– Какой вы весь из себя невинный, – отозвался сержант. – О ком еще, если не о мужчине и женщине, что жили там с вами в домике? Вы им яд дали, что ли? Доставай-ка блокнот, Шон.
– Соображение есть, приятель? – сказал Шон. – Как мне писать посреди потемок, при мне ни карандаша, ни тем более блокнота?
– Ну, тогда потерпим до участка, а пока идем, пусть сам нам все расскажет. Пошевеливайся, не место здесь для бесед.
Вновь зашагали они, и в следующий миг их поглотила тьма. Преодолев небольшое расстояние, они заслышали странный звук – словно сопело какое-то непомерное животное, а еще словно бы шаркали ногами, и потому полицейские опять остановились.
– Какая-то странная штука там впереди, – сказал один приглушенным голосом.
– Вот бы хоть спичку, что ли, – сказал второй.
Замер и сержант.
– Отойдите к самому краю дороги, – сказал он, – и тыкайте дубинками перед собой. Держи этого человека покрепче, Шон.
– Будет сделано, – отозвался Шон.
Тут-то один из них отыскал в кармане спички и зажег свет; ветра не было, а потому спичка горела довольно ровно, и все они уставились вперед.
Посреди дороги лежал здоровенный черный битюг и сладко спал, а когда загорелся свет, конь неловко вскочил на ноги и с перепугу убежал прочь.
– Такого разве не хватит, чтоб сердце в пятки ушло? – проговорил один полицейский, глубоко выдыхая.
– А то, – молвил второй, – наступи на такую тварюгу впотьмах – не поймешь, что и думать.
– Не очень я помню дорогу дальше, – проговорил сержант чуть погодя, – но, кажется, надо взять направо при первом же повороте. Интересно, уж не проскочили ли мы его; дороги эти сикось-накось – чертовщина как есть, еще и темно к тому же. Знает ли кто из вас дорогу?
– Я не знаю, – послышался голос. – Я сам из Кавана.
– Роскоммон, – сказал второй, – мой край, и чего мне там не сиделось, ей-ей.
– Ну, если пойдем прямо, рано или поздно точно куда-нибудь придем, а потому прибавьте шагу. Хорошо ли ты держишь человека, Шон?
– Хорошо держу, – ответил Шон.
Из тьмы прогремел голос Философа.
– Незачем стискивать меня, достопочтенный, – произнес он.
– Я тебя не стискиваю, – отозвался Шон.
– Стискиваешь, – возразил Философ. – У меня в рукаве плаща здоровенный шмат кожи сморщился складкой, и если ты немедля не выпустишь его, я сяду прямо на дорогу.
– Так лучше? – спросил Шон, чуть ослабляя хватку.
– Ты только половину и высвободил, – ответил Философ. – А вот теперь лучше, – добавил он, и все двинулись дальше.
Через несколько минут безмолвия Философ заговорил.
– Я не вижу у природы никакой необходимости в полицейских, – произнес он, – не понимаю и того, как этот уклад возник изначально. Псы и коты не привлекают подобных необычайных наймитов, но вместе с тем государственность у них прогрессивная и упорядоченная. Вороны – народ компанейский, с оседлым обитанием и организованными содружествами. Обычно сбираются они в какой-нибудь разрушенной башне или же на кровле церкви, и их цивилизация основана на взаимовыручке и терпимости к эксцентрикам. Из-за их необычайной подвижности и выносливости нападать на них опасно, а потому они привольно посвящают себя развитию собственных законов и порядков. Если бы их цивилизации понадобились полицейские, вороны наверняка бы их у себя развили, но я со всем торжеством настаиваю, что никаких полицейских в их республике нет…
– Не понимаю ни слова из того, что вы говорите, – сказал сержант.
– Неважно, – сказал Философ. – Муравьи и пчелы тоже обитают в особых общинах и облечены необычайно сложными функциями и полномочиями. Опыт в делах управления у них колоссальный, но они так и не обнаружили, что у полиции есть хоть какой-то сущностный смысл для их благополучия…
– Известно ли вам, – молвил сержант, – что все, вами сказанное, будет далее уликою против вас?
– Мне это неизвестно, – ответил Философ. – Можно сказать, что народам этим неведома преступность, что подобные пороки у них организованны и общинны, а не индивидуальны и анархичны и что, следовательно, необходимости в полицейском ремесле нет, но я не в силах поверить, что эти громадные народные совокупности достигли нынешнего высокого уровня своей культуры без единого эпизода и общенародной и личной бесчестности…
– Скажите-ка, раз уж вы разговорились, – встрял сержант, – вы яд у аптекаря покупали – или удавили тех двоих подушкой?
– Не совершал я ни того ни другого, – ответил Философ. – Если преступление есть предварительное условие возникновения полицейского, разовью мысль так: галки – необычайно вороватый клан, они крупнее дрозда, тибрят шерсть с овечьих спин и выстилают ею гнезда; более того, известно, что они однажды наворовали целый шиллинг медяками и так изобретательно припрятали это сокровище, что его до сих пор не нашли…
– У меня самого галка водилась, – молвил один полицейский. – Мне ее дала одна женщина, что пришла к нашему порогу с корзиной за четыре пенса. Однажды мать моя встала на птицу – из постели вылезала. Я той галке расщепил язык трехпенсовиком, чтоб могла разговаривать, но бесовка ни словечка не сказала ни разу. Скакала себе повсюду – нога-то увечная – да носки воровала.
– Заткнись! – рявкнул сержант.
– Если, – продолжил Философ, – этот народец ворует и у овец, и у людей, если их посягательства на чужое – от шерсти до денег, не понимаю, как им удается избегать краж между собой, и, следовательно, где-где, а среди галок точно не бессмысленно ожидать возникновения сил полиции, однако никакой такой силы в природе не существует. Истинная причина же в том, что галки – хитрый и находчивый народ с умеренными взглядами на то, что считается преступлением и злом: кто ест, тот ворует; все в порядке вещей, а значит, нет повода для разногласий. У людей философских другого подхода и быть не может…
– Что за бесовщину он несет? – спросил сержант.
– Мартышки компанейские и вороватые – и полулюди. Они населяют экваториальные широты и питаются орехами…
– Ты понимаешь, что он такое говорит, Шон?
– Не понимаю, – ответил Шон.
– …у них наверняка сложились бы профессиональные поимщики ворья, но общеизвестно, что этого не произошло. Рыбы, белки, крысы, бобры и бизоны также не стали создавать у себя подобное, а значит, настаиваю я, никакой необходимости в полицейских не вижу и возражаю против их присутствия; возражение это я основываю на логике и фактах, а не на какой бы то ни было сиюминутной мелкой предвзятости.
– Шон, – сказал сержант, – хорошенько ли ты держишь этого человека?
– Хорошенько держу, – подтвердил Шон.
– Ну, если он и дальше будет трепаться, двинь ему дубинкой.
– Двину, – сказал Шон.
– Впереди проблеск света, вдалеке, и, может, это свечка в окне – спросим там, куда идти.
Минуты три спустя они оказались у домика под деревьями. Если б не горевший свет, они бы несомненно прошли впотьмах мимо. Приблизившись к двери, услыхали они вздорный женский голос.
– Кто-то там точно есть, – сказал сержант и постучался.
Вздорный голос тут же умолк. Через несколько секунд сержант постучал еще раз; тут голос раздался из-за двери.
– Томас, – произнес этот голос, – ступай да приведи собак, пока я дверь с цепочки не сняла.
Дверь приоткрылась на несколько дюймов, показалось лицо.
– Чего вам надо в такой-то час ночи? – буркнула женщина.
– Мало что, достопочтенная, – молвил сержант, – всего лишь подсказать дорогу, мы не уверены, зашли ли мы чересчур далеко или же не дошли еще.
Женщина разглядела мундиры.
– Вы тут полицейские, что ли? Вреда не будет, наверное, если вы зайдете в дом, а коли охота вам молока, так у меня его залейся.
– Молоко лучше, чем ничего, – вздохнув, промолвил сержант.
– Есть у меня чуточка крепкого, – сказала женщина, – но на всех не хватит.
– Ну что ж, – сказал сержант, строго оглядывая своих товарищей, – все вынуждены как-то выкручиваться на этом свете. – Засим он вошел в дом, а за ним и люди его.
Женщина налила ему немножко виски из бутылки, а остальным выдала по кружке молока.
– Хоть пыль смоет у нас в глотках, как ни крути, – сказал один.
В комнате стояли два стула, кровать и стол. Философ и его сторожа уселись на кровать. Сержант устроился на столе, стул занял четвертый полицейский, женщина же устало плюхнулась на оставшийся стул, откуда с жалостью глянула на узника.
– За что беднягу забираете? – спросила она.
– Он негодяй, достопочтенная, – сказал сержант. – Убил мужчину и женщину, которые жили с ним в доме, и закопал трупы под подом. Настоящий лиходей, между прочим.
– Вы, значит, вешать его будете, помогай нам Бог?
– Поди знай – и я не удивлюсь нисколечко, если тем оно и кончится. Но вам самой хватает неприятностей, достопочтенная, – мы слыхали, когда подходили к дому, как вы на что-то сетовали.
– Так и есть, – ответила женщина, – поскольку если у персоны водится в доме сын, водится и горе на сердце.
– Поведайте же мне, что он натворил? – И сержант бросил взгляд суровейшего осуждения на паренька, стоявшего у стены промеж двух псов.
– Он-то по-своему славный малый, – ответила она, – однако слишком уж любит зверей. Забирается в собачью конуру с собаками этими да лежит там часы напролет, гладит их и всяко хлопочет, но ежели я тянусь поцеловать его или обнять хоть на пару минуток, умаявшись от дел-то, он выскальзывает, все равно что угорь, я и выпускаю его – от такого он кому хочешь противен станет. Негодящий у него нрав – а я мать ему, достопочтенный.
– Постыдился бы, щенок, – очень сурово молвил сержант.
– А еще ж конь, – продолжила она. – Вы его, может, на дороге видали недавно?
– Видали, достопочтенная, – ответил сержант.
– Ну, когда он прибежал, Томас вышел привязать его, а то повадился конь выбираться на дорогу да блудить по ней – голову сломишь о животину, если под ноги не смотреть. Чуть погодя велела я сыну вернуться в дом, а он нейдет, тогда сама я вышла – и на́ тебе, пожалуйста: стоит сам-то да конь, обняли друг друга, и вид у обоих такой, будто юродивые.