Мальчик сел, Философ раскурил трубку.
– Далеко ли отсюда ты живешь? – спросил он.
– Недалеко, – ответил мальчик. – Ты б разглядел дом моей матери прямо с места, если б был высотою с дерево, но даже с земли виден очерк дыма вон там, он струится над нашей хижиной.
Философ посмотрел, но ничего не увидел.
– Глаза у меня не так хороши, как твои, – сказал он, – оттого, что я старею.
– Что это за чувство – быть старым? – спросил мальчик.
– Чувство, как будто одеревенел, – ответил Философ.
– И все? – переспросил мальчик.
– Не знаю, – отозвался Философ, помолчав миг-другой. – В силах ли ты объяснить мне, каково оно – быть юным?
– Отчего же нет? – сказал мальчик, а следом мелькнула у него на лице растерянность, после чего он продолжил: – Вряд ли получится.
– Юные, – сказал Философ, – не ведают, что есть возраст, а старики забывают, чем была юность. Когда начинаешь стареть, всегда глубоко вдумывайся в юность свою, ибо старик без воспоминаний – жизнь, потраченная втуне, и ничто так не достойно памяти, как наше детство. Я поведаю тебе о некоторых различиях между старостью и юностью, а дальше можешь задать мне вопросы, и так мы рассмотрим эту тему с обеих сторон. Перво-наперво, старик устает быстрее юнца.
Мальчик задумался на миг, а затем отозвался:
– Невеликая это разница, ибо мальчик все же умеет очень сильно уставать.
Философ продолжил:
– Старику есть хочется реже, чем юнцу.
– Тоже невелика разница, – заметил мальчик, – оба же едят все равно. Назови мне настоящее большое отличие.
– Мне оно неизвестно, сынок, но я всегда считал, что большая разница есть. Быть может, старик хранит память о том, о чем мальчик не способен даже догадываться.
– Но у обоих есть воспоминания, – смеясь, сказал мальчик, – а значит, не большая это разница.
– Истинно так, – сказал Философ. – Может, и впрямь большой разницы нет. Расскажи мне о своих занятиях, и поглядим, способен ли я на них.
– Но я не знаю, чем я занят, – отозвался мальчик.
– Ты наверняка знаешь свои занятия, – сказал Философ, – но, допускаю, не понимаешь, как расположить их по порядку. Главная беда с любым исследованием состоит в том, чтобы понять, с чего начать, но во всем всегда есть два места, с которых можно начинать, – начало и конец. И с того, и с другого может открыться вид, позволяющий объять взглядом весь отрезок. А потому начнем с того, что ты делал нынче утром.
– Такой подход для меня удовлетворителен, – сказал мальчик.
Философ продолжил:
– Когда ты проснулся сегодня поутру и вышел из дома, чем занялся первым делом?
Мальчик задумался…
– Я вышел из дома, подобрал камень и зашвырнул его в поле изо всех сил.
– А дальше? – спросил Философ.
– А дальше побежал за камнем – посмотреть, смогу ли я догнать его прежде, чем он упадет на землю.
– Так, – сказал Философ.
– И уж до того быстро бежал я, что полетел кувырком в траву.
– А дальше что ты делал?
– Я лежал там, где упал, и рвал траву обеими руками и бросал ее себе на спину.
– Затем встал?
– Нет, я уткнулся лицом в траву и кричал много раз, прижавшись ртом к земле, а дальше сел и долго не двигался.
– Думал о чем-нибудь? – спросил Философ.
– Нет, ни о чем не думал и ничего не делал.
– Отчего ты всем этим занимался? – спросил Философ.
– Вообще без всякой причины, – ответил мальчик.
– Вот она, – торжествующе заявил Философ, – главная разница между старостью и юностью. Мальчики находят себе занятия безрассудно, а старики – нет. Интересно, а не стареем ли мы оттого, что находим себе занятия рассудком, а не чутьем?
– Не знаю, – молвил мальчик, – все стареет. Ты очень издалека сегодня идешь, достопочтенный?
– Отвечу тебе, если назовешь свое имя.
– Мое имя, – ответил мальчик, – Маккушин[53].
– Минувшей ночью, – сказал Философ, – когда вышел я из обители Энгуса Ога – то Пещеры Спящих Эрен, – мне наказали сообщить человеку по имени Маккушин, что у Энгуса Ога и его жены Кайтилин родится сын и что Спящие Эрен заворочались во сне.
Мальчик пристально уставился на Философа.
– Я знаю, почему Энгус Ог послал мне это сообщение. Он желает, чтобы сложил я поэму народу Эрен: когда восстанут Спящие, пусть бы их встречали друзья.
– Спящие восстали, – произнес Философ. – Они повсюду среди нас. Они уже на ногах, но забыли свои имена и значения тех имен. Тебе предстоит сообщить им их имена и родословные, ибо я старик, мое дело исполнено.
– Однажды я сложу поэму, – молвил мальчик, – и все люди вскричат, когда ее услышат.
– Да пребудет с тобой Бог, сынок, – сказал Философ, обнял мальчика и продолжил свой путь.
Примерно через полчаса необременительного странствия Философ достиг места, откуда далеко внизу виднелись сосны Койля Дораки. Когда оказался Философ у бора, на мир уже спустился тенистый вечер, а когда вошел Философ в домик, низошла темень.
Тощая Женщина из Иниш Маграта встретила его у порога и уже собралась сурово отчитать за долгое отсутствие, но Философ поцеловал ее с такой непривычной нежностью и заговорил так ласково, что поначалу изумление сковало ей язык, а затем восторг высвободил его туда, где давно был тот язык чужестранцем.
– Жена, – молвил Философ, – не в силах я выразить, до чего мне радостно вновь видеть славное твое лицо.
Тощая Женщина сперва не нашлась с ответом на такое приветствие, но зато с невероятной прытью поставила греться горшок с овсянкой, принялась печь ковригу и попыталась испечь картошку. Чуть погодя уже рыдала в голос и заявляла, что нет на всем белом свете равного ее мужу в милости и великодушии, а сама она – грешная личность, недостойная доброты богов или такого вот спутника жизни.
Но пока Философ обнимал Шемаса и Бригид Бег, дверь внезапно распахнулась с жутким грохотом, в комнатку ввалились четверо полицейских, и через одну ошеломленную минуту убрались прочь, прихватив с собой Философа, чтоб призвать его к ответу по обвинению в убийстве.
Книга VПолицейские
Глава XIV
Пройдя сколько-то по дороге, полицейские замешкались. Вечер наступил прежде, чем произвели они поимку, и теперь в сгущавшейся тьме им стало не по себе. Перво-наперво они понимали, что занятие, за которое они сейчас взялись, не похвально для мужчины, каким бы ни было оно для полицейского. Поимка преступника может быть оправдана теми или иными доводами, как то: здоровье общества и охрана частной собственности, – но никто ни при каких обстоятельствах не пожелает в узилище тащить мудреца. Еще пуще их угнетало знание, что находились они в самой середке густонаселенной страны дивных и что везде тут, куда ни глянь, возможно, бродят легионы стихийных сил, готовые обрушиться и навлечь ужасы войны или даже более страшную напасть – свой нрав. Путь, ведший к участку, долог, вился он между величественными деревьями, те кое-где нависали над дорогой так густо, что даже полная луна не в силах была проникнуть сквозь ту густую черноту. При дневном свете эти люди арестовали бы и какого-нибудь архангела – и, если нужно, даже отдубасили бы его, – зато в ночное время тысячи страхов изводили их и мириады звуков страшили со всех сторон.
Двое держали Философа, по одному с каждого бока; двое других вышагивали впереди и позади. Таким вот порядком двигались они, когда прямо впереди увидели в сумрачном полусвете, как дорогу поглотила гуща деревьев, о каких речь шла прежде. Приблизившись, полицейские нерешительно замерли; человек, возглавлявший шествие (молчаливый встревоженный сержант), свирепо глянул на остальных…
– Ну же, давайте, – произнес он, – какого беса вы ждете? – И двинулся к черному провалу.
– Держите этого человека хорошенько, – сказал тот, что сзади.
– Не мели языком, – отозвался тот, что справа. – Мы слабо вцепились в него, что ли, – да и разве не старик он вдобавок ко всему?
– Ну, держите его как следует, как бы то ни было, потому что если он улизнет – исчезнет, как хорь в кустах. Старики эти – братия скользкая. Вы мне глядите, господин хороший, – сказал он Философу, – коли попытаетесь от нас удрать, я вам двину по голове дубинкой – смотрите у меня!
Всего ничего протопали они вперед, когда звук торопливых шагов вновь вынудил их остановиться, и через миг вернулся сержант. Он был зол.
– Вы собираетесь тут всю ночь проторчать – или что вообще собираетесь делать? – вскричал он.
– Успокойся уже, – проговорил второй, – мы всего лишь пристраиваем тут этого человека так, чтобы он не пытался от нас улизнуть в темном месте.
– Он, значит, о том, чтобы улизнуть от нас, помышляет? – переспросил сержант. – Бери-ка дубинку в руку, Шон, и если он хоть голову в сторону повернет, лупи его по той стороне головы.
– Так и сделаю, – сказал Шон и вытащил дубинку.
Философ ошалел от внезапности всех этих событий, а навязанная ему прыть мешала и думать, и разговаривать, но за эту краткую остановку мысли, бросившиеся было врассыпную, начали собираться у него воедино. Поначалу из-за растерянности от примененной силы, что охватила его, и четверых людей, какие беспрестанно метались вокруг него и говорили разом – и каждый тянул в свою сторону, – Философу показалось, что его окружает громадная толпа, но он не мог взять в толк, чего они хотят. Чуть погодя он выяснил, что людей всего четверо, а из их речей понял, что арестовали его за убийство – от чего Философа накрыла вторая и еще более мощная волна изумления. Не мог он постичь, почему его взяли под стражу за убийство, если никакого убийства он не совершал, а следом вознегодовал он.
– Не сделаю ни шага больше, – заявил он, – пока вы не объясните, куда меня ведете и в чем меня обвиняют.
– Скажите мне, – молвил сержант, – чем вы их убили? Ибо чудо это какое-то, как они скончались без единой отметинки на коже или даже без выбитого зуба.
– Вы о ком толкуете? – требовательно спросил Философ.