвернулся.
– Красива ли девушка? – спросил Философ.
– Не знаю, – ответил юноша. – Я на нее пока не смотрел, пусть теперь и вижу ее повсюду. Думаю, она такая женщина, какая докучала бы мне, женись я на ней.
– Раз ты ее не видел, как можно так о ней думать?
– У нее робкие стопы, – сказал юноша. – Я смотрел на них, и они испугались. Откуда прибыл ты, достопочтенный?
– Сообщу тебе, – ответил Философ, – если скажешь свое имя.
– Это сказать легко, – проговорил юноша, – мое имя Маккулайн[51].
– Минувшей ночью, – сказал Философ, – когда вышел я из обители Энгуса Ога – то Пещеры Спящих Эрен, – мне наказали сообщить человеку по имени Маккулайн, что Серый из Махи заржал во сне, а меч Лаэга громыхнул об пол, когда Лаэг заворочался в дреме[52].
Юноша вскочил.
– Достопочтенный, – произнес он срывающимся голосом, – не понимаю я слов твоих, но от них сердце у меня в груди танцует и поет, как птица.
– Коли слушаешь свое сердце, – сказал Философ, – постигнешь все хорошее, ибо сердце есть родник мудрости, какой забрасывает мысли в мозг, а мозг уже придает им очертания. – Засим простился Философ с юношей и продолжил свой путь по извилистой дороге.
День теперь был в полном разгаре, полдень давно миновал, и сильный солнечный свет пылал над миром непрестанно. Путь Философа по-прежнему пролегал в высоких горах, дорога пробегала коротко вперед да петляла и петляла то вправо, то влево. Такую дорогу, может, и тропой-то не назвать, до того она была узкая. Иногда и впрямь никакой тропы не оставалось – трава подкрадывалась дюйм за дюймом и прятала следы человечьи. Никаких изгородей, одна лишь суровая, взъерошенная земля, усеянная ползучим кустарником, и тянулась она кочками да пригорками за далекий горизонт. Глубокое безмолвие царило кругом – не мучительное, ибо там, где сияет солнце, нет печали: слышался лишь один звук – шелест высоких трав под ногами Философа, да жужжала случайная пчела, что пролетала – и через миг уж нет ее.
Философ очень проголодался и оглядывался по сторонам, не найдется ли чего-нибудь, что можно было б съесть.
– Будь я козлом или коровой, – проговорил он, – поел бы этой травы и насытился. Будь я ослом – нащипал бы жесткого чертополоха, что растет, куда ни глянь, а будь птицей я – питался б гусеницами и всякими ползучими тварями, каким несть числа повсюду. Но человеку не наесться даже в изобилии, потому что оторвался он от природы и пробавляется лукавой и исковерканной мыслью.
Рассуждая так, Философ отвел взгляд от земли и увидел вдали одинокую фигуру – она то сливалась со складчатой землей, то вновь возникала в другом месте. Так чудно́ и беспорядочно двигалась та фигура, что Философ с великим трудом поспевал следить за ней и действительно не смог бы за нею пойти, но та двинулась на него. Когда они приблизились друг к другу, Философ разглядел, что это мальчик – он отплясывал по-всякому, в разные стороны. Кустистый пригорок скрыл его на мгновение – а затем оказались они нос к носу. Миг молчания – и мальчик, лет двенадцати от роду и красивый, как само утро, приветствовал Философа.
– Ты потерял дорогу, достопочтенный? – спросил он.
– Все тропы, – ответил Философ, – пролегают по земле, а потому никому не удастся потеряться, а вот обед свой я потерял.
Мальчик расхохотался.
– Почему ты смеешься, сынок? – спросил Философ.
– Потому что, – ответил мальчик, – я несу тебе обед. Диву давался, что направило меня в эту сторону, – обычно я хожу восточнее.
– У тебя мой обед? – встревоженно спросил Философ.
– У меня, – ответил мальчик. – Свой я съел дома, а твой положил в карман. Думал, – пояснил он, – что, может, проголодаюсь, если зайду далеко.
– Боги направили тебя, – проговорил Философ.
– Они это частенько делают, – сказал мальчик и извлек из кармана маленький сверток.
Философ тут же уселся, и мальчик вручил ему сверток. Развернув его, Философ обнаружил хлеб и сыр.
– Славный обед, – сказал он и принялся за еду. – А ты себе кусочек не хочешь, сынок?
– От малой части не отказался бы, – сказал мальчик, сел перед Философом, и они вместе счастливо подкрепились.
Покончив с едой, Философ вознес хвалу богам, а затем проговорил – скорее себе, чем мальчику:
– Будь у меня хлебнуть воды, ничего большего и не захотел бы.
– В четырех шагах отсюда есть ручей, – сказал его собеседник. – Я принесу в шапке немного. – С этими словами он унесся прочь.
Через миг-другой он вернулся, осторожно неся шапку, и Философ принял ее и напился воды.
– Ничего большего не желаю от мира, – произнес он, – кроме одного: потолковать с тобой. Солнце сияет, ветер приятен, трава мягка. Посиди со мной чуть-чуть.