– Присядь вон на тот корешок, дитя сердца моего, – сказал лепрекон, – можешь навязать нам чулок.
– Да, достопочтенный, – послушно сказала Бригид.
С высокого горизонтального корня лепрекон достал четыре спицы и клубок зеленой шерсти. Для этого ему пришлось перебраться через один корень, обойти три и вскарабкаться на два, и далось ему это так легко, что, казалось, совсем без всякого труда. Спицы и шерсть он выдал Бригид Бег.
– Пятку вязать умеешь, Бригид Бег? – спросил он.
– Нет, достопочтенный, – сказала Бригид.
– Ну, я тебе покажу, как это делается, когда дойдешь до нее.
Остальные лепреконы бросили работу и глазели на детей. Шемас поворотился к ним.
– Благослови, боже, эту работу[34], – учтиво молвил он.
Тут заговорил один из лепреконов – тот, что с серым сморщенным лицом и узенькой оторочкой из седых волос далеко под подбородком.
– Иди-ка сюда, Шемас Бег, – сказал он, – я сниму с тебя мерку для башмаков. Ставь ногу вот на этот корень. – Мальчик послушался, и лепрекон снял мерку с его ноги деревянной линейкой. – А теперь покажи мне свою ногу ты, Бригид Бег. – Измерил и ее. – Поутру будут готовы.
– Вы только тачаете башмаки и ничем другим не занимаетесь, достопочтенный? – спросил Шемас.
– Не занимаемся, – ответил лепрекон, – кроме тех случаев, когда нам нужна новая одежда, и тогда нужно изготовить ее, но мы жалеем о каждой минуте, потраченной на что угодно, кроме башмаков, ибо обувное дело – единственная подобающая работа для лепрекона. В ночную пору мы бродим по округе, забираемся в окрестные дома к людям и берем себе понемножку от их денег, и вот так, чуточка к малости, копим горшок золота, потому что, понимаешь ли, лепрекону полагается иметь горшок золота, чтобы, если поймают его люди, удалось ему откупиться. Но случается такое редко, поскольку великий это позор – попасть в плен к человеку, и мы так давно навострились шнырять средь корней, что всегда умудряемся сбегать без всякого выкупа. Зеленые одежды мы носим потому, что это оттенок травы и листвы, и стоит нам сесть под куст или улечься в траву, люди проходят мимо и нас не замечают.
– Вы мне покажете ваш горшок золота? – спросил Шемас.
Мгновение лепрекон смотрел на мальчика пристально.
– Любишь ли ты пресный хлеб[35] с молоком? – спросил он.
– Очень даже, – ответил Шемас.
– Тогда давай-ка поешь. – Тут лепрекон снял с полки ломоть пресного хлеба и налил в два блюдца молока.
Пока дети ели, лепрекон задал им множество вопросов.
– Во сколько вы встаете по утрам?
– В семь часов, – ответил Шемас.
– Что едите на завтрак?
– Овсяную кашу с молоком, – ответил мальчик.
– Добрая пища, – отметил лепрекон. – Что на обед?
– Картошка с молоком, – сказал Шемас.
– Вовсе недурно, – сказал лепрекон. – А на ужин что?
На этот раз ответила Бригид, потому что у брата был набит рот.
– Хлеб с молоком, достопочтенный, – сказала она.
– Лучше не бывает, – молвил лепрекон.
– А следом мы отправляемся спать, – продолжила Бригид.
– А как же, – подытожил лепрекон.
Вот тут-то и постучала в ствол дерева Тощая Женщина из Иниш Маграта и потребовала, чтобы ей вернули детей.
Когда она ушла, лепреконы устроили совет, на коем порешили, что против гнева Тощей Женщины и сидов из Крохана Конайле им не выстоять, а потому пожали детям руки и простились с ними. Лепрекон, заманивший их прочь от дома, привел детей обратно и, расставаясь с ними, просил навещать Горт на Клока Мору, когда б они того ни пожелали.
– Всегда найдется там для друга ломоть пресного хлеба или картофельного пирога, а также кружечка молока, – сказал лепрекон.
– Ты очень добр, достопочтенный, – отозвался Шемас, и сестра его повторила те же слова.
Лепрекон удалялся, а дети смотрели ему вслед.
– Помнишь, – проговорил Шемас, – как он прыгал и сучил ногами, когда был тут в прошлый раз?
– Помню, – ответила Бригид.
– Ну, в этот раз он не прыгает и вообще ничего такого не делает, – отметил Шемас.
– Он нынче вечером в нелучшем настроении, – проговорила Бригид, – но он мне нравится.
– И мне нравится, – сказал Шемас.
Они зашли в дом, и Тощая Женщина из Иниш Маграта очень им обрадовалась и дала обоим овсяной каши и картошки, а вот Философ даже не заметил, что дети отлучались. Молвил наконец, что «болтовня – скудоумие, женщины вечно разводят суету, детей следует кормить, но не откармливать, а постели предназначены для сна». Тощая Женщина сказала в ответ, что он гнусный старик без потрохов, что она не понимает, зачем вообще вышла за него замуж, что он втрое ее старше и уму непостижимо, с чем ей приходится мириться.
Глава IX
Согласно уговору с Михалом Мак Мурраху, Философ послал детей искать Пана. Выдал им исчерпывающие указания, как полагается обращаться к Лесному Божеству, и затем, рано поутру, получив все наказы от Тощей Женщины из Иниш Маграта, дети вышли в путь.
Добравшись до поляны в сосновом бору, где пылало солнце, они присели ненадолго – отдохнуть в мареве. Птицы беспрестанно сновали в этом лиственном колодце и ныряли обратно в темные заросли. У птиц непременно было что-то в клювах. У кого-то червячок, у кого-то – улитка, или кузнечик, или шерстинка, выщипнутая у овцы, или клочок ткани, или щепотка сена; сложив добычу в положенное место, они вновь влетали в столп света и выискивали, что бы еще притащить к себе в дом. Завидев детей, каждая птица потряхивала крылышками и испускала особый звук. У птиц получалось «кар», и «чик», и «чирик», и «тюк», и «что», и «пик», а один птах, который малышам понравился особо, все повторял и повторял «тик-тик-тик-тик-тик». Дети полюбили его, потому что он был такой вдруг-откуда-ни-возьмись. Никогда не угадаешь, откуда он вылетит в следующий раз – детям казалось, что и сам он не знает. Летал он и назад, и вперед, и вверх, и вниз, и вбок, и окольно – и все, так сказать, на одном дыхании. Летал так оттого, что было ему любопытно посмотреть, что везде творится, и не удавалось пролететь и малейшей малости по прямой. К тому же был он трусоват, и непрестанно мнилось ему, будто кто-то собирается швырнуть в него камнем откуда-нибудь из-за куста, или из-за стены, или из-за дерева, и от этих воображаемых опасностей путь его становился еще извилистей и причудливее. Никогда не летел он туда, куда сам хотел, а лишь куда Бог направлял его, а потому в конечном счете обходилось все неплохо.
Дети знали всех птиц по звукам и всегда, приближаясь, говорили с птицами их же словами. Поначалу – недолго – правильное слово правильной птице давалось им трудно, и иногда произносили «пык», когда приветствие на самом деле – «дрыг». Птицы всегда на такое обижались и сердито отчитывали детей, но, чуть поднаторев, те совсем перестали ошибаться. Водилась там одна птица – крупный черный парняга, обожавший, когда с ним беседуют. Усаживался на землю рядом с детьми и талдычил «кар», пока детям было не лень повторять за ним. Часто он тратил на болтовню целое утро, тогда как другие птицы никогда не задерживались дольше чем на несколько минут кряду. Вечно заняты они бывали по утрам, хотя к вечеру досуга у них выпадало побольше и они оставались и болтали с детьми, сколько тем хотелось. Получалось неловко: по вечерам все птицы желали разговаривать одновременно, а потому малыши вечно терялись, кому же отвечать. Некоторое время Шемас Бег выкручивался, научившись высвистывать птичьи ноты, однако все равно говорили они так быстро, что никак Шемасу не угнаться за ними. Девочка умела свистеть всего одну ноту – тихое простое «у-у», над которым птицы смеялись, и после нескольких попыток Бригид отказалась свистеть совсем.
Пока сидели они на поляне, в кусты пришли поиграть два кролика. Они бегали по кругу, и все их движения были очень быстры и изворотливы. Иногда они скакали друг через друга по шесть, а то и по семь раз подряд, а время от времени усаживались торчком на задние лапы и умывались передними. Или же срывали травинки и ели с великой вдумчивостью, все время делая вид, будто это причудливый пир из капустных листьев и салата-латука.
Дети играли с кроликами, и тут через папоротники-орляки прискакал к ним древний козел-крепыш. Был он детям старинным приятелем, любил полеживать рядом, чтобы чесали ему лоб остренькой палочкой. Козлиный лоб тверд, как камень, и шерсть на нем водилась такая же редкая, как трава на стенке – или же, вернее, как мох: скорее дерн, нежели куст. Рога у козла были долгие и очень острые – и до блеска отполированные. В тот день на козлиной шее красовалось два венка – один из лютиков, второй из маргариток, и дети задумались вслух, кто же сплел их так прилежно. Задали вопрос козлу, но тот лишь смотрел на них и ни слова не проронил. Детям нравилось разглядывать козлиные глаза – большие, чуднейшего светло-серого цвета. Был у тех глаз странный немигающий взгляд, иногда – взгляд диковинного глубокого ума, а по временам появлялось там выражение отеческое, благожелательное; бывало и так – особенно когда косился зверь в сторону, – что в глазах этих появлялся взгляд озорной, светлый-да-воздушный, дерзкий, насмешливый, манящий и устрашающий; но, так или иначе, смотрелся козел всегда отважным и невозмутимым. Когда лоб козлу начесали столько, сколько ему хотелось, встал зверь между детьми и легко затрусил прочь по лесу. Дети побежали за ним, каждый схватился за козлиный рог, и зверь двинулся дальше иноходью, привставая на дыбы между детьми, а те плясали по бокам от него и распевали обрывки птичьих трелей и старых мелодий, каких набралась Тощая Женщина из Иниш Маграта у народа сидов.
Вскоре оказались они у Горт на Клока Моры, но там козел не остановился. Миновали они здоровенное дерево лепреконов, двинулись сквозь пролом в изгороди, на соседнюю пустошь. На славу сияло солнце. Ветерок едва шевелил жесткие травы. И вдали, и рядом стояли тишь да тепло, бескрайний, веселый покой. Через все небо мягко плыли под парусом немногие облака – по синеве до того громадной, что взгляд не справлялся с таким горизонтом. Несколько пчел гудели хором, то и дело поспешно сипела оса по делам. А кроме этих, никаких иных звуков не доносилось. Таким покойным, таким безмятежным и укромным все тут казалось, что могло сойти за детство мироздания – как было детством утра.