Горсть света. Роман-хроника. Части 3 и 4 — страница 3 из 11

Предъявитель сего всеми видами довольствия удовлетворен по 30 число сего месяца.

Воинский продаттестат

1

Возвращение после долгой отлучки к однополчанам в дни войны редко приносит воротившемуся одни радости: слишком многих нет, слишком многие далече, изменились порядки, сменилось начальство, все неузнаваемо, недружелюбно, чуждо. Почему-то ушли именно доброжелатели, а те, что смотрели косо, — по-прежнему тут как тут!

Его назначили ПНШ-1, то есть помначштаба по оперативной части, на место выбывшего Захарова-первого. Командовал полком майор Вижель, знакомый еще по рыбинскому эшелону. Вместо Полесьева начальником штаба теперь бесцветный капитан Мишулин. Должность ПНШ-2 никем не занята; Мишулин намекнул сразу, что выполнять обязанности разведчика придется покамест тому же Рональду, как бы по совместительству, а он, Мишулин, будет помогать в делах оперативных, например, со штабной писаниной.

Чуть поокрепнув, новый ПНШ-1 обошел для начала позиции батальонов, приданных частей и соседей, справа и слева. Левый сосед, майор Кукотский, приветствовал Рональда очень сердечно.

Комбаты 1 и 2 остались прежними. И Рахманов, и пожилой Казаков учинили при возникновении на порогах их КП фигуры Рональда по небольшой пирушке — на свет появились вермуты и кагоры из недавних шефских приношений от ленинградских портовиков. Третьим батальоном вместо убитого Иванова командовал незнакомый Рональду капитан Яшин. Но и тот знал: командной должностью своей обязан он тому разрыву мины, что тяжело ранила в лицо Рональда и поразила насмерть комбата Иванова вместе о обоими санитарами. Рональда подобрали моряки-маратовцы на ПРОТИВОПОЛОЖНОМ бережку ручья Серебряного — по-видимому, взрывом его оглушило, ранило и отбросило вместе со всей спасительной кочкой, на ту сторону ручья. Вдобавок, финны тут же открыли по лежащим и пулеметный огонь — у мертвого Иванова оказались пулевые раны, нанесенные, однако, только телу, бренной бесчувственной оболочке, уже покинутой душою храброго комбата.

Наступили вязкие, колючие, предзимние морозы с сухим снегом и жестокими поземками, что сгоняли легкие снежные свеи с оледенелой черной почвы и надували сугробы в каждом затишке — у изгородей, в кустарнике, вдоль заминированных овражков и взлобков. Понемногу стали хорониться в снежных субоях обугленные руины, снегом выравнивались огнестрельные раны земли — воронки от крупнокалиберных снарядов и авиабомб, пожарища, черные кольца остожий — следы горелых скирд и стогов на луговинах и в поле. Только остывшие навек очаги с высокими печными трубами повсюду, куда ни поверни стереотрубу, четко обозначали места спаленного человеческого жилья среди лесных угодий или вдоль железнодорожных насыпей. Когда угасали багряные, к морозам, закаты, эти кирпичные, женской рукой некогда выбеленные трубы взывали к небесам с такой скорбью, что в памяти всех выживших участников войны именно они и остались самыми горестными символами гибели беззащитных.

С той поры при слове «война» Рональду представлялись вечерние картины глубокой, голой и заснеженной, осени, остывшие пожарища, безглавые руины колоколен, мертвые железнодорожные пути и насыпи, а за ними — будто кладбищенские надгробия сгоревшим домам — их пёчные стояки из побеленного кирпича!

В первом же разведывательном поиске Рональду не повезло, финская пуля, рикошетом от камня, пробила ему ремень, шинельное сукно, гимнастерку, и неглубоко, плашмя, ушла под кожу, потревожив старый шов от оперированного аппендицита.

Разведгруппа была сборная, из добровольцев рахмановского батальона. Обнаружив себя в предполье финским стрелкам, разведчики стремительно отступили.

Рана сильно кровоточила, белье и гимнастерка намокли, ноги отяжелели. От боли в животе Рональд чуть не сгибался пополам и не мог держать взятого группой темпа перебежек и бросков. Не знал он еще, что рана его неглубока, опасался потерять сознание и угодить в лапы финским лазутчикам. Среди реденького березового кустарника он велел группе задержаться, нашел для себя временное укрытие в глубокой воронке и велел сержанту, командиру незадачливых разведчиков, прислать сюда, за раненым штабистом, двух санитаров и носилки. Сержант пообещал сделать это немедленно и увел группу восвояси, Рональд остался в полном одиночестве, в двух сотнях метров от финского секрета и в километре от своих.

Всматривался во мрак, вслушивался в тишину.

Вероятно, в наше время полной тишины вообще на земле не бывает, и уж тем более на «передке» войны. Но в те часы вынужденного одиночества раненому человеку в черном конусе воронки чудилось, будто он с головою погружен в бездонное море глухо-немоты. А шорохи и шелесты знаменовали собою подползающие силы зла, совсем как в его детских кошмарах.

Чтобы обрести столь нужное сейчас присутствие духа. Рональд вытащил из планшетки огневую схему противника и стал ее корректировать при вспышках финских осветительных ракет. И сразу осознал, что ему несколько загораживает видимость длинный, темный предмет, сначала принятый им за плашку или обрубок дерева. До него можно было дотянуться.

При следующей вспышке он отчетливо разглядел слегка заснеженный хлястик шинели с двумя пуговками, широкий ремень, сапоги и человеческий лик с правильными чертами, полускрытыми низко нахлобученной шапкой. Окоченевший труп нашего солдата, не замеченный санитарами среди кустиков. Остался здесь, в березняке, видно, от позавчерашнего боя, затеянного комбатом.

Ни малейшего страха перед этим молчаливым собеседником Рональд не ощутил. Напротив, решил даже подтянуть тело поближе к самому краю воронки, чтобы работать над схемой под прикрытием мертвого солдата, вместо щитка или мешка с песком... Сдвинуть его с места оказалось легко — не примерз. Стронулись ноги... Потом, за плечо и воротник удалось подтянуть ближе все тело. Пожилой. Рослый. Семейный, конечно. Вот бы глянули на отца или мужа!.. Тип — северно-русский. Новгородец? Лужанин? Псковской?..

В стороне ударил пулемет. Что-то обеспокоило противника. Вместо одной ракеты загорелись в небе сразу три. Одна спустилась на своем белом парашютике прямо над темной горкой справа. Не горка — подбитый Т-26, верно, еще из тех, ивановских, штурмовавших Белоостров.

Опять все затихло, кануло в зимнюю непроглядность. Но слух еще утончился, внимание еще обострилось. Все казалось, что финны его приметили, могут подползти, взять живьем.

Гранату и наган он положил на спину своему мертвому напарнику.

И впрямь, заметил движение на опушке кустарника, позади танка, справа. Ползут! Шесть фигур в маскхалатах!

Заложил в гранату запал, взвел у нагана курок. Стал рассчитывать: до какой черты можно их допустить? Ближе той березки — нельзя: могут вскочить, взять броском...

Пришло спокойствие, холод в сердце, четкость мысли: первых трех он поразит из револьвера. По задним — метнет гранату, продержав ее до счета «три» в руке... Не удастся — выстрел в висок.

Еще секунда — и головной будет у корней березки...

Вспышка ракеты. Те замирают. Только передовой повернул голову, ясно виден на снежном полотне его профиль... Единственный и неповторимый грузинский профиль! С горбатым носом, похожим на руль! Злой разведчик, сержант Теймураз Цулукидзе, гордость дивизионной разведроты! Оказывается, оперирует на Рональдовом участке, не поставив его заранее в известность! Никогда не был к смерти ближе, чем минуту назад!..

Рональд подает товарищам условный сигнал опасности — легкий стук ногтем по зубам. Шесть голов разом оборачиваются на сигнал...

Часом позже дивизионные разведчики доставляют раненого окровавленного и обессиленного штабиста Рональда на КП Первого батальона. По дороге попадаются им навстречу два пьяных в дым солдата-санитара с волокушей. Комбат Рахманов снабдил их, оказывается, хорошей порцией спирта, для оживления продрогшего ПНШ-1. Носильщики, несколько отдалившись, уселись в волокуше и... взяли пробу!

Теперь, уже в безопасности от финских пуль, они с превеликим усердием уложили Рональда в волокушу, укрыли одеялом и поволокли в полковую санчасть, за три версты. И опять была инъекция от столбняка, и снова направление в госпиталь, от коего Рональд отказался категорически. С полковым врачом договорились наконец о компромиссе: десятидневный отпуск при условии пяти суток постельного режима под наблюдением ветврача Бугрова, у того на квартире, в поселке Дибуны!

* * *

Высоченного роста блондин, мужественными чертами лица похожий на индейца Чингачгука из романов Фенимора Купера, командир ветеринарной части дивизии и большой Ронин приятель, Всеволод Бугров наложил на рану четыре металлические скрепы, сделал дренаж и перевязку. И хотя скрепы были лошадиные, они отменно укрепили шов на животе старшего лейтенанта Вальдека. За пять суток боль смягчилась, рана зарубцевалась и лишь потом, позднее, помаленьку гноилась, кровоточила и беспокоила...

Вообще, ПНШ-1 воротился в строй из Дибунов не в блестящем виде: на щеке — заклеен шов сентябрьский, на животе — ноябрьский. Левая рука все еще перевязана в плече, а главное, не разжимаются челюсти, и жевать пищу почти невозможно. Пострадали и зубы: кроме четырех верхних, коренных, выбитых слева осколком, пришлось пожертвовать еще и здоровым нижним резцом, справа. Хирурги просто выломали его, чтобы на первых порах кормить раненого через резиновую трубку.

Теперь на полковой кухне комсостава Рональду готовили отдельно мягкие блюда, вроде эрзац-котлет, лапшевников или густых кашиц. Ординарец Уродов приносил котелок в землянку, и ПНШ-1 кое-как продавливал еду в рот между стиснутыми челюстями, с правой стороны. Перерезанные мускулы левой щеки от этих упражнений помаленьку разрабатывались, врачи обнадеживали, что через полгода-годик пациент научится нормально есть и свободно разговаривать. Пока же и то, и другое приходилось делать со стиснутыми зубами.

Изредка заглядывал в землянку старый знакомец лейтенант Платонов, настроенный мрачно. Видимо, его высокопартийные, ходящие в правительственные верха родичи не особенно верили в возможность победы советского оружия над германским. Наедине лейтенант все настойчивее убеждал Рональда подумать о его национальных корнях и взвесить преимущества, вытекающие из немецкой, притом аристократически звучащей фамилии. Он, мол, даже слышал, что где-то под германским городом Касселем существует красивый «замок Вальдек», а в романе советского писателя Юрия Германа подобная фамилия, прибавленная к другой, не менее звучной, является как бы эталоном знатности в государстве на Рейне.

Рональд в ответ только криво посмеивался и старался скорее отвлечь собеседника от скользкой темы. А втайне он полагал, что созвучие его фамилий с каким-то немецким графским родом могло лишь утяжелить отцовскую участь. Чуждо звучащее имя и было, вероятно, главным поводом для обвинения Алексея Вальдека! Так же беспощадно органы уничтожали носителей русских дворянских фамилий, за самыми редкими исключениями из этого ленински-сталинского классового правила...

...Ни одному фронтовику не забыть ледяного дыхания той зимы. Она явилась на невские берега 25 октября, а ушла 26 апреля, и все — без единой оттепели. Нева стала в ноябре, и примерно вместе с нею встал и весь Ленфронт. Война сделалась позиционной, траншейной, недвижной. Финны кричали нам насмешливо: «Русска, русска, у тебя сегодня опыть М У С К А (мушка) пропуск!» И действительно, часто они угадывали и пропуск, и отзыв — то ли узнавали от перебежчиков, то ли подслушивали по проводам либо перехватывали радио... От блокадного недоедания жестоко страдала уже и армия (тыловая армейская норма хлеба долгое время была триста граммов, для переднего края — пятьсот). Воевали активно одни разведчики да артиллеристы.

В декабре разведка засекла движение танковых частей от города, в сторону Москвы. Там началось широкое советское контрнаступление. Оно сулило измотанным и поредевшим частям Ленфронта передышку от серьезных немецких наступательных акций. И лишь блокадные тиски немцы сжали со всей жестокостью. Им, как известно, легко удалось еще осенью уничтожить Бадаевские склады — главную продовольственную базу осажденного города. Чисто бюрократическая идея — хранить запасы централизованно — обошлась городу в два миллиона жертв. Официально признано шестьсот-семьсот тысяч погибших от голода граждан. Это был цвет интеллигенции и верхушечный, самый квалифицированный слой питерских фабрично-заводских мастеровых. Людей серьезных и уважаемых, с сильно развитым чувством собственного достоинства, непьющих, положительных, стремящихся к знаниям. То есть людей, к которым мало подходит кличка «рабочий». Официально эта кличка в советской стране возвеличивается и произносится в ораторских выступлениях с придыханием, а на деле, в обиходе житейском звание рабочего в СССР глубоко презирается. Ни один уважающий себя человек не выдаст образованную дочь за рабочего. Носить это звание — удел той низшей категории горожан, что населяет околозаводские казарменные коробки из железобетона, и названа Джорджем Орвеллом «пролами». В разговорах советских граждан это слово редко употребляется, но ни одна номенклатурная чета не возьмет в зятья прола и не пошлет дочь на жительство в эти казармы, хотя большевистская печать, лихие газетчики бодро величают убогие жилмассивы для пролов зримыми очагами будущего коммунизма. Так вот, в ленинградскую блокаду вымерли именно не пролы (ими потом заселяли город заново), а последние остатки старой петербургской интеллигенции и потомственные питерские мастеровые. Люди, некогда в юности, хранившие полочку книг над койкой в общежитии, сознательные трезвенники, читатели Горького и Короленко, спорившие с Толстым и не одобрявшие Достоевского, степенно слушавшие Ленина, Троцкого и Зиновьева, покинутые ими при наступлении немцев и Юденича, но все же отстоявшие город от белой контрреволюции; выдюжившие первые пятилетки, состарившиеся у своих станков и печей и нашедшие наконец смерть от голода или обстрелов в дни германской блокады.

Уже действовала ледовая Дорога жизни через Ладожское озеро — единственная, кроме авиации, ниточка связи с Большой землей. Чем дальше от этой ниточки располагалась часть, тем труднее было справиться с боепитанием и снабжением. Дивизия Рональда держала оборону на самом крайнем северном участке фронта. Все необходимое доставлялось туда еле живыми газогенераторными автомобилями (их звали «чурковозы»), а то и просто волокушами. А тем временем выбыл по ранению генерал Буховцев. Его сменил другой генерал — Мельшин. Почему-то Рональд попал к нему сразу в немилость — видимо, кто-то настучал новому комдиву, что ПНШ-1 Первого полка Вальдек, мол, пребывал в фаворе у комдива прежнего. А это довольно безошибочный способ вызвать недоброжелательство начальства.

И вот однажды... Полковой делапут Александрович отозвал Рональда в сторонку и будто невзначай осведомился, кто давал из полка сведения о подбитых немецких танках и кто, в последствии, опровергал это донесение. ПНШ-1 ответил, что послал донесение Захаров-первый, а опровергал его он, Рональд Вальдек, тогдашний ПНШ-2. Александрович нахмурился и намекнул, что вся вина за ложное донесение ложится на ПНШ-2, ибо дело тогда касалось именно разведдонесения, то есть компетенции полкового разведчика.

— Найди-ка оригинал того донесения, подписанного Захаровым, — многозначительно подсказал Александрович.

Рональд Вальдек стал перерывать копии старых сводок, но... именно этой нужной копии в сшивке не оказалось.

Видимо, кто-то заботливо и предусмотрительно изъял ее из подшивки в отсутствии хозяина. Рональдов писарь подтвердил, что подшивку сводок несколько раз брали к новому начальнику штаба, недавно она побывала выше, у капитана Шнурова в разведывательной части штаба и в дивизионном Политотделе.

* * *

...Еще две недели спустя в полк пришел приказ по дивизии о снятии старшего лейтенанта Валь дека с должности ПНШ-1 и назначении его на должность командира взвода. Лейтенант Платонов же был вовсе отчислен, а в дороге, как поговаривали, взят под стражу работниками государственной безопасности.

Когда Рональд Вальдек явился поутру к командиру полка майору Вижелю с вопросом, какой взвод ему принять, майор оторопело поднял взгляд от разостланной на столе топографической карты и не сразу сообразил, чего хочет от него ПНШ-1. Потом вспомнил о полученном вчера из дивизии приказе, болезненно сморщился и с сердцем отмахнулся от вопрошателя как от надоедливой мухи.

— Ступайте, Вальдек, к себе в блиндаж и занимайтесь, бога ради, своей штабной оперативной службой. Дел у нас в штабе невпроворот, а работать некому. С этим приказом я сам разберусь, посмотрю, как все уладить. Понадобитесь — вызову. Пока пошлите мне Александровича. Помозгуем!

Рональд вернулся к своим схемам и сводкам, заставил писаря и телефониста переписывать боевые донесения, поступившие за ночь, отправил их с нарочным без опоздания... И все пошло по наезженной колее, будто и не было никакого приказа о понижении в должности старшего лейтенанта Р.А.Вальдека.

Морозная зима 41 — 42-го года оказалась щедрой и на снегопады. Финские шюцкоровцы и армейские чины, от рядовых солдат до старших офицеров, стали на лыжи. С нашей стороны не без зависти наблюдали, как финские армейцы устраивают в ближнем прифронтовом тылу соревнования по слалому, а подчас осмеливаются открыто скользить по заснеженным склонам на переднем крае, прямо у нас на виду!

Еще в конце ноября политотдел дивизии обратился к нашим стрелкам, минометчикам и артиллеристам с призывом вести непрерывную снайперскую охоту по врагу с переднего края, неутомимо истреблять вражеских солдат и офицеров, открывать личные боевые счета мести в виде особых книжек, куда надлежало записывать каждого убитого врага, с условием, чтобы факт столь результативного выстрела фиксировался на месте двумя очевидцами и затем удостоверялся командирской подписью и ротной печатью. Снайперскую охоту советовали вести не только с любых стрелковых точек и ячеек на позициях, но и из специальных засад и секретов в предполье.

ПНШ-1 Вальдек зачитал этот призыв в разведроте и разослал по батальонам. В каждом отобрали по несколько хороших стрелков, оснастили их винтовками с оптическим прицелом, стали тренировать в ближнем тылу. Армейские политорганы тоже проявили боевую инициативу — придумали учинить огневой налет по врагу 1 декабря — в годовщину убийства товарища С. М. Кирова. Все подразделения дивизии генерала Мельшина приготовились к назначенному предвечернему часу. Было предусмотрено использовать до четверти боекомплектов снарядов, мин и патронов для кировского залпа мести.

...С ротного НП Рональд Вальдек следил, как черные веера разрывов, на миг озаряемые Снизу багрово-огненными розами вспышек, рушили белизну снежного покрова вдоль финских траншей. Зрелище было ободряющим, смогло поднять несколько павший дух солдатиков-блокадников, но прямой ущерб от кировского залпа был, верно, у противника невелик. Ибо финны сразу после начала артиллерийского и минометно-пулеметного обстрела убрали свою пехоту в блиндажи, а их хорошо укрытые огневые средства быстро изготовились к ответному удару на случай броска нашей живой силы в крупную разведку боем. Противник так хорошо знал наши реальные возможности, что ничего большего, нежели разведки боем, от нас не ожидал, отнесся к огневому валу хладнокровно и даже не усиливал ответной стрельбы. Так все и сошло снова на нет, затихло, побелело и запорошилось...

Начатые тоже с первых чисел декабря действия отборных снайперов (по финскому же примеру) причинили, разумеется, кое-какой вред противнику, сделали его чуть осторожнее. Тем не менее лихие финские лыжники все-таки продолжали чуть не ежедневно совершать свои слаломистские трюки на самых близких к нам склонах, и не было случая, чтобы кто-нибудь из этих смельчаков пострадал от нашего снайперского огня во время скольжения или сумасшедшего разворота.

Глядя на все это, командования возымело благое намерение оснастить лыжами и наши войска. Решили создать особый лыжный батальон для операций в финской тылу.

Стали отбирать лучших лыжников. Их оказалось очень мало. Провели испытания среди всего офицерского состава дивизии. Результаты двух лыжных гонок, на 10 и на 20 километров, проведенных в красивой холмистой местности близ деревни Юкки, в расположении 16-го Армейского стрелкового запасного полка, далеко отставали от великих спортивных рекордов. Среди пятерки победителей обеих гонок оказался и... старший лейтенант Рональд Вальдек. Более-менее сносных лыжников среди солдат подобралось сотни полторы. Чтобы укомплектовать целый батальон, требовалось обучить и натренировать еще не менее трехсот человек, — тогда Особый лыжный примерно сравнялся бы с реальным списочным составом наших стрелковых батальонов переднего края и даже несколько превзошел бы их по численности, ибо иные роты после больших боев в районе Белоострова растаяли до четверти своего штата.

В состав резервных лыжных инструкторов зачислили и Рональда. И все чаще вызывали его руководить лыжной и стрелковой подготовкой учебных групп для будущего Особого батальона.

А единственным практическим результатом приказа о его понижении явилось уменьшение на треть денежного оклада. Вместо 900 рублей он стал получать 600, но попросил Александровича об одном: не уменьшать аттестата семье. Он в свое время распорядился отчислять Кате две трети жалования, вполне обходясь скромным остатком, но теперь этот остаток равнялся нулю. Пришлось кое в чем ограничивать себя на спартанский лад и рассчитывать только на казенный паек.

Продолжалось это положение месяца два, а затем, по невидимому манию чьей-то благосклонной руки ему вдруг стали вновь выплачивать его полное прежнее месячное жалование «в соответствии с фактически исполняемыми обязанностями». И он вновь обрел возможность покупать более избранное курево и брать в столовой какие-то дополнительные компоты и соки, а то и «коммерческие» блюда, изредка случавшиеся за офицерским табльдотом...

Рональд по-прежнему уделял наибольшее внимание полковой разведке, ибо фактически объединял функции обоих ПНШ — первого и второго, то есть по оперативной и по разведывательной части. Подобрал в разведроте толковых, внимательных наблюдателей и сам старался как можно чаще присматриваться ко всему, что происходит «в том стане».

И стал замечать там признаки некоторого благодушия и даже приподнятости, ибо дело шло к дню 24 декабря, сочельнику, Хайлиг Абенд — самому святому, самому заветному вечеру в году для всякой лютеранской души.

Наблюдатели-разведчики сообщали, что почти к самому переднему краю с тылу подъезжают грузовики-фургоны с почтовыми посылками, разметаются от снега дорожки в прифронтовом поселке Райаоки, а в одном из тамошних каменных домиков ведутся какие-то предпраздничные приготовления. Рональд решил, что там, вероятно, будет происходить рождественское богослужение. Он стал пристальнее присматриваться к этому кирпичному домику с мезонином, где еще с осени приметил электросвет из окон. Свет был белый, тускловатый, похоже, что в домике шел внутренний ремонт. Потом в этих небольших оконцах появились мягкие приглушенные отсветы малинового оттенка, пока их не завесили не очень плотными, чуть прозрачными шторами. В стереотрубу эти зашторенные окна казались слабыми просветами среди сосен и остроконечных крыш.

Затем наблюдатели установили, что близ этого дома, на его маленьком, заснеженном садовом участке нередко мелькают женские фигуры, иногда рядом с мужскими. И по прошествии еще трех суток полковая разведка пришла к выводу, что дом с мезонином в поселке Райаоки не что иное, как только что открытый офицерский публичный дом...

Около 18 декабря Рональду довелось выполнить одно особо секретное поручение капитана Шнурова, начальника дивизионной разведки. ПНШ-1 Рональду Вальдеку приказали переправить в тыл противника через наши и финские инженерные препятствия и минные поля советского агентурного лыжника-разведчика. Условия: его никто в полку не должен видеть, вопросов задавать ему нельзя, на оперативную карту этого маршрута не наносить, операция строго тайная. Возвращение разведчика на советскую территорию должно произойти примерно через неделю, в расположение другой части, очевидно, Второго полка, и посему этот вопрос Рональда Валь дека интересовать и беспокоить не должен!

В установленном месте, в полукилометре от Каменки, ПНШ-1 заметил среди сосенок на опушке невысокую фигуру человека в шапке и полушубке. Подошел, развернулся на лыжах, произнес пароль, услышал в ответ отзыв, произнесенный мягким женским голосом. Увидел серые глаза в темных ресницах, чуть выступающие скулки очень миловидного девичьего лица. К сосновому стволу были прислонены новенькие, будто прямо из Стокгольмского магазина лыжи со шведской пестрой этикеткой. Рональд был встречен очень дружелюбной улыбкой, в которой не ощущалось никакой конспирации и тайны! Он поклонился, жестом предложил спутнице тоже становиться на лыжи и даже помог затянуть крепления поверх меховых финских сапожек...

Путь предстоял им немалый, километров, по его подсчету, 18, причем накануне, по приказу Рональда, два сапера-разведчика проверили и расчистили среди лесной чащи проход через противотанковые и противопехотные минные поля, а далее разминировали узкий ход через финское поле. Этот путь начинался от стенки противотанкового рва, по которому надо было предварительно пробраться чуть не ползком, наискосок, пройдя метров полтораста по его дну, уже без лыж, держа их на весу.

Миновав чужое минное поле по узкому ходу-лазу, надлежало, согласно указаниям Шнурова, обойти финские надолбы, преодолеть ползком проволочные заграждения, принять у разведчицы ее русскую верхнюю одежду и проследить, благополучно ли она, уже в финском обличии, доберется до открытой чужой территории.

Весь этот сложный путь был проделан в молчании и окончился для Рональда маленькой неожиданностью, очень ему запомнившейся.

Потный и взволнованный, он запихивал в рюкзак ненужное более разведчице обмундирование — полушубок, шапку, какие-то мелочи... Почти в полной темноте, под хмурым, холодным небом, уже с рюкзаком на спине, он подошел к стройной тоненькой фигурке, напутствовать маленькую героиню последним рукопожатием. А та вдруг охватила свободной рукой его шею и крепко, долго поцеловала в губы, вырвала руку из его горячих ладоней, стала на свои шведские лыжи, легко заскользила по чуть обледенелой чужой лыжне, вероятно, ей знакомой... Рональд протащил свой рюкзак под проволокой, перебрался сперва в нейтральную, потом на родную территорию и вернулся в свой штаб заполночь.

Тем временем Рональдово донесение о хитром домике в поселке Райаоки дошло до начальства армейского. Военный совет армии утвердил решение произвести в ночь на 25 декабря мощный артиллерийско-минометный налет по этому объекту, в надежде накрыть одним огневым ударом целую толпу празднующих офицеров. Командирам средних и тяжелых минометных батарей, всей полковой и дивизионной артиллерии велено было неприметно произвести пристрелку реперов, чтобы уверенно накрыть цель внезапным и точным залповым огнем. Залп наметили на один час ночи. Отпустили на каждый ствол по три снаряда или мины...

Все это и осуществилось в один час ночи на первый день Рождества. В стереотрубах видели, как охваченный пламенем дом обрушился под сосредоточенными ударами артиллерии, но в наступившей темноте невозможно было установить, велики ли у противника потери. Это уж было задачей разведки.

Дивизия приказала: немедленно, ночным поиском, захватить языка!

...Две попытки (далеко не первые!) сделала Рональдова разведрота. Результат обеих попыток: два убитых, трое раненых на нашей стороне. Еще один ночной поиск устроили добровольцы 3-го батальона. Опять неудача. Над Рональдом стали опять собираться тучи — тон капитана Шнурова сделался угрожающим и зловещим.

Успех, неожиданный и, как утверждали злые завистники, незаслуженный, пришел к комбату-два, майору Казакову.

Глухой ночью в его траншею ввалился гость в финской солдатской шинели, с почтовой сумкой через плечо. Часовой увидел его уже в пяти шагах, причем гость пытался протереть запотевшие очки. На окрик часового и клацанье затвора он реагировал слабой попыткой удрать из окопа, но был тут же схвачен выскочившими из ближайшей землянки бойцами. Оказалось, у противника с вечера заблудился, разыскивая тропу к самому отдаленному окопу, солдат-почтальон. Когда днем пытались установить его маршрут по противотанковому рву, минным полям, проволочным заграждениям и ничьей территории, ни один смельчак-разведчик не брался совершить по этому маршруту обратное путешествие к финским траншеям.

Сумка почтальона содержала до сотни писем, вызывавших столь большое и жгучее любопытство у командования, что Рональду было приказано немедленно, лично, под охраной не менее чем двоих конвоиров-патрульных, доставить заветный трофей к начальству, в Песочное, куда за ним тотчас прибудет автомобиль из штаба армии.

Пока Уродов седлал лошадей, Рональд вытряхнул на свой рабочий стол все содержимое сумки, конечно, уже перерытой в батальоне. Увы, все до единого письма, открытки и квитанции были на финском. Рональд имел об этом языке самое смутное представление. Приходилось, не солоно хлебавши, расставаться с эдакой находкой, таящей, возможно, драгоценные сведения именно для переднего края. Ибо там, в штабах высших, в политотделах и газетных редакциях интерес к этому материалу будет чисто политический — ведь западная военная цензура мягче нашей и едва ли вымарывает жалобы из дому так же беспощадно, как цензура наша. Именно так оно потом и оказалось: Совинформбюро впоследствии еще года полтора печатало в сводках выдержки из этих финских писем, да и наш, дивизионный политотдел тоже использовал их для агитации в батальонах и ротах. Жены и сестры финских солдат-окопников очень откровенно описывали свои военные невзгоды и, в частности, нередко жаловались на поведение немцев в городах Финляндии: мол, пока вы, мужья наши, там воюете за немцев, сами они тут пристают к нам, финским женщинам! Разумеется, такие женские жалобы были находкой для политотделов нашей армии?..

...Еще не начинало светать, когда Рональд отослал восвояси обоих своих конных провожатых, Уродова и патрульного, а сам доложил дивизионному опердежу о прибытии. Дежурный с завистью покосился на добротную финскую сумку и сразу повел ПНШ-1 Вальдека в блиндаж комиссара дивизии.

— Разве товарищ Денисюк уже встал?

— С вечера не ложился. Партсобрание затянулось, потом был курьер со срочным пакетом из политотдела армии, а после полуночи только и разговору было, что о вашем «языке»... Будто ваша полковая разведка захватила в ночном поиске финскую почтовую автомашину! Верно это?

— Хм... Почти верно... Комиссар у себя один сейчас?

— Капитан Шнуров у него. Да еще какая-то фря в шинельке приперлась, ну прямо-таки рвется к комиссару лично. А тому не до нее нынче, сам понимаешь — ждут тебя с трофеем! Тут орденами пахнет!

В сенях блиндажа, обшитых строгаными досками, сидел при керосиновой лампе с заклеенным вдоль трещины стеклом телефонист у аппарата, а напротив него, у другого торца того же столика, примостилась на табуретке женская фигурка в шинели и серой шапочке. Рональду сразу почудилось что-то знакомое, но не вмиг озарило его, что перед ним — та самая карелочка-разведчица, кого он дней десять назад провел лесом через свои и чужие минные поля, к переднему рубежу финской обороны...

Имеет ли он право сейчас показать, что узнает ее? Кто их там знает, этих агентурных разведчиков и все тонкости обращения с ними!

Лишь когда оперативный дежурный ушел к себе, а телефонист чем-то отвлекся, Рональд поймал взгляд серых очей, послал им тайную приветственную улыбку и получил ответную. Очень ясно вспомнил последний миг их расставания, и от всей души порадовался, что она цела, благополучна и сейчас вне опасности...

Однако вид у нее был усталый, да еще с приметами нетерпения — мол, зачем держат меня здесь так долго, так бессмысленно? Ведь у меня новости ОТТУДА! Час от часу теряющие актуальность?

Дверь из внутренних комнат резко отлетела — сам комиссар толкнул ее ногой и возник на пороге — осанистый, дородный и грубый мужчина в серо-голубой шинели лучшего английского сукна, подаренного королем Георгом для обмундирования высшего советского комсостава. Папаха комиссара доставала до дверной притолоки — ему пришлось чуточку пригнуться, выходя в сени.

Тут произошло нечто вовсе неожиданное, дико несуразное.

Комиссар сразу обратил внимание на сидящую девушку, по-видимому, понял, кто это. Но реакция его была невероятна!

Он резко обернулся к шедшему сзади капитану Шнурову, начальнику дивизионной разведки, и внятно, во всеуслышанье, пробасил:

— Шнуров, зачем ты ко мне в блиндаж эту шпионку затащил?

Девушка, как только осознала сказанное, взвилась с места и рванулась к выходу. Капитан Шнуров, болезненно подхихикивая, пытался превратить Комиссарову выходку в подобие милой шутки и забормотал нечто утешительное — дескать, вернитесь, Хелла, вернитесь, товарищ комиссар изволил просто... сострить! По-своему, по-рабочему!..

Разведчица взлетела вверх по лесенке и бежала, должно быть, себя не помня, мимо политотдельского дома. Снег так и скрипел под ее сапожками.

— Разрешите догнать, товарищ комиссар! — взмолился Шнуров. — Ее вызывают нынче в Разведотдел фронта. Есть телефонограмма... Как бы она там чего не ляпнула... хи-хи-хи...

У Шнурова был такой тон, каким слабодушные мамаши заискивают перед избалованным, капризничающим чадом.

— Ну, давай, давай, — бурчал комиссар, видимо, что-то сообразив, — там у себя хоть целуйся со всей этой кодлой, но ко мне сюда — не води! Ведь говорил тебе уж про это... Здесь им вынюхивать нечего!.. Вы, товарищ ко мне? По какому вопросу?

Это относилось к Рональду. У комиссара Денисюка абсолютно отсутствовала память на лица. Он не узнавал никого, даже если накануне долго беседовал с человеком.

— ПНШ-1 Первого полка, старший лейтенант Вальдек! Прибыл по вашему приказанию с трофейной сумкой, отобранной у задержанного финского почтальона!

— А, ну-ну! Давай сюда, побачым, подывымся! С содержанием знакомился?

— Никак нет, товарищ комиссар! По-фински не понимаю. Не розумию!

Комиссар нахмурился сурово.

— Что же это, у тебя в полку ни одного карела нету, что ли? Надо было подготовиться к докладу мне заранее... Когда взяли «языка»?

— В один час ночи, товарищ комиссар.

— А сейчас — пятый! Можно было бы успеть и подготовиться! Донесение, как был взят «язык», составил?

— Привез донесение из батальона. Комбат составил...

— Давай, показывай!

Товарищ Денисюк долго читал про себя, шевеля губами, казаковское описание на полутора страничках, «как был взят» заблудившийся финский почтальон. В этом документе комбат Казаков все же не удержался в сфере фактов и слегка ударился в фантастику — написал, что почтальон при аресте оказал отчаянное сопротивление, отстреливался, кого-то ранил. Ничего этого не было и в помине! Однако, такая слабая доза фантастики только разозлила комиссара. Он развел руками и простонал зычно:

Ну и дубье! Твою мать совсем!.. Такое дело не умеют подать как следует! Взять взяли, а толку-то при таком донесении?! Тьфу! Где тут выпячена наша заслуга? Как отражено моральное состояние наших героев-бойцов? Никак? «Языка» мы взяли благодаря отличной политподготовке, благодаря воспитанному в массе пламенному патриотизму, смелости, самоотверженности!.. А вы, штабной командир, такое аполитичное донесение везете в вышестоящий штаб, даете ему зеленую улицу! Нет в вас никакой гордости за родную дивизию, никакой смекалки военной нет... Мать вашу... совсем!

Наверху сильно захрустел снег, прошелестел и затих около самого блиндажа легковой автомобиль. На миг брызнули в ночь и тут же погасли фары.

— Вот, уже прислал машину штаб армии! А мы так ничего и не знаем о содержании трофейной сумки... Это ваша недоработка, товарищ старший лейтенант! Видать, нерадиво служите, как я понимаю!.. Можете быть свободны!

* * *

...У Шнурова, уронив локти на стол, открыто, по-девичьи, плакала разведчица Хелла. Ее шапочка свалилась на пол, волосы слегка растрепались, она что-то бессвязно произносила, а Шнуров держал у ее лица стакан воды и нерешительно покушался погладить непокорную прядку светлых кудрей. Вошедшего Рональда она сразу узнала, сбивчиво, с заметным акцентом, заговорила:

— Как смеет комиссар говорить про меня такое слово? Разве я — шпионка для него? И вы думаете, в первый раз слышу? Нет, у нас везде такое отношение к этой работе... Почему вы ему не объяснили, почему никто не может меня защитить перед такими, как ваш комиссар?..

В блиндаж заглянул шофер армейского автомобиля.

— Кто тут еще со мной ехать должен? Давайте в машину, побыстрее?

Девушка машинально глотнула воды, вытерла слезы и вышла за шофером. Напутствуя ее, Шнуров что-то пытался втолковать, убеждая, вероятно, не принимать близко к сердцу грубую шутку товарища комиссара. Как он преуспел в этом и что рассказала Хелла в разведотделе армии, Рональд не выяснял впоследствии, зато вот что он услышал от начальника дивизионной разведки, когда тот, проводив машину, воротился в блиндаж. Оказывается, разведчица Хелла только нынче ночью благополучно перешла фронт, как и намечалось, в расположении Второго полка дивизии генерала Мельшина. Шнуров успел расспросить ее лишь наспех, но услышанное было ценно. В частности, удалось несколько уточнить потери противника от снайперского огня и наших артналетов. Особенно эффективным был подготовленный Рональдом налет на «хитрый домик».

Все подтвердилось: и Рональдова догадка, и предполагаемые результаты операции. Благодаря точности предварительных наблюдений, правильному расчету, скрытной пристрелке реперов и отличным попаданиям, сосредоточенный залп почти полностью разрушил здание, куда собрались не только финские, но и германские офицеры, приглашенные на праздник из глубокого тыла. После артиллерийской атаки и пожара, из под руин здания было извлечено 24 тела финско-немецких офицеров и двенадцать женских останков... Притом похоже, что откопали еще не всех...

Уже при свете дня Рональд отправился восвояси. Темные предчувствия его томили, да и не первый день? Отношение комиссара Денисюка было отчетливо недружелюбным — верно, с фамилией Вальдек он ассоциировал что-то нехорошее! Угнетало полное бессилие, абсолютная невозможность доказать этим политотдельским людям, что Рональд Вальдек... такой же советский патриот, как и они сами, и не отягощен никаким грехом, кроме звуков своей нерусской фамилии! Ах да, впрочем, лежит еще на совести... папина судьба! Увы, формула о сыне, якобы не отвечающем за отца, была чистой пропагандой, совершенно не подтверждаемой в реальной действительности. Да еще как отвечает! Всей собственной судьбою, всей жизнью...

Его дорога шла на северо-восток, и в глаза ударил из-за края облаков ранний солнечный луч. Лес по обе стороны дороги «Стикса» был старый, еловый, темно-синий. Нетронутые сугробы таили минные противотанковые сюрпризы, чуть отклонись в сторону. Вот место, где были расстреляны жулик-почтарь, и его подручный. Они, при доставке почты из Песочного в полки, курочили (т.е. вскрывали) пакеты, подозрительные насчет денежных вложений, столь частых в письмах солдатам... Деньги матерей, жен или сестер жулики извлекали, вскрытые письма тут же сжигали. Их уличили на месте, дознание провел Рональд, отпереться им было невозможно. Почтаря-сержанта и его подручного приговорили к расстрелу, а солдаты потребовали, чтобы казнь совершилась на месте преступления, там, где горели письма родных. Над этим, слегка занесенным метелью кострищем, обоих заставили стать на колени и принять смерть на глазах выстроенных вдоль опушки однополчан. Кажется, это был единственный из десятков расстрелов, когда эти однополчане искренне одобряли приговор и его исполнение...

В своем блиндаже Рональд был встречен долгим телефонным звонком — телефонист возился с дверным запором, впуская хозяина в его берлогу. Звонили из казаковского батальона. Оказывается, финны выставили утречком крупный картонный или фанерный щит, лицом к русским окопам. На щите, оклеенном белой бумагой, был грубыми линиями изображен почтовый конверт, с маркой в правом верхнем углу и подобием солдатского почтового адреса, нанесенного черной краской.

Поперек всего двухметрового «конверта» Щла красная надпись:

РУС! ОТДАЙ!

Когда щит был водружен над финским бруствером, наступила вдруг тишина на фронте целой роты, а может быть, и батальона. И в этой тишине вдруг заревел целый хор финских солдатских голосов; ритм этих ревущих звуков был таков:

У... О-A... О-О... У... О-А... 0-0-0...

Наконец, как следует вслушавшись, наши наблюдатели разобрали, что финны кричат по-русски:

Рус, отдай письмо! Рус, отдай письмо!

У Рональда Вальдека защемило сердце от этого крика и щита... Эх, кабы у нас в политотделе сидел не Денисюк, не Костенко... Письма, предварительно перефотографированные, можно бы вернуть! Вот был бы эффект! Сколько друзей приобрела бы Россия этим несложным актом зримого человеколюбия. Можно бы обыграть тут и пролетарский интернационализм, от коего война оставила один звук, и советский гуманизм, да мало ли что! Но не с Денисюком об этом толковать!..

Что же до судьбы самого почтальона, то ей не позавйдуешь!

Болезненный очкарик так окоченел, продрог и обморозился, что суровый майор Казаков, тщательно скрывавший свое человеколюбивое и жалостливое сердце, велел ротному санинструктору оказать пленному первую помощь и без промедления везти в полковую санчасть. Ибо у пленного начался жар с ознобом, а к тому же и приступ какой-то неудержимой икоты, сотрясавшей все его тщедушное тело, наподобие эпилептического припадка. В состоянии полубеспамятства его уложили в санки. Солдат-возчик и ротный санинструктор укрыли больного пленника тулупом и повезли в Дибуны. По дороге их остановил опер Крамаренко, уже спешивший к месту происшествия, т.е. поимки «языка». Опер проводил группу до санчасти, убедился, что в пленнике искра жизни еле теплится и оставил его на сутки в покое, под надежным присмотром. Врачи спасли его от смерти. Дня через три его повезли дальше, куда-то в разведотделы армии или фронта. По слухам, от этого «языка» толку получилось мало — у себя на переднем крае он был новичком, недавно мобилизованным в глубоком финском тылу...

2

С чувством неопределенности — и общей, и личной, — проводил ПНШ-1 Вальдек роковой, 1941-й, и встретил на дежурном посту первые секунда Нового, 1942-го. Угнетала мысль о бедствующей в Казахстане семье, о неопределенной участи Ежички по скором окончании Сумского артиллерийского училища, о собственной фронтовой судьбе... Окопная война и мало активные боевые действия в Первом эшелоне, думалось ему, весьма и весьма способствуют оживлению действий в эшелоне Втором, особенно по части бдительности!

После Рональдовых осложнений с политотделом и комиссаром дивизии можно было в любой час ждать подвоха, неприятностей и прочих практических проявлений этой самой бдительности...

И покатился тихо начатый год, очень снежный, морозный, остро напряженный на центральном, Московском фронте. Еще в декабре туда оттягивались из-под Ленинграда военно-воздушные силы и танковые войска. Так, хотя и в ожидании неприятностей, январь и февраль минули для Рональда спокойно.

...Уже в преддверии весны, мартовским утром старший лейтенант Вальдек сидел в землянке майора Казакова за разостланным листом топографической карты полковых позиций, в 25-тысячном масштабе. ПНШ-1 помогал комбату нанести на карту оптимальное решение учебной тактической задачи, ниспосланной дивизией для очередной командирской штабной игры по теме: «Действия батальона при деблокировке дотов в условиях химического нападения».

Майор Казаков, человек храбрый и военачальник решительный, никогда, на Рональдовой памяти, не терялся на поле реального боя, но опасался, по недостатку грамотности, сражений застольных, учебно-теоретических; на сей случай, уже не впервой, попросил он Рональда решить задачу во вкусе начальства и красиво нанести это решение и легенду к нему на карту.

Они уже кончали дело, когда снайпер-наблюдатель Петров, родом сибиряк-таежник, явился с батальонного НП №1 доложить о некотором оживлении у противника. Там, на пространстве между первой и второй сплошными линиями траншей, копают новый котлован или ров. Ветром доносит глухой шум землеройной машины и командные слова.

Казаков убрал карту с решенной задачей и пошел на НП. Рональд же, тоже несколько обеспокоенный свежим донесением, решил понаблюдать за противником с помощью перископа-дальномера из ближайшего уровского дота «Пуп».

Встретили его в доте, как всегда, приветливо, сразу освободили место у перископа, сообщили, что, действительно, с рассветом стали заметны у финнов какие-то новые фортификационные работы на узком участке: по-видимому, к переднему краю ведут дополнительный ход.

Рональд взялся за прямые рукояти прибора и стал вглядываться в утреннюю мглу. До работающих финских солдат было 625 метров, дальномер позволял видеть светлые пятна лиц, взмахи лопат. Работы уже приблизились к первой траншее. Похоже было, что. сперва канавокопатель проложил новый ход, а теперь солдаты зачищают его лопатами.

Чуть поодаль от работающих появилась в поле зрения Рональда еще одна заметная, характерная фигура. Довольно полный, но туго затянутый в верхнюю зимнюю униформу командир резко выделялся среди финских рядовых, в их обычных мягких шапочках-кепи с длинными козырьками и прижатыми к тулье наушниками, ибо командир был в офицерской фуражке, украшенной золотой эмблемой. Его темно-синий мундир со светлыми, тоже, верно, золотыми пуговицами несколько напоминал покроем старинную офицерскую куртку-венгерку.

Командир этот, видимо, не совсем довольный ходом дела, поднялся на бруствер свежеотрытой траншеи и стал что-то показывать рукою своим солдатам-саперам.

В этот миг слабенько тюкнуло со стороны русского переднего края, и финский (а возможно, и немецкий) командир нелепо взмахнул обеими руками, странно и неестественно извернулся всем телом на месте и уже бездыханным мертвецом свалился в ров.

Финские солдаты в окопе тут же спрятали головы, а те, что находились наверху, попадали в снег и тоже быстро перекатились в ход сообщения.

ПНШ-1 Вальдек уже вознамерился было оставить свой наблюдательный пост, как там, у места гибели начальника работ, финны поставили стоймя и укрепили на бруствере 3 — 4 метровый шест-флагшток, а через минуту на этом флагштоке развернулось на ветру черное траурное знамя. Дуновение ветерка слегка оживляло его складки...

Рональд кинулся к полевому телефону.

— Казаков? Я из «Пупа»! Все видел? Кто из твоих снайперов снял того финского шюцкоровца? В синем мундире?

— Да тот же снайпер Петров, сибиряк, что нам докладывал. Я разрешил — он того на мушку и поймал. Заметь, первым же выстрелом?

— Хорошо! Поздравляю! Буду докладывать о вас наверх!

В полковом штабе трубку взял комиссар полка товарищ Васькин, давно сменивший разжалованного Гуляева, но покамест ничем замечательным себя не проявивший!.. Рональд доложил ему о происшествии.

— Молодец Петров! Он — член партии?

— Не знаю, товарищ комиссар. Он... стрелок хороший!

— Если еще не член и не кандидат, пусть подает заявление. Рассмотрим! А что там у финнов сейчас делается?

— Ничего не видно. Попрятались все. Только траурный флаг развевается.

Голос в трубке прямо-таки поперхнулся от волнения.

— А вы чего смотрите на это безобразие? Снять его немедленно! Вы мне за это лично отвечаете? Поняли, старший лейтенант?

— Понял, товарищ комиссар. Доложу исполнение!

ПНШ-1 снова связался с батальоном по телефону и опять припал к дальномеру. Минуты три-четыре царила полная тишина, мирно белели снега, сосны роняли с опущенных, отяжелевших лап снежные подушки.

Потом заработали наши пулеметы, станковые и ручные. Верно, не меньше тысячи пуль тысячью невидимых трасс скрещивались в одной точке, пока древко не надломилось. Траурный стяг дрогнул и плавно лег на снежный откос. Он чернел там неясным пятном еще некоторое время, но поднимать его на древко никто уж более не пытался.

Кем был убитый снайпером финский командир, выяснить в точности так и не удалось. Но армейская разведка утверждала, что это был инженер-генерал, личный друг Маннергейма.

Если эта книга когда-нибудь увидит свет — может быть, участник войны на финской стороне припомнит этот случай под Белоостровом и откроет читателям полное имя и должность убитого. Русский снайпер Петров получил от комиссара полка поощрительную грамоту и пачку дорогих папирос марки «Герцеговина флор». Как известно посвященным, эту марку сам товарищ Сталин предпочитал прочим сортам папирос!

...Большой неожиданностью для всего офицерского состава полка, а тем более для его политических органов, был переход на сторону противника целого стрелкового взвода из Первого батальона. Глубокой ночью двадцать два русских солдата (в том числе два отличных сапера) и сам командир взвода лейтенант Смирнов преодолели минные поля и проволочные заграждения перед Первым батальоном, обошли секреты и сдались финнам.

Через несколько дней Смирнов обратился «с того берега» к своим бывшим однополчанам с весьма эмоциональной радиоречью. Спрятанные в финских окопах радиорупоры несколько ночей подряд громко транслировали русского оратора. Говорил он об офицерской несправедливости к рядовым, о политотдельском засилии, доказывал, что выигрыш войны только усилит бесчеловечный режим в России, о жестоких расстрелах фронтовиков за преступления высшего и среднего начальства, о голоде в советском тылу и дурном снабжении фронта, о бессовестных прерогативах высших офицеров и политотдельцев, о евреях-комиссарах, газетном вранье и жутких грядущих репрессиях, если режим коммунистов в России удержится у власти, продлит колхозный строй и бесправие народа. Со ссылкой на финское командование он сулил воем добровольным военнопленным доброжелательную встречу, интернирование, хорошее питание и отправку в те районы, откуда военнопленный взят в армию, если эти районы находятся ныне под германо-финским командованием. Надо сказать, что Смирнов произвел своей речью немалое впечатление, ибо вскоре последовало много арестов среди рядовых и младших командиров, а политотдел фронта предложил дивизии принять немедленные агитационные контрмеры. Кстати говоря, после Смирнова выступал какой-то финский чин на ломаном русском, читал бездарные стишки вроде «пригай русский мужичок, пригай, пригай на Восток!» или в подобном духе, а заключил свою речь весьма недвусмысленной угрозой, прямо назвав две фамилии русских командиров, коим нельзя рассчитывать на пощаду в случае финского пленения. Как ни странно, одним из этих офицеров был назван Рональд Вальдек, вторым — майор Кукотский, командир 18-го полка, левого соседа Первого стрелкового...

Рональд внутренне подивился такой ненависти к нему со стороны почти неизвестного ему лейтенанта Смирнова, из-за чьей отрицательной характеристики он, видимо, и полупил столь суровый финский приговор! Рональд втайне почувствовал себя даже скорее польщенным этим радиоприговором (он дал себе заранее зарок — ни под каким видом не очутиться живым в неприятельских руках) и довольно веселым тоном поздравил по телефону Кукотского с оказанной ему радиочестью. Тот ответил несколько смущенно и тоже, видимо, недоумевал, чем заслужил столь острую ненависть лейтенанта...

Ответные пропагандистские акции последовали скоро. В полк приехали художник Гальба и поэтесса Ольга Берггольц, женщина большого таланта, с лицом прекрасным и измученным. Художник очень быстро написал целую серию карикатур-плакатов с двух-трехметровыми фигурами Гитлера, Маннергейма, Таннера и острокомическими силуэтами финских шюцкоровцев. Плакаты Гальбы, выставленные перед фронтом полка, и радиотексты Ольги Берггольц вызывали с финской стороны шквальные огневые налеты. Значит, задевало за живое!

* * *

Внезапным лучезарным светом среди серых сумерек ворвалась во фронтовые будни Рональда Вальдека радостная весть из глубокого тыла: Катя сообщала, что после четырехлетнего следствия, заключения и переследствия дело их общего друга, горячо ими обоими любимого Винцента наконец пересмотрено. Один из столпов мирового востоковедения, профессор, член-корреспондент Академии наук, Константин Адамович Винцент возвращается к научной, литературной и педагогической деятельности.

Как впоследствии узнал Рональд из собственных рассказов Винцента об этой полосе жизни, следственное начальство, напутствуя профессора к полосе новой, настойчиво повторяло:

«В случае чего — вы понимаете нас? — ЛОКТЯМИ! Локтями действуйте, Константин Адамович! И немедленно звоните НАМ!»

Он же постарался... поскорее забыть этот спасительный телефонный номер!

Тогда, весной 42-го, на фронте, благая весть о Винценте была первым достоверным сообщением о воскрешении из мертвых, об исходе из Аида, обратном переплытии Стикса! И касалось все это не военного человека, а видного гражданского лица! Ибо до тех пор слышно было лишь об отдельных случаях возвращения в строй из тюрем и лагерей старших офицеров, крупных военачальников, например, Рокоссовского.

Процессом выборочного возвращения в армию из небытия, в пропорции — один воскрешенный Лазарь на сто заживо погребенных, — руководил не кто иной, как Лаврентий Павлович Берия, близкий к Сталину человек, заменивший Ежова на капитанском мостике чекистского корабли призраков. Самого Ежова расстреляла еще до войны: сделавший свое дело 37 — 38-х годов, мавр должен был уйти, чтобы кровавый след тянулся в истории лишь за нам одним.

Это, разумеется, не удалось Сталину. Ибо муза истории достаточно быстро разобралась в том, чью волю вершил этот, быстро промелькнувший на сцене и тут же списанный в расход, малопривлекательный и невыразительный персонаж сталинской эпохи — «железный нарком» Ежов.

Он принадлежал к сталинскому сонмищу изуверов, злодеев и ничтожеств, что было настолько искусно подобрано «вождем народа» в состав покорной ему правящей камарильи (именуемой ленинским еще словом «ПОЛИТБЮРО»), что сонмище это, уже в начале 20-х годов не постеснялось ощерить оскал против умиравшего старого вождя, когда он предложил Центральному Комитету РКП(б) снять Сталина с поста Генсека. Новый вождь вышел победителем из этого поединка воль, а достиг он победы только тактикой насаждения в Политбюро серых, злобных, покорных ему и не рассуждающих ничтожеств, всех этих Ворошиловых, Молотовых, Андреевых и т.п. Сталин вязал их круговой порукой, тасовал, как карты в пасьянсе, иных приносил в жертву молоху власти, мало кого держал возле себя подолгу и проверял их верность так, как это во всем мире практикуется среди бандитских шаек и тайных мафий: тяжестью поручаемых каждому террористических деяний, проще — количеством крови, пролитой во славу его... Именно так заслужил себе место за столом Политбюро и нарком Ежов!

Неожиданный военный удар, коварно нанесенный по сталинской России германским фашистским фюрером, заставил правительствующую мафию в СССР чуть-чуть отойти от своего основного приема: «Бей своих, чтобы чужие боялись!» Ибо пришлось кое-кого из «своих», изрядно, до полусмерти уже избитых, вытащить из-под спуда и выпустить против обнаглевших «чужих».

Сталинским властителям, при всем их дремучем невежестве, не позволявшем не только оценивать по заслугам, но даже хотя бы элементарно осознать пользу Винцентов, Волошиных, Вальдеков-старших, Вавиловых, Королевых, — пришлось внять голосам западных союзников и собственных иных советников и вернуть из тюрем и ополченческих дивизий уцелевших там, случайно недобитых Специалистов: ученых, военных, производственников. Долгая практика замены их выдвиженцами, мягко выражаясь, себя не оправдала, тем более, что выдвижение преимущественно осуществлялось перед войной, и в первые ее годы чисто по-чапаевскй, путем присвоения ротным коновалам докторских степеней, званий и функций. В 30— 40-х годах сталинские выдвиженцы брались преимущественно из сержантов охраны, конвойных войск, отличившихся оперативников или из недоучек-гимназистов, безграмотных политработников, нахватавшихся верхов партактивистов, начетчиков из ИКП. За три-четыре года первые, т.е. чекисты-охранники, превращались в генерал-лейтенантов войск госбезопасности, вторые — в академиков и институтских директоров. Примеров — тысячи, от Абакумова, Меркулова, Круглова, Деканозова до Поспелова и Суслова, равно как и всех прочих, им подобных мафианских фигурок на жуткой сцене сталинского политического спектакля, в его театре теней и марионеток.

Рональд Вальдек себя в те времена, разумеется, до таких мыслей не допускал, хотя кое-какие намеки лейтенанта Платонова понял и запомнил, внешне виду, однако, не показывая. Где-то в глубине души он и сам все это подспудно чувствовал, но сберегая душевного равновесия ради привычную идеологическую дисциплину, как на том настаивали Катя и товарищ Германн. И более всего он думал о судьбе Родины, России, коли одолели бы фашисты нашу армию, какова бы она ни была после сталинских «чисток». Он испытывал физическую боль при каждом шаге назад, от сознания, что вот, часом позже, наступит на эту полянку сапог ЧУЖОГО солдата, что вот эта сосенка перестанет быть НАШЕЙ, а дом с наличниками и коньком сгорит от вражеской зажигалки. И чтобы действенно противостоять врагу-фашисту, надо просто радоваться освобождению из тюрьмы Винцента и не думать о мафиях и круговой поруке...

...Трижды посылали Рональда с поручениями в город и даже далее, по Ириновской ветке до Борисовой Гривы и Осиновца, встречать пополнение из-за Ладоги.

Город был трагически прекрасен, мистичен, сказочно-легендарен, эпически высок и горд. О нем потом много написали, но для всеобъемлющего образа нужна бы лира Пушкина либо Лермонтова! Как отчетливо ощущалась здесь «роль личности» в истории градостроения! Вот он, Петр, а рядом — его архитектор-зачинатель — синьор Трезини. Вот достойная Петрова наследница — Екатерина, вот и самый одаренный из коронованных создателей Северной Пальмиры — император Александр I Благословенный, с его поразительной чуткостью к пластической форме, вкусом к гармонии ансамбля... А вот их великие зодчие, воплощавшие воистину царственный замысел Санкт-Петербурга — суховатый, как пушкинская проза. Росси, Захаров, Баженов, Бренна, Маттернови, Старов, Растрелли, Тома де Томон, удачливый Монферран, выросший здесь из везучих учеников до высот подлинного мастерства... Только загораживает сейчас всю эту царственную красу града Петрова длинный серый, в маскировочных разводах корпус линкора «Октябрьская Революция», ошвартованного у Дворцовой набережной, в соседстве с Сенатской площадью... Трассы его пулеметных струй гаснут в небе разноцветными точками и тире, во след вражескому самолету-разведчику. Незабываемо!

...С наступлением весны утратила злободневность идея Особого лыжного батальона. О том, что впереди — по меньшей мере еще одна военная зима, русский человек склонен забывать. Тем временем где-то в высших партийно-советских сферах рождалась новая государственная идея — создание НАЦИОНАЛЬНЫХ войсковых частей, чтобы придать военным действиям против оккупантов еще и характер национально-освободительного движения, в дополнение к народной партизанской войне, целиком организованной Москвою в немецких тылах, куда Москва засылала руководящие партизанские кадры, оружие, боеприпасы и прямые директивы.

Оказывается, приказ о национальных частях в дивизию уже поступил и хранился в секрете. Александрович показал его Рональду. Говорилось в нем о советских военнослужащих происхождения латышского, литовского, эстонского, немецкого, польского, отныне подлежащих отсылке в вышестоящие штабы, на предмет формирования особых национальных дивизий...

— Как бы это и тебя не коснулось, — сказал Александрович. — Впрочем, мой тебе дружеский совет: не держись ты за этот полк! Нигде тебе хуже не будет, а лучшее — может быть, и найдешь!

— По паспорту я — русский, — угрюмо отвечал Рональд. — Никуда от своих не поеду. Еще в самом деле в немецкую часть попадешь. Только этого не хватало! Черт-те что!

— Брось! Я уже справлялся в политотделе. Неужто ты наивно веришь, будто и в самом деле наши позволят чужим националам воевать нашим оружием за свои интересы? Хватит для этих националов места и в трудармии, и в... лагерях! Видимость одна будет, просто политики ради! Вот посмотришь! Там одни наши ребята будут, вроде тебя! Разве что из Иванова сделают Иваницкого, из Борисова — какого-нибудь Борисовского, а вот тебя и переименовывать не треба! Мой совет тебе: готовься и не тушуйся! Политотдел уже весь списочный состав под микроскоп взял. Ищут кандидатов в прибалтийцы! Ну, а коли не веришь мне и надеешься здесь зацепиться, тогда отличись так, чтобы по всему фронту загремело!

— Чем отличиться-то? Как?

— Ну, уж это тебе самому виднее! Какого-нибудь генерала, финского или там германского, живьем поймай и в политотдел представь... Ха-ха-ха! Нет, кроме шуток, пока ты цел и жив — соображай, за кого тебе лучше сойти, за латыша либо эстонца, коли в немцы записываться неохота. Только чур, молчок? Ничего ты от меня не слыхал, понятно?

И Рональд стал готовиться. Но не в эстонцы и не в немцы, а в... герои! Чтобы замолкли голоса недоверчивых в политотделе. Итак, либо грудь в крестах, либо — голова в кустах! Увы, все операции январские и февральские особенной славы участникам не принесли, хотя были они отчаянными и крайне рискованными.

Так, в январе Рональд и морячок-лейтенант из черноморских греков, тоже подвергнутых гонениям, злой разведчик морбата Леваниди, вместе продумали разведывательный поиск через Финский залив, с выходом на берег в тылу противника, у Териоки. Дивизия дала «добро» плану.

Группа Рональдовых пехотинцев и моряков-маратовцев Леваниди действовала совместно, четко, решительно, сумела заминировать участок финской шоссейной дороги и залегла у обочины, чтобы подстеречь обреченный автомобиль.

Грузовик с боеприпасами минут через десять проследовал на быстром ходу, подорвался, загорелся и произвел переполох во всей округе. Пока рвались горящие в кузове мины и пулеметные ленты, разведчики захватили оглушенного финского солдата и поволокли к морю, однако поднятые по тревоге финские солдаты береговой обороны с двух сторон отрезали отступление. Разведчики потеряли одного матроса убитым и двух пехотинцев ранеными. Их тоже потащили в обратный путь.

Часть залива, где предстояло отступать русским, была свободна от торосов, и по этому открытому пространству помчались наши белые призраки в маскхалатах с двумя волокушами. Одного раненого тащили под руки. А за группой пустились вооруженные автоматами конькобежцы-шюцкоровцы.

Не сдобровать бы никому из разведчиков, в том числе и герою этого повествования, если бы ситуацию не поняли на Первомайском форту! Наши артиллерийские наблюдатели следили за этим ледовым побоищем, и, как только финны стали настигать разведчиков, орудия форта открыли огонь.

Вымахнули, среди снежной пелены, водяные фонтаны. Темные воды хлынули прямо под ноги преследователям, угрожая им гибелью. Те отступили спешно, а разведчики, под огневым прикрытием из форта, без новых потерь воротились на родные берега. Правда, взятого «языка» не удалось оживить: будучи в тяжелом обмороке, он, видимо, задохнулся или скончался от контузии.

Другую операцию в том же роде, с несколько измененным маршрутом, предприняла разведрота дивизии, которой командовал лейтенант Панов. Операция имела для него лично печальные последствия, и отнюдь не из-за неудач оперативных. Напротив, его разведчики захватили даже портфель с какими-то документами, оброненный финским курьером-мотоциклистом при попытке к пешему бегству... Однако Панов нарушил после этой, предельно утомительной разведки, строгие правила блокадной снабженческой дисциплины: по возвращении в Песочное выдал участникам похода двойную порцию северного пайка и усиленный, чуть не тройной ужин.

Следователь прокуратуры получил своевременный сигнал об этом незаконном пиршестве водкой и лапшой с мясом и начал строгое расследование (автор этих строк полагает, что Панов непредусмотрительно забыл пригласить на свой лапшевный банкет дознавателя и следователя). Следователь проявил такое усердие и так грозно составил обвинительное заключение, что запахло штрафбатом, годов эдак на пять или на семь! И лейтенант Панов, имевший 19 лет от роду, получил от своих вышестоящих благожелателей примерно такой же практический совет, какой Александрович высказал Рональду Вальдеку: мол, соверши ослепительный подвиг! Чтобы гремело по фронту! Победителя, мол, уж не осудят!

Все это Рональд, друживший с Пановым с рыбинских времен, хорошо знал и сразу понял замысел Панова, когда начальник дивизионной разведки, капитан Шнуров прибыл в блиндаж ПНШ-1 Вальдека с многозначительной и таинственной миной, надетой, подобно искусной маске, как бы поверх худых, острых черт его лица. Шнуров развернул карту и показал Рональду, где намерен действовать Панов с большой группой дивизионных разведчиков: между деревней Александровка и Красными Казармами, примерно, где осенью седлал дорогу сам Рональд со своими полковыми разведчиками.

— Подготовьте, товарищ ПНШ, небольшую отвлекающую операцию, чтобы переполошить фиников на другом участке, привлечь их силы и внимание... вот, хотя бы сюда, к мысу у погранзнака номер 23.

Откроете здесь сильную стрельбу, может быть, симулируете переход группы через реку Сестру. Словом, надо оттянуть силы противника от места пановского, основного, крупного поиска.

...Было около полудня. Полковые разведчики под командой лейтенанта Исаева и ротного политрука Матвейчука занимались в леске отработкой именно такого поиска... А что ежели вместо мелкой отвлекающей операции бросить нынче ребят в НАСТОЯЩЕЕ дело? Помочь Панову... и себе?

Рональд надел свой белый романовский полушубок, туго опоясался, поправил наградной наган в кобуре и зашагал к ребятам. Небрежно приняв уставной доклад командира, усадил разведчиков, позволил курить.

Изложил обстановку. Мол, на нашем участке пановцы будут себе славу искать. А мы что же? Ограничимся небольшим «шумком»? А не попытать ли счастья самим на этом мыске? Место знакомое издавна, а ведь с самой осени мы там фиников не тревожили. Небось обжились, успокоились? Так вот, как вы, ребята, на все это смотрите? Короче: собираю добровольцев. Поведу САМ!..

Было все это накануне Международного женского дня, но кажется, ни Шнуров, ни Панов, ни тем более Рональд Вальдек не пытались связать свою ночную операцию с этой радостной датой.

Разведчики же Панова, оказывается, пошли на провокационный акт, вероятно, подсказанный политотделом, как одну из мер против собственных перебежчиков, дабы настроить финнов враждебно по отношению к тем, кто захотел бы последовать примеру лейтенанта Смирнова.

Особая группа пановцев, человек двенадцать, симулировала попытку перехода. Они возникли перед Красными Казармами без маскхалатов, без винтовок и с белым флагом на лыжной палке. Крикнули часовым у ворот:

«Не стреляйте! Мы пришли сдаваться!»

Им велели подождать, не двигаться, поднять руки. Они исполнили все.

Через несколько минут ворота открылись. На дворе, в сумраке безлунной ночи, темнело несколько фигур. Вероятно, это были солдаты или младшие командиры, выделенные для встречи и проверки перебежчиков,

Но эти последние не рискнули войти во двор, замешкались было в воротах, выхватили спрятанные в карманах лимонки, рванули чеки и швырнули гранаты под ноги встречающим. Им удалось скрыться без потерь, под ураганным огнем всех пулеметных точек. Уверяли они потом, что убили гранатами целую толпу, но... толпы там не было: могла они поранить, даже смертельно, всего нескольких человек.

Когда Рональд все это узнал, ему стало еще тошнее! Знай он о провокационном характере задуманного поиска, ни за что не стал бы устраивать нечто отвлекающее! Ибо такая согласованность действий на двух участках лишь раскрывала замысел, должна была сразу финнов насторожить против «перебежчиков»! И уж тем более, нельзя было совмещать диверсионную провокацию с настоящей разведкой боем! Будь операция у Красных Казарм более продумана, она могла бы дать настоящий успех! Скрывайся в засаде, за спиной «перебежчиков», более сильная группировка, «перебежчики» могли впустить ее во двор, для атаки Казарм и захвата их нашими ротами, что лишило бы финнов одного из решающих опорных пунктов на всем участке полковой обороны! Половинчатый же замысел, осуществленный в секрете от всех, ни к какому успеху не привел. Панов не вышел из этой операции с несомненной победой и через несколько дней получил от военного трибунала свои 7 лет штрафбата. Там и погиб, при наступлении штрафников через неразминированное предполье у Синявинских высот.

А отвлекающая операция, которую предпринял ПНШ-1 Вальдек у погранзнака номер 23, осталась в его памяти черным, страшным пятном, ибо лишила сразу двух верных, преданных друзей — разведчика Цветкова и ординарца Уродова.

...Разведчики Рональда успешно перешли по льду реку Сестру там, где «финский» мысок глубоко врезается в «русский» берег. Снег слежался, прочный наст держал людей без лыж, но хрустел предательски, как ни старались разведчики. Наткнулись на землянку чуть повыше уреза воды, в овражке. Из окошек-бойниц просвечивал огонек свечи, печи или аккумуляторной лампочки. Подозрительный скрип снега был, верно, услышан. В освещенном изнутри дверном проеме показались два солдата, один чуть шагнул за порог, и тут же упал от удара прикладом цветковского автомата. Второй, в проеме, вскинул автомат, успел выстрелить почти в упор в Рональда, но принял на себя эту свинцовую струю солдат Уродов, успевший рывком заслонить командира собственной грудью. Две пули пробили сердце солдата...

В землянке было человек двенадцать, и в жестокой рукопашной схватке они погибли, верно, все — Рональд швырнул гранату в дверь, кто-то потом выползал через порог и оставался на месте с разбитым черепом. Но уже через считанные минуты (или секунды) посылались сверху, с откоса, автоматчики-лыжники. И хотя Рональд предусмотрительно оставил на нашем берегу ручной и станковый пулеметы для отсечного огня, автоматчики заставили разведчиков отступить. Рональд кое-как уволок тело Уродова из-под огня и сам получил легкое ранение глаза, когда заухали финские мины и целые фонтаны осколков, снега и мелких пылевидных частиц взметнулись впереди, позади и среди отступавших... Глаз воспалился, но видел, и Рональд скрывал это повреждение. Даже вышел поутру следующего дня на снайперскую охоту, с дерева, откуда открывался вид на ближние домики Райаоки. И там, в первых рассветных лучах, приметил движение на крыше: солдат-трубочист занимался своим ремеслом — чистил дымогарную трубу, поднимая и опуская обеими руками грузик, спущенный на веревке в дымоход.

Рональд долго промаргивался, целился, держал его на мушке, и когда тот выпрямился, нажал на спуск. Человек рухнул сперва на трубу, съехал по крутому свесу черепичатой кровли, зацепился за водосточный желоб и безжизненно висел какие-то секунды над провалом. Темный след полосою протянулся от самой трубы. Пока Рональд вглядывался в этот след, тело исчезло — соскользнуло вниз и осталось на сугробе недвижным уродливым комком.

И почему-то это убийство (на личном боевом счету мести Рональда Вальдека зафиксированное как 27-е) не только не заглушило боль по ординарцу Уродову, а прибавило еще отвратительное чувство вины перед некой неведомой финской семьей! Ибо солдат-трубочист был немолод, насколько смог различить снайпер-убийца, и, должно быть, сноровисто делал свое дело, коим в миру добывал хлеб себе и ближним...

* * *

В самые последние дни марта довелось Рональду еще раз побывать в невской столице, совершить автомобильный рейс на ту сторону Ладожского озера. Видел громоздящиеся там горы посылочных ящиков с сургучными печатями и зашитых в белую ткань, надписанных женскими руками кульков с гостинцами. Вся эта гора скопилась за блокадные месяцы. Сколько жертв, самоограничения, стараний потребовали эти женские подарки фронтовикам! И лишь, как сказали почтари, двадцатая, а может, и сотая часть попадала блокированным в городе и окрестностях войскам. Сверх основного груза посылки эти прихватывали шофера и летчики, курсировавшие между городом и Большой землей. И уж в самых редких, почти исключительных случаях посылки вручались адресатам — как правило, их просто распределяли по воинским частям и раздавали отличившимся бойцам по указаниям политотделов.

При возвращении около первого апреля в свою дивизию с пополнением на шести грузовиках ПНШ-1 Вальдек уже в сумерках пересекал знаменитую ледовую Дорогу жизни. Он внимательно разглядывал смутные очертания Шлиссельбурга — прибрежного города, занятого немцами, откуда они усиленно обстреливали ледовую трассу. Как сказывали, знаменитую островную крепость наши не уступили, выдерживали убийственные огневые налеты, превращавшие древние крепостные сооружения в щебень и руины.

Трасса уже подтаивала, рейс был явно одним из последних. Выстрелов покамест не было, машины шли ходко, кое-где разбрызгивая воду из под колес. На сумеречном полотне северного неба уже прорисовывался Осиновецкий маяк, когда впереди произошла какая-то легкая заминка. Интервал держали в полсотни метров, двигались гуськом по одной из шести полос, расчищенных грейдерами по льду... Когда головная машина замешкалась, вторая ее почти догнала, Рональд выскочил из кабины последней машины и видел, хотя и неясно, как несколько новобранцев с головной машины кинули в ее кузов что-то крупное, темное, мигом снова вскочили под тент, прямо через борт, и эшелон двинулся дальше.

— Вроде бочку от горючего железную прихватили. Кто-то из шоферни должно быть обронил, а эти — не растерялись! Да может, и пустая — тогда под печку сгодится.

Увы, по приезде в Питер Рональд об этом эпизоде не вспомнил, а в казармах на улице Карла Маркса ему быстро оформили документы на людей и предложили кормить их уже на месте, через два часа, в Песочном. Рональд получил на это санкцию дивизии по телефону и дал команду: по машинам!

Он был очень доволен рейсом: ни одного отставшего, вещевое довольствие на людях — хорошее, первого срока, и не ворчали солдаты по поводу долгого перерыва с кормежкой: от Кабон до Песочного! В блокадных условиях это было солидное расстояние, не легко и не безопасно одолеваемое!

Беда обнаружилась только утром: шесть мертвецов, два ослепших, много отравленных. В бочке, подобранной на Ладожском, оказался антифриз — спиртовый раствор каких-то остро ядовитых веществ, употребляемых против обледенения самолетов. 25- или 30-литровый бачок с антифризом — положен каждому высотному самолету, хоть это и не всегда соблюдается. Кем была утеряна роковая бочка — осталось неизвестным, но солдаты двух взводов ночью напробовались «спиртяги». Признаки отравления начались еще ночью, а днем военный дознаватель прибыл в расположение временных землянок, где на ночь оставили вновь прибывшую группу. С тех пор новичков принимали только через 16-й армейский запасный полк в Юкках. Дознаватель опросил и Рональда, но построил свои вопросы так, чтобы не бросить тень на роль коменданта эшелона.

А на другой день это происшествие забылось из-за того, что на рассвете противник применил химическое оружие. Часовой в Первом батальоне оказался пораженным при разрыве мины, распространившей жидкий иприт. Начхим, товарищ Маркович, Ронин хороший товарищ (он даже семью начхима навещал в Питере, на проспекте Маклина) определил состав ОВ сразу, часовой был немедленно доставлен в санчасть, руку и щеку ему тут же обработали сильным противоядием, шинель и брюки сожгли, и в результате этих мер даже покраснение кожи прошло уже через несколько дней. Вечером того же дня последовала серия фосфорных мин, цель этого рода химических снарядов осталась невыясненной, однако последствия для всего переднего края были серьезны: дивизия дала строжайший приказ об усилении противохимической обороны, были проверены и испытаны все противогазы, их запретили снимать с плеча даже в пищеблоках, а проводить в них любые виды работ, учений, боевых действий и даже часы отдыха заставляли изо дня в день все дольше и дольше. В конце концов довели пребывание в противогазах до шести часов подряд. В них и спали, и ходили в наряд, и стреляли, и даже... ухитрялись целовать медсестер, как утверждали остряки!

Рональд присутствовал и при дегазации зараженного ипритом пространства. Действительно, как и учили еще в осоавиахимовских кружках, зараженный участок снега, кустов и обнажений почвы у дерева заметно попахивал горчицей. Начхим утверждал, что на этом месте несколько лет не появится никакой растительности. Место окружили проволокой и оставили предупредительные знаки, поэтому Рональд его запомнил и, уже будучи «в гостях», два месяца спустя побывал на этом участке: тут зеленела точно такая же травка, как и вокруг! И солдат, которому как-никак обрызгало щеку у самого глаза и руку, и одежду, впоследствии не жаловался ни на какие осложнения со зрением, не страдая от накожных болей и т.п. Не было ли с немецкой стороны проведено разведывательного эксперимента с применением не иприта, а лишь его удачной имитации?

В конце апреля по приказу дивизии полк провел еще одну попытку деблокировать «дот-миллионщик», причем операцией руководил капитан Шнуров. В бой была брошена и Рональдова разведрота, почти полностью полегшая на поле сражения. Убиты были и комроты Исаев, и политрук Матвейчук. Операцию должен был поддержать с моря некий линкор, и в заданный час он положил снаряд... по первой цепи наступающих. Тело Матвейчука было после боя снято с кроны высокой сосны. Никаких внешних повреждений на теле не было, а смерть, по словам врачей, произошла мгновенно, еще в воздухе, под действием взрывной волны.

На следующее утро Рональд еще спал тяжелым сном после этой неудачной и кровопролитной попытки взять дот приступом, когда снова заглянул к нему в блиндаж старый дружок Александрович.

— Ну, брат, я как в воду глядел! Ничего не поделаешь, собирайся! Только, брат, смотри, я тебе НИЧЕГО не говорил, понимаешь? Но приказ о тебе в дивизии уже видел, лежит на подписи у комдива.

— И многих этот приказ коснулся?

— Нет, не многих. Во втором полку оказался латыш один... Такой же латыш, какой ты швед или немец, мать их так-то... Ну, готовься по тихой! Какие тебе документы приготовить? «Счет мести» у тебя красивый — не забудь его. И вот справка о ранении тяжелом — ведь небось сам не озаботился, раззява. На, покамест, не потеряй, смотри!

Когда приказ дошел до полка, весь офицерский состав уже знал о нем и толковал как повышение в некие загадочные сферы. Толковали, поедет, мол, военным атташе в Швецию. Циркулировали и другие фантастические слухи, больше сочувственные, пока Рональд обходил с «бегунком» бесчисленные полковые инстанции. В мастерской боепитания ему выдали аттестат на личное оружие, револьвер-наган за номером НР-106 с дарственной серебряной табличкой от комдива. Еще выдали продаттестат и аттестат на довольствие денежное, с указанием суммы, ежемесячно пересылаемой семье в село Котуркуль Акмолинской области. Да еще вручили запечатанное «личное дело», с выпиской из приказа об откомандировании «для дальнейшего прохождения службы» в распоряжение штаба Ленфронта...

Ну, что же, прощай Первый полк мачехи-дивизии, прости и ты своего защитника земля Петрова, некогда новгородская! Пока шагал с нетяжелым чемоданом (смена белья, пара Уставов, плащ-палатка и сапоги), мысленно прощался с каждой елью, каждой осиной вдоль сурового «Стикса» — дороги «на передок»! Немногие проходят здесь в ту, обратную сторону, — видит Бог! — не по своей доброй воле делает это старший лейтенант Рональд Вальдек! Его глаз, еще слегка воспаленный от ранения, мешает прощальному обзору...

И все твердилось из Блока:

«Всюду беда и утраты!

Что тебя ждет впереди?

Ставь же свой парус косматый,

Меть свои крепкие латы

Знаком креста на груди?»

Какого же креста? Того, синего, что на шведском государственном знамени? Нет, конечно, своего креста, российского, тяжкого, столько раз нами, русскими, преданного забвению, и поруганию, и осмеянию... А все же спасительно светящего во тьме времен и на российских путях, с наших полуразрушенных колоколен и часовен!

* * *

...Невдалеке от железнодорожной станции Левашово, у поселка Юкки, среда крутых, облюбованных лыжниками холмов и хвойных рощ с красивыми дачками, всего-то километрах в 13-14 от наших передовых позиций, расположился прифронтовой армейский запасный стрелковый полк, где проходили ускоренную боевую подготовку новобранцы, по большей части прибывающие с Большой земли для обороны невской столицы.

Местные жители (уцелело их здесь мало) рассказывали, что землянки, блиндажи и бревенчатые строения, где размещались полковые службы и стоял весь личный состав, постоянный и переменный, возникла еще в финскую кампанию 39 — 40-х гг., когда здесь тоже был расквартирован полк, назначенный в резерв. Только, мол, тогда финны никак не оставляли его надолго в покое: недели не проходило, чтобы их разведчики-диверсанты, бесшумные и увертливые, как летучие мыши, не удостаивали полк своими визитами. Ухитрялись даже привалы ночные устраивать в землянках того резервного полка, а если им мешали, то следовал их молниеносный удар по какому-нибудь бараку или землянке, где они вырезали целый взвод или отделение, уволакивали пленных и оружие.

Сюда, в нынешний 16-й армейский запасный стрелковый полк, направили откомандированного из дивизии старшего лейтенанта Вальдека, чтобы здесь он и дожидался всех тех остальных офицеров, кого, согласно тому же приказу, отчислят из полков и дивизий Первого эшелона.

И когда бывший ПНШ-1 явился представиться начальству запасного полка, то оказался он перед прежним своим командиром, только теперь уже полковником, Белобородько. Полковник по-братски как старого однополчанина встретил и принял бывшего подчиненного. Не было в его тоне начальственного металла или фамильярной снисходительности. Вспомнили Полесьева, обоих Захаровых, прибытие на фронт, первые тяжелые бои. Так весь вечер и просидели вдвоем за чаркой. Отчисления Рональда полковник не одобрил.

— Это чепуха какая-то... Боевых офицеров не спроваживают в неизвестность. Эх, бюрократы там у нас теперь засели, а не командиры! Ну ладно, попробуем обойти это дело! Нам толковые, обстрелянные кадры командные самим тут по надобности! Сдавай утречком свое «личное дело» ко мне в штаб, а причину какую-нибудь придумаю! У меня вакансия есть — адъютант старший 1-го батальона. Иначе говоря, начальник штаба. Батальон-то — поболее иных фронтовых полков, до тысячи штыков набирается. А с кадрами — просто зарез! Командира покамест нет, учебный план срывается, барахтается там один комиссар Силантьев. Политработник он — ничего, подходящий, а военного дела не знает. Вот и принимай там штаб, бери в руки всю учебу, приструни ротных и взводных, учиним с тобой целую прифронтовую академию! Чтоб за три четыре недели становился у нас боец фронтовиком, а там еще и офицерские курсы откроем, как тогда, в Рыбинске у нас с тобой было с топографической подготовкой. Может, особый кадр разведчиков сумеешь натаскать, это уж прямо по твоей части... Я бы тебя комбатом поставил, да морока с беспартийным, сам понимаешь... Не утвердят! Кстати, у меня опять и дознавателем будешь, есть у меня неприятные дела, с неприятными людьми, где по-умному подходить надо... Ступай теперь, Вальдек, прямо к себе в батальон, спроси адъютанта Круглякова. Он тебе неплохим помощником будет. И еще есть там цыган один, лейтенант Комар. По должности — помкомроты, ты его к себе в штаб возьми. Втроем на первый случай управитесь! Ну, покойной ночи!..

...Вот так и увернулся Рональд Вальдек от своего кандидатства в нацмены. Все-таки остался в действующей армии! Передний край — рядышком, можно даже часть учебных занятий прямо туда перенести, в реальные окопы передовой линии. А там, глядишь, как пойдет наступление — опять обстрелянные люди нужны станут впереди. Не ударит тогда в грязь лицом офицер Вальдек, вернут его в конце концов в первый эшелон войск!

Воистину, неисповедимы судьбы фронтовые!

Ибо, возможно, именно этот, так огорчивший Рональда перевод из полка, спас его от большой беды, очень похожей на «дело» Панова, незаконно накормившего своих разведчиков сверх положенных норм довольствия.

В феврале-марте перед фронтом Первого полка, то есть в предполье, между нашей и финской позициями, шли ночные работы саперов. Ставили малые капониры, кое-где усиливали проволочные заграждения, испытывали «Ведьму» — так условно величали особую систему МЗП[6] из тонкого голого провода, приготовленного к подключению в высоковольтную энергосеть. Когда «Ведьму» включали — она сжигала все живое, что в ней запутывалось. Все эти саперные работы велись, разумеется, скрытно, осторожно, в ночной темноте, под неустанным незримым прикрытием стрелков и минометчиков, находившихся в окопах наготове. Они, по первому сигналу опасности, могли отсечь неприятельских разведчиков или подавить «оживающие» огневые точки финнов.

Саперная рота, что вела эти работы, стояла в Каменке и довольствовалась по типовой норме (всю зиму это практически означало 300 г хлеба и столь же слабый приварок).

Полковой инженер Сац пришел к Рональду с бутылкой тройного одеколона. В данной ситуации содержимое бутылки надлежало рассматривать не как предмет гигиены, а как напиток.

— Будь человеком, ПНШ, поставь моих ребят на ваше довольствие. Ведь впереди вас работаем, а припухаем по девятой усиленной! (Автор этих строк так и не смог выяснить, где применялась эта пресловутая норма — девятая, усиленная, — но в армии она служила синонимом голодного пайка.)

Одеколон был распит (последствия такого пира бывают ощутимы вашему собеседнику и на второй, и даже на третий день), а саперы поставлены на высшую полевую норму питания. Из предосторожности, памятуя опыт Панова, Рональд счел за благо перевести саперов в окопы переднего края, во второй батальон, где пустовала половина блиндажей к блокадной весне. Но оказалось, что полк имел право размещать саперов как угодно, а вот для усиленного питания требовалось одобрение высшего начальства, чуть ли не армейского! И в политотдел полетел срочный сигнал о превышении полномочий, допущенном все тем же, примелькавшимся в докладных ПНШ Вальдеком. Однако лишь только выяснилось, что нарушитель продовольственной дисциплины убыл из полка, сигналу не дали хода и возбуждать судебного преследования не стали! Вдобавок высшее начальство санкционировало прибавку питания саперам, и бдительное око успокоилось. Иначе, возможно, судьба Рональда Вальдека тоже окончилась бы в штрафбате, на неразминированных полях!

Служба в армейском запасном полку — школа своеобразной педагогики, несколько приближенная к атмосфере купринского «Поединка» и других его военных рассказов, разумеется, при всех специфически советских аксессуарах и особенностях службы.

Рональдовы ассоциации литературные сочетались и с его недавними жизненными впечатлениями, при встречах с гулаговским начальством. До удивления совпадали слова повседневного обихода, армейского и гулаговского: подъем и отбой, санобработка, норма довольствия, порядок следования, этап, конвой, карцер...

И тут, и там — одна и та же обезличенная управляемая масса, подневольность, элементарность, безответность, неограниченное самодержавие командной воли над подвластным ей контингентом...

Как оттачивается автоматизм реакций, подавляется естественное сопротивление человеческого материала, прививается почти нетронутым образованием мозгам фанатическая, прямо-таки религиозная вера в твое оружие — главный предмет забот и почти идолоподобного поклонения, — все это, будь рамки нашей книги пошире, могло бы составить поучительный рассказ о 16-м армейском запасном полку, где герой повествования напряженно и надо признать, увлеченно нес свою прифронтовую службу во Вором эшелоне. В тех, тогдашних военных действиях на северном участке Ленинградского Фронта особенной, разницы между Первым и Вторым эшелонами не ощущалось, потому что мины и снаряды долетали и сюда, авиация же противника обрабатывала наши ближние фронтовые тылы подчас даже энергичнее, чем наш передний край, слишком тесно соседствовавший с его собственным.

Сверх того сами учебные занятия по необходимости были настолько приближены к боевым действиям (стрельбы, гранатометание, тренировка разведчиков), что редко такие учения обходились без серьезных травм. С офицерами Рональд усиленно занимался глазомерной съемкой местности, боевыми графическими документами, решением топографических задач по картам — на условия видимости, чтение рельефа и обстановки, выбор направлений по азимутам, с учетом магнитных склонений и тактических условий.

С начальством полковым и вышестоящим, армейским, у него сложились хорошие, вполне деловые отношения. Казалось бы, нашел человек свое место на фронте, делает необходимейшее дело и к тому же не слишком отсвечивает своими анкетными неладами и фамилией... Да куда там!

Чем чаще случалось ему бывать в полках прежней дивизии, с тем большим недоумением поглядывали на него бдительные охранители морально-политической чистоты армейских умов и душ. Как же так, мол? Прежний объект их политической зоркости, вопреки их усилиям и мерам, все-таки ухитрился остаться на фронте! И по-прежнему командует, учит, да еще пользуется симпатиями близоруких и благодушных начальников, обманутых его мнимой добросовестностью и успехами! Ну, и что же, будто обученные им люди ценятся в частях не меньше, чем старые, опытные фронтовики. Это немудрено: всякий тайный враг должен пускать пыль в глаза своей показной деятельностью, мнимыми успехами. Так учит бдительности сам товарищ Сталин. Такими успехами нельзя обольщаться, всякого, мало-мальски сомнительного, недопроверенного человека надо разоблачать до конца, устранять с любого важного участка...

И опять полетели сигналы...

Рональд вдруг почувствовал, как в чем-то переменилось отношение к нему со стороны батальонного комиссара Силантьева, с кем они отлично сработались, забивали с устатку козла, сладили индивидуальную русскую баньку, вместе держали в отеческой строгости полковую молодежь, вместе готовили маршевые роты на «передок»...

И пришел момент, когда сильно смущенный лейтенант Кругляков, признался, краснея, что его вызывали, расспрашивали об адъютанте старшем и предложили готовиться... занять этот пост самому. И, верно, все бы так и случилось, как в Первом полку, где ответственность за все происшествия политсостав старался свалить на одного козла отпущения, Рональда Вальдека, кабы не грянула с небес (притом в буквальном смысле этого слова) полнейшая неожиданность...

В безлунную сентябрьскую полночь сигнал тревоги поднял на ноги весь гарнизон, размещенный в поселке и ближайшей округе.

Где-то поодаль, на северо-востоке, зататакали пулеметы. Прожекторные лучи, возникшие над лесными кронами, стали десятками выхватывать из мрака каких-то ярко-белых мошек. В бинокль Рональд различил, что это освещенные шарики парашютов... Летом, в фонарном луче, вспыхивают таким же белым бездымным пламенем крылышки насекомых. Немецкий разведывательный парашютный десант? А может, головной отряд сил наступления?

Словом, мгновенно пахнуло настоящим фронтом, близостью горячей схватки...

Рональд послал Круглякова проверять построение, а сам уже докладывал по телефону полковнику Белобородько о готовности батальона выступить наперехват противнику. Полковник в ту же минуту принимал приказ свыше — атаковать и уничтожить парашютный десант, численность которого оценивалась в две сотни штыков. Из автороты одновременно уже двинулись грузовики к Юккам, но в тот момент имелось в готовности всего шесть машин.

Белобородько кричал в трубку:

— Вальдек! Бери одну роту автоматчиков и всех своих минометчиков с матчастью и боекомплектом, сажай по машинам и дуйте на пятой скорости по дороге Лупполово — Вартемяки... Возьми рацию. Десант выброшен в квадрате 6-6, закрепляется на берегу реки Охты. Машины оставите за Лупполовом, пусть они возвращаются за другой ротой... Пошлю следом, для оцепления района высадки. Действуй по обстановке, постарайся захватить двух-трех живыми как «языков»... Все ясно?

— Все ясно, товарищ хозяин! Выступаем!

Пятью минутами позже они уже мчались в темноте, на шести грузовиках, по лесной дороге. Рональд разрешил головному водителю зажечь подфарники. Солдаты в кузовах стояли в рост, сжимая автоматы с полными дисками. Такая езда по фронтовым дорогам была опасной: из-за нехватки телефонных проводов часто использовали для связи колючую проволоку. Закрепляли ее на деревьях небрежно, и случалось, что она провисала низко над дорогами. После штормовых ветров или снегопадов такая провисшая проволока царапала подчас по крышам кабин, и, как рассказывали, в воинских частях бывали тяжелые увечья «стоячих» пассажиров. Иногда проволокой сметало на ходу по целому взводу. Нынешний рейс обошелся, однако, благополучно.

Только оказался этот рейс почти напрасным. С немецкими парашютистами успели расправиться бойцы других воинских частей, размещенных ближе к району высадки. Квадрат был уже прочно оцеплен. У десантников даже не хватило времени свернуть парашюты, занять хотя бы подобие оборонительного рубежа, изготовиться к бою. Десант в считанные минуты оказался почти целиком уничтоженным. Впоследствии Рональд слышал, что среди убитых и пленных оказались и русские. Как раз тогда и дошло впервые до его слуха слово «власовцы». То, что они действовали совместно с гитлеровцами, показалось ему просто чудовищным, почти невероятным. Терзать Родину вместе с ее злейшим, страшнейшим врагом! Это преступление — непостижимое, и побудительной причиной к тому могла быть только нечеловеческая злоба, слепая месть отщепенца народу-победителю. Именно так представил себе Рональд Вальдек в сентябре 1942 года врага-белогвардейца, пособника фашистам, о коем в одном из сталинских приказов глухо упоминалось, с прибавлением слов: «В плен не брать, уничтожать на месте».

Радист связал Рональда с командиром полка. Требовалось отменить присылку второй роты, но еще оставалась слабая надежда на прочесывание леса: может быть, и на нашу, мол, долю выдастся хоть небольшой успех — удастся перехватить беглеца-десантника, обезвредить скрывшегося диверсанта, а то и целую группку чужих гостей.

Полковник Белобородько одобрил решение Рональда. Автоматчики и минометчики рассыпались частой цепью, охватывая полукольцом большой, глухой лесной участок и остерегаясь мин, особенно противопехотных.

Рональд, начальник группы, взял направление на проглянувшую над лесом звезду, пожалел, что нету с ним сторожевой собаки и углубился в чащу вместе с двумя связистами. Было не очень темно, холодновато, местность слегка понижалась, но приходилось одолевать и подъемы на лесные взгорки, и местами шагать по обнаженным еловым и сосновым корням, густо переплетавшимся между собою. Впереди, чуть правее, возник отлогий овражек, и как раз оттуда ударил пулемет. Не далее, как метрах в двухстах. Очередь получилась глухой, неотчетливой, звук ее будто разбился о встречные деревья и кустарники, и было трудно понять, в каком направлении стреляли. Похоже, что пулемет — не станковый...

— Пуль, вроде бы, не слыхать было, — шепнул связист, шагавший слева. — Значит, не по нам...

— Ложись, — тихо скомандовал Рональд обоим спутникам. — Перебежками, справа, слева — по одному! Огня без команды не открывать — может, свои там...

Правый связист пополз по дну овражка, левый — зашуршал в кустах в десятке шагов от кромки. Рональд двинулся по самой кромке, держа автомат наперевес. В одном месте пришлось чуть затаиться — пулеметная очередь грянула снова, уже ближе. Командир группы ощутил, что на плечи ему осыпалось немного хвои — пулеметчик взял под обстрел овражек.

...Так никогда и не узнал Рональд Вальдек, был ли тот стрелок своим или чужим. Лежа на кромке овражка, он перехватил автомат правой рукой выше диска, нащупал на поясе кинжал (подарок ленинградских шефов полковым разведчикам) и хотел проползти влево и вперед, уперев автомат затыльником в твердую почву или корневище. Думал слегка подтянуться... Осознать случившееся он не успел. Справа, под затыльником автомата, ниже кромки вымахнуло красно-черное пламя, озарившее на кратчайшие миги ближние деревья, можжевеловый куст и высокий муравейник. Сзади, по каске, в плечо и в руку ударила будто архимедова стенобитная машина. Удар этот вверг мир в безмолвие и утопил его в кромешной, черно-красной мгле.

Очнулся старший лейтенант Вальдек, как говорят, на следующие сутки, в стольном невском граде, в районе Охты, на койке эвакуационного госпиталя номер 2226.

Понял, что жив, способен к элементарному мышлению, но очень плохо видит и еще хуже слышит. Плечо и шея — круто забинтованы, левая рука — поверх одеяла, правая — в лубке. Мысленно перебрал события последних недель, дошел до охоты за десантниками, понял, что получил тяжелую травму и последствия пока непредсказуемы. Подумал о том, как легкомысленно немцы подготовили свой десант, очевидно, рассчитывая на давно устаревшие данные о карелофинских лесных, полупартизанских группах, враждебно настроенных к Советам и склонных прислушиваться к радиоголосам из лагеря Маннергейма и Гитлера.

Такой расчет германского командования под Ленинградом был во всех отношениях неверен: уже к весне 42-го года все карело-финское население Ленинградской области было, собрано, погружено в поезда и выслано далеко за пределы прифронтовой полосы. Никаких лесных жителей финского корня давно уже в армейских тылах и предпольях не замечал. А степень настороженности наших военнослужащих и всего, весьма редкого здесь, русского гражданского населения была исключительно высокой. Она поддерживалась партийными организациями, ежедневной, можно сказать круглосуточной радиопропагандой, поощрением любых сигналов бдительности при малейшем подозрении. Население призывалось к тому, чтобы немедленно «сигнализировать органам» о появлении незнакомого в тех местах лица, неизвестного следа, какой-нибудь приметы ночлега в чьем-нибудь сарае. Это были меры против забросок одиночных диверсантов или против дезертиров из собственных войск, если бы такому ловкачу-дезертиру удалось прорваться сквозь ловушки и капканы заградотрядов, патрулей, комендатур или сторожей. А уж высадка десанта в несколько десятков парашютистов прямо в расположении тыловых армейских подразделений была чудовищной наивностью, совершенно безответственной...

...Эвакогоспиталь на Охте впоследствии вспоминался Рональду Вальдеку как нечто светлое и глубоко человечное. Почему-то здесь никто не интересовался германскими корнями его фамилии (правда, палатный врач, пожилая, очень умная дама еврейской национальности, призналась ему с легкой долей разочарования, что была уверена в его семитских корнях и лишь старалась угадать русский он или нерусский иудей); его контузию и ранение она признавала серьезными. Поместила его в отдельную палату в конце какого-то длинного коридора и даже распорядилась завесить стеклянные двери, дабы посторонние не заглядывали в этот покой.

Взрывной волной от противопехотной мины у Рональда, как выяснилось, сорвало с головы каску, и при этом плечи и руки пострадали от впившихся в кожу песчинок, мельчайших камушков и земли. Эти места на теле загноились и кровоточили.

Очень пугали раненого явления психофизического порядка. Всегда горько человеку молодому и сильному ощущать утрату власти над собственными телесными органами и даже над сознанием. Рональд вскоре почувствовал: голова его стала как бы неустойчивой. Против его воли она начинает покачиваться, стоит лишь оторвать ее от подушки. Голова, оказывается, сама по себе «ходит» на шее, когда он принимает сидячее положение или пробует утвердиться в рост на полу.

Огромные трудности доставляла теперь речь. Мало того, что давно заклиненные челюсти мешали произносить слова четко и громко! Вдобавок теперь, после второго серьезного ранения, пострадала и память.

Ранение внесло трагические нотки и в интимную жизнь Вальдека. Ибо врачи не сразу заметили мелкий осколок, проникший глубоко под кожу в самом труднодоступном, деликатном месте между ног, едва-едва не задев «то место роковое, излишнее почти при всяком бое». Сам пациент стал ощущать жжение этой ранки лишь после того, как весь прилегающий к ней участок тела воспалился и опух. Запущенная ранка превратилась в свищ, очень долго не заживавший. Это мелкое ранение, увы, сделало Рональда весьма зависимым от женской... доброты и снисходительности в решительные минуты... Ибо кокетство неуступчивость на роковом пороге приводило к приступу давящей, тупой боли, грозило кровотечением, отнимало всякую поэзию у любовной игры...

Впервые ему удалось испытать все это здесь же, в той же отдельной палате, когда хорошенькая медсестричка, зеленоглазая, веселая и кокетливая, заглянула к нему после ужина, позволила себя обнять, поцеловать, приласкать, притянуть к себе, а потом, чего-то испугавшись, с силой оторвалась и убежала. От боли, стыда и досады пациенту впору было на стену лезть!

...Тем временем продолжалось наше наступление у Невы, в направлении Синявинских высот. Еще в августе Рональд отвозил туда пополнение и видел поле боя. Войска наши терпели там неудачи из-за нехватки снарядов, боевой техники и людских резервов. В условиях Ленинградского фронта это наступление было одной из первых попыток применить на практике сталинский приказ 306, декретировавший новый порядок ввода в действие огневых средств и живой силы при наступлении. Но об этом — чуть ниже, хотя именно здесь несостоятельность приказа выявилась очень наглядно.

Наступление продолжалось в течение всего сентября, и Рональд надеялся, что штаб Ленфронта направит его под Синявино после госпитального лечения и ему доведется участвовать в окончательном прорыве блокады. В том, что прорыв уже не за горами, Рональд не сомневался ни единой минуты, торопил благожелательную врачиху и рвался поскорее обрести, пусть не прежнюю стать, но хоть какую-то воинскую форму. Узнал он, что вместе с ним доставлено было в госпиталь и его личное, именное оружие согласно аттестату, и госпитальный завхоз принял его на хранение до полного выздоровления пациента.

Добрая врачиха снабдила его даже 200-граммовым флаконом спирта с какой-то противозудной добавкой. На вкус добавка была не очень заметна, и Рональд решил держать флакон про запас, отнюдь не для наружного употребления.

Хмурым октябрьским днем простился он с госпиталем, не без труда вытребовал у завхоза свой именной револьвер и доехал трамваем с Охты до Управления кадров Ленфронта, под аркой Росси, уже к вечеру. Ему велели прийти завтра. Требовался ночлег в чужом граде.

Порылся в записной книжке. Два адреса оказались близки друг к другу: семья полкового начхима Марковича жила на проспекте Маклина, и еще какой-то адрес, совсем стершийся, помеченный только буквой «Т», тоже приглашал на тот же проспект Маклина. Беда лишь в том, что он не помнил, кто этот неведомый Т. Попался на глаза и еще один адрес, поближе, в писательском доме по каналу Грибоедова.

Рональд так любил невскую столицу, что пеший поход к проспекту Маклина, бывшему Английскому, только радовал его. Превозмогая слабость в ногах, он убеждал себя, будто снова готов к строю, маршам и боям. Изредка узнавал себя в зеркальных витринах или в по-осеннему светлых водах. Голова то вела себя сносно, то... обретала самостоятельную жизнь и непроизвольно, неприятно, гнусно покачивалась так, что подбородок описывал небольшой эллипс. Происходило это при нервном напряжении, от сильной усталости или в минуты раздражения. Кстати, врач-психиатр в госпитале предупредил: ваша судьба в ваших же руках! Хотите обрести былое здравие — забудьте о своей контузии, не поддавайтесь раздражению или гневу, держите себя в железной узде. Если распуститесь, дадите волю эмоциям — будете кандидатом в неприятную больничку. Помните это всегда!

На писательский дом у канала Рональд особых надеж не возлагал — семья знакомого поэта, верно, давно эвакуирована. Но по пути к проспекту Маклина было нетрудно завернуть к писательскому обиталищу, на всякий случай.

У поэта Бориса Б.[7] была в мирное время «маленькая, но семья» — жена и сынишка. В 40-м году вышла в ленинградском отделении ГИХЛ[8] поэма Бориса о Шамиле, вызвавшая гнев у официальной критики. Ибо «вождь народа» питал к Шамилю своего рода идиосинкразию, или аллергию. Одно время имя Шамиля было запрещено упоминать на школьных уроках, в институтских же курсах отечественной истории его характеризовали как иностранного наймита, англо-турецкого агента, идейного реакционера и демагога. Но поэма ленинградского автора воспела Шамиля романтически, в звучных и печальных строфах:

Гуниб, Гуниб! Гигантская могила,

Былых надежд гранитный мавзолей!

Сама судьба тебя нагромоздила,

Чтоб схоронить свободу узденей...

Подножье скал безмолвно, нелюдимо,

Лишь в высоте, на выстрел из ружья,

Стоит Шамиль, и легкой струйкой дыма

Его чалмы белеет кисея...

Взгляни вокруг с угрюмого Гуниба

И руки в высь безмолвную воздень!

Молись, молись отчаяннее, ибо

В последний раз ты молишься, уздень!

...А ты, Койсу, несись вперед упрямо,

Лети, как конь беснующийся, вскачь,

Скажи горам, что больше нет имама,

И плен его в отчаяньи оплачь!..

И Рональд, и Катя полюбили эту поэму, читали ее повсюду, выдержали за нее жестокие литературные битвы с рецензентами из «Известий», «Красной Звезды», а в журнале «Литературное наследство» помогли опубликованию единственной положительной рецензии на поэму. Поэт, будучи проездом в Москве, зашел к супругам Вальдек почитать новые стихи, поблагодарить за поддержку и пригласить в гости, в случае приезда Валь деков в Питер...

То, что Рональд услышал от пожилой, изможденной соседки поэта, частично опубликовано в хрущевские времена, но и то не полностью.

Поэта, главу «маленькой, но семьи» взяли еще перед войной, по 58-й статье.

Отбывать срок послали на лесоповал, по слухам, в Карелию. Борис виновным в антисоветской агитации себя не признал, писал прошения каждые полгода, а получая очередной отказ, рубил себе на пне топором палец на левой руке. При третьем отказе и порубе получил заражение крови и умер в муках и лежит в безымянной могиле, среди сотен трупов, удобривших жесткую карельскую почву.

Мать держалась до февраля 1942-го. Вышла по воду на канал Грибоедова и не вернулась: то ли взяли и ее, то ли упала у полыньи, а может, и сама бросилась головой в прорубь. Было это, когда хлебную норму снизили до 125 граммов, а вдобавок на целую неделю стал хлебозавод, и выдача временно прекратилась вовсе... Мальчик ждал возвращения матери напрасно, причем замок в двери, обычно не запиравшейся, на этот раз защелкнулся и запал. Никто не знал, что за дверью — обессиленный ребенок. Не знал... или не хотел знать...

Весной, когда квартирные кладбища (они имелись в каждом доме) стали очищать и вывозить мертвецов на Пискаревку, вскрыли и дверь той квартиры. На пороге нашли тело мальчика. Пальцы его были чуть не до косточек ободраны о железку беспощадно захлопнутого замка. Невесомое тело тоже снесли в грузовик, похожий на телегу с мертвецами из пушкинского «Пира во время чумы». Впоследствии цензор Рональдовой книги не позволил оставить абзац про гибель отца, а строки о матери и ребенке нехотя разрешил сохранить для молодых нынешних читателей... Все же — укор немецким оккупантам!

Итак, к семье начхима, на Английский проспект...

Увы, в том доме жизнь еле теплилась. Из семьи однополчанина-начхима никто не уцелел. Правда, Рональд уже побывал в этом доме зимой и мог бы поискать кого-нибудь из тех, с кем тогда разделил свой паек, но решил предварительно попытать счастье с загадочной буквой «Т», в доме по соседству. Там, оказывается, действует в подвале водоразборная колонка, а Рональда сильно мучила жажда. Он спустился в подвал. Женская фигура склонялась к крану, с большим чайником. Он помог ей поддержать тяжелый сосуд, снял его с крюка... Женщина, как ему показалось лет сорока, все пристальнее в него вглядывалась. Потом удивленно и неуверенно назвала его по имени... Он не узнавал... И вдруг скорее сообразил, чем вспомнил... Господи! Тоня! Та самая, с противотанкового рва, близ селения Скворица, у церкви...

Само сердце мгновенно захолонув, подсказало Рональду: ничем внешне не проявить ужаса от ее вида, не дать себе воли оглянуться на ту, прежнюю «калорийную девочку», как определил тогда Тонин облик старшина Александров...

Обтянутые пергаментом скулы. Взгляд из глубины провалившихся глазниц, будто и не лицо это вовсе, а зрячий череп, сухие жерди ног, палочки рук, шейные позвонки — просто наглядное пособие студенту-медику для темы: строение костяка. С вешалок-плеч мешком спадает платье: спина ли, перед ли — плоскости одинаковы. Цвет волос стал пепельно-серым, как зола от папиросы.

Но... глаженая косынка, белая оторочка воротника, чищеные туфли и обручальное кольцо, перекочевавшее, правда, с безымянного на большой. Лишь эти дополнительные приметы, да покрой одежды позволяли угадывать в этой фигуре женщину.

Он взял чайник и поднялся следом за женщиной на второй этаж. Большая коммунальная квартира пустовала. Обитала в ней одна Тоня. Полгода полного одиночества — не только в квартире, на всем этаже!

Рональд, в растерянности, что-то объяснял.

— Вы ведь тоже изменились, — вдруг сказала она невпопад, угадывая его мысли. — Были мягким мальчиком, а теперь... Какой-то большой стали. И настоящий военный, а то были, как ряженый. Верно, из госпиталя? Будто лекарством повеяло?

Она обрадовалась, что он может пробыть здесь до утра. Ее стало угнетать безмолвие и безлюдье. Муж ее, по словам однополчан, погиб где-то на Севере. Хотя официального подтверждения еще не было, надеждами она себя не тешила.

Он все красивое любил и жить умел красиво. Сейчас все равно не выдержал бы ни всего этого, ни...

Имела в виду, верно, свою внешность, ждала, быть может, от собеседника некого утешения, но Рональд смолчал — на утешение не хватило мужества.

Заметила его разношенные, чиненные сапоги. Деловито пошла в какой-то закуток, принесла пару отличных, новешеньких офицерских хромовых сапожек.

— Только... дешевле, чем за полтора кило пшена отдать не смогу. "Зима опять на носу, а блокаде — конца не видать!

Цена, кстати, была изрядная. Такие сапоги шли еще недавно и за полкило, и за 3-4 стакана этой крупы. Тонин практицизм его не удивил. То, что было немыслимо услышать от «калорийной девочки», слетало вполне естественно с пересохших губ блокадницы.

Она все более оживлялась, пока всунутый в чайник электрокипятильник не сделал свое дело. Она заварила «чай» из каких-то пахучих кореньев. У него в офицерской сумке было немного продуктов, прихваченных из госпиталя. Он предложил и флакон с лекарством на чистом «спиритус вини». Тоня деловито понюхала, решительно сказала — пойдет! — сходила за рюмками.

Говорили о том, насколько сейчас все же легче, чем было давеча, когда и току почти никогда не давали, а нормы были еще ниже, и люди ели мертвечину.

Свет в лампе мигнул дважды, вспыхнул вновь и погас совсем.

— Выключают! — вздохнула она. — Но, и на том спасибо, что чай горячий пьем.

Сидели за небольшим столиком, у постели. Зажгли коптилку, и Тоня подлила в сосудик свежего горючего.

Трансформаторное! — пояснила она гордо. — Иногда церковники для икон, для лампад, то есть, делятся. Да вот опять к концу подошло. А солярка больно коптит!

Они выпили Рональдово лекарство. В голове зашумело. Тоня стала убирать остатки: надо, мол, для него на утро оставить! Чтобы не голодному идти!

— Раздевайтесь, ложитесь, редкостный гость! Я потом... с краюшка прикорну. Если не побоитесь. Хоть я больше и не женщина, а все потеплее будет.

...Пришла, в темноте пошуршала платьем, осталась в белье, еще душистом и гладком. Он погладил ей волосы, она тихонько заплакала и отвела его руку...

Потом сама осторожно его обняла и все трогала его здоровое, мускулистое тело, лишь чуть прикасаясь концами пальцев к плечам, рукам, бокам.

— Вы меня вспоминали потом, а? Небось, уж скольких переласкали? А ведь у меня с тех пор никого и не было: все время не мужа, а вас... так-то помнила!

Растроганный и чуточку хмельной, он совсем осмелел... А она, уступив было, вдруг судорожно сжалась в комок и застонала от боли голосом раненого зайца...

— Оставь уж! Куда мне... Вроде снова девицей сделалась... Будто и не было ни мужа, ни тебя...

Поутру, как рассвело, приготовила завтрак из давешних яств, спросила, вернется ли сюда опять, из управления кадров, как выяснит там свое назначение. Он же, просто по самочувствию понял, что выписался из госпиталя явно преждевременно и от слабости нынче еле держится. Опять заметно поплыла голова, тошнило, и рубашка у левого плеча снова намокла от сукровицы из незаживленного повреждения минной пылью.

Нет, шансов вернуться в строй здесь, на Ленфронте, при таком состоянии мало! Значит, назад в госпиталь, либо — в санитарный эшелон, на Большую землю!.. Это должно нынче выясниться, но что он может обещать Тоне?

Увы, ничего утешительного! Даже сапог купить у нее не может — нет у него ни пшена, ни прочих эквивалентов — что имелось, ушло за ужином и завтраком! Так и проводила его молча до трамвая, помахала вслед и побрела на свой второй этаж, делить одиночество со старой соседской мебелью, маленькой Рональдовой фотокарточкой на столике и большим мужниным портретом над ее бобыльим ложем...

3

Его действительно пристегнули к группе раненых и больных, эвакуируемых в тыл, через Ладожское озеро. Это произошло так.

В управлении кадров с ним разговаривал наедине капитан с веселым прищуром глаз. Сразу обратил свой наметанный взор на нерусскую фамилию, стал задавать вопросы, где семья, родители, на каком кладбище погребен отец... Рональду сделалось, как уже не раз бывало, и неуютно, и смутно, и холодно. Но твердо сказал, что на Лефортовском, в Москве. Потом капитан долго листал бумаги Рональдова «личного дела» и, видимо, вынес положительное впечатление об этом фронтовике. Должно быть, что-то конструктивное пришло ему в голову, потому что понес он папку в соседний покой и с кем-то толковал, предлагая использовать боевой опыт бывшего помначштаба...

— Да он на ногах-то не стоит! — это сказал чей-то третий, начальственный голос. Тем все и решилось. Направление в эвакопункт. Ириновская ветка... У Осиновецкого маяка грузили группу на ладожский тендер...

Эти легкие посудины, склепанные из листового железа, действительно отдаленно напоминали паровозные тендеры. Здесь, на Дороге жизни, они весной пришли на смену геройским грузовичкам, как только растаял ладожский лед. Помнится, последний грузовик с Большой земли проследовал по дороге жизни, к Осиновецкому маяку, 3 апреля 1942 года.

Снабженные 50-сильным автомобильным мотором и ходовым винтом, эти легкие тендеры брали в рейс около полусотни пассажиров с небольшим багажом или 5-6 тонн груза. Ползали они взад и вперед по озеру, как водяные жуки, на виду, а то и под обстрелом немецких орудий, установленных на берегу в городе Шлиссельбурге. Знаменитая островная крепость, полностью разрушенная, как говорили, все еще держалась в руках защитников, но берег занимали немцы... Забегая вперед, можно напомнить, что крепость так и осталась непокоренной до конца блокады.

...Грузились вечером, перед закатом. Башня маяка с поперечными полосами раскраски, смотрела вызывающе гордо и непреклонно. Будто, как и люди, презирала она затаившуюся в береговых щелях вражескую орудийную прислугу. Когда ладожская волна стала мягко шлепать в железный борт, под негромкий моторный ритм, Рональд даже подивился полному отсутствию страха и волнения за исход рейса. Во-первых, он с неохотой подчинялся приказу покинуть этот фронт, потому что любил невскую столицу, и защита ее стала для него делом кровным, глубоко личным. Во-вторых, если немцы начинали заметно здесь активничать с помощью своей артиллерии, наши огневые средства принимались метко бить «на подавление», так что вражеским стрелкам было спокойнее просто выжидать, наблюдать и грозить. Наконец, когда русские ВЫВОЗИЛИ с фронта людей или грузы, это не нарушало интересов германского вермахта под Ленинградом. Вот когда для Ленфронта везли «с материка» новое пополнение или боеприпасы, то есть тендеры плыли не от маяка, а к нему, — опасность значительно возрастала, и немецкие артналеты бывали точны и губительны.

Еще и стемнеть не успело — озерная ширь позади. Группу высадили на отлогом берегу, обещали доставить на железнодорожной платформе до села Кабоны, с тамошним знаменитым продовольственным пунктом, где эвакуируемых блокадников старались накормить до отвала, без ограничений. Кстати, подобного пункта Рональд потом не встречал нигде. Как тут «списывали» продукты, какие тут были дозволены нормы, — осталось для него загадкой:

Но все это еще только предстояло впереди, а покамест группа с эвакопункта сумерничала у пакгауза, в ожидании обещанного паровоза с платформой. Больных и раненых было в группе поболее 30 человек, все считались «легкими», но Рональд и еще один морячок-балтиец оказались покрепче остальных.

Матрос этот успел еще в городе, на эвакопункте, оказать Рональду немаловажную услугу: согласился покараулить во дворе Рональдов чемодан со спрятанным там револьвером и аттестатом на него. Чемодан этот Тоня, на прощание, подарила отъезжающему, и пригодился он сразу, как только выяснилось, что на эвакопункте безоговорочно отбирают личное оружие у самых заслуженных фронтовиков.

Рональд прошел санобработку, сдав белье первого срока и надев «б/у», сумел сменить сапоги, сохранить свое ладное обмундирование и хорошо сшитую батальонным портным шинель, обрел все аттестаты, на довольствие вещевое, денежное, продовольственное, расписался в том, что «оружие сдано в части», и наконец обрел назначение, безмерно его поразившее: направлялся он, «для дальнейшего прохождения службы» в г. Ташкент, в распоряжение штаба Среднеазиатского военного округа! Это с Ленинградского-то фронта! Сроком прибытия обозначено было 1 ноября 1942 года! Он в точности не представлял себе положения с транспортом, но полагал, что срок малореален!

Все это заняло часа три или четыре. Брало сомнение, хватило ли выдержки у незнакомого морячка торчать полдня в чужом дворе, по соседству с эвакопунктом! Но морячок мирно спал, положив голову на Рональдов чемодан. Этим актом дружбы ознаменовалось начало их совместного пути. Был он не очень долог — морячок назначался в Вологду, на формирование какой-то особой команды выздоравливающих.

Подошел местный чин, тоже с полевыми петлицами и политзвездой на рукаве. Объявил, что поезда не будет до утра, а ночлег приготовлен пока лишь в Кабонах, среднему и старшему комсоставу — особо, рядовым и младшим командирам — особо. Здесь же, мол, оставаться нельзя, дабы не демаскировать погрузочно-разгрузочную площадку, рядом с пирсом. До утра можно укрыться в кустарнике или под кровом временных навесов, однако не зажигая костров. Кто желает скоротать ночь семиверстным пешим маршем до Кабоны — пожалуйста, шагайте, добирайтесь до продпункта и там ждите утреннего поездочка с остальными товарищами.

Рональд с балтийским морячком последовали этому совету и зашагали. Песчаная почва местами становилась сырой, болотистой. Перебирались по мостику через Старо-Ладожский канал, кажется, даже дважды. Отдыхали и курили в рукав. Никто их не окликал и не останавливал.

На продпункте они были первыми, девушка-подавальщица проявила к ним редкостное в те дни терпеливое и ласковое внимание. Пока они насыщались, кругом стало много алчущих и жаждущих ленинградцев. Рональд наслушался тут таких блокадных историй, что хватило бы их не на одну сотню ужасающих, кровавых драм-кошмаров... Такие детали, как «два чемодана золотых часов» у эвакуированной булочницы, сотни отрубленных голов и членов тела в подвале под кухней, вырезанные у трупа ягодицы, вареная девочка в котле у матери, домашние кладбища и некрофил, посещавший ночами женские трупы, — это было, так сказать, рядовое речевое меню ленинградца, покинувшего блокадное кольцо. Рональд тоже мог бы поделиться кое-чем из личного опыта военного дознавателя: в прошлую зиму, когда солдат из разведроты получил от матери посылку с салом, ни с кем не поделился, съел все пять килограммов за ночь и умер от заворота кишок, история эта имела даже уголовное продолжение, и расследование провел Рональд. Труп солдата пролежал месяц в полевом морге, из-за отсутствия дров для обогрева временной анатомички. После вскрытия, непереваренное сало бросили назад, во вспоротый живот чревоугодника, но сторож морга, уже в одиночестве, снова вскрыл утробу мертвеца, извлек сало, перетопил и «пустил в продажу». Сторож этот был старым солдатом, и дознаватель всячески пытался смягчить ожидавшую его суровую участь — доносчик-анатом был противнее и нажаловался властям исключительно из-за неудачи с шантажом: вероятно, простить себе не мог, что сам не догадался утилизировать сало, так сказать, как вторичное сырье... Сколько таких историй выслушали подавальщицы пищи в Кабонах!

* * *

Пестрый железнодорожный состав, тихо поданный задним ходом к погрузочной площадке, напомнил Рональду «поезда-максимы» времен его юности. С морячком-балтийцем Володей они выбрали себе верхние полки в старомодном пассажирском вагоне. На его полинялых, некогда темно-зеленых боках было начертано мелом: ТИХВИН — ВОЛОГДА.

Почти сразу же паровоз вздохнул поглубже, потом несколько раз выдохнул резко, толкнул вагоны назад, сдвигая их теснее, чтобы повольготнее взять подъем, подтягивая вагон за вагоном, как меха у гармошки, и сразу же поезд затрясло на стыках и стрелках новой ветки, проложенной здесь уже в блокадные месяцы. Клочки остуженного пара цеплялись за еловую хвою, с головой окутывали поникшие осинки — прятали их от недоброго взгляда.

— Когда солдат не воюет — он ест или спит! — объявил Володя-морячок и сразу уснул. Задремал с устатку и Рональд, хотя никак не мог отделаться от недобрых предчувствий. Свое откомандирование с фронта он воспринимал как обиду, даже хуже — как бесчестье. Предстоящее дальнее путешествие, через всю страну, с северо-запада на юго-восток, его не волновало и не радовало. О возможном соединении с Катей и Федей он пока не позволял себе и мечтать...

Ближайшая большая станция впереди была Званка, где некогда находилось имение поэта-классика Державина, придворного одописца царицы Екатерины. В звучных стихах воспевал он, уже на покое, «жизнь Званскую», свои праздничные трапезы с золотой шекснинской стерлядью, каймаком, борщом и прочими соблазнами былого великопоместного быта.

Но поезд до Званки не дошел!

Немцы постоянно держали станцию под обстрелом, а в то утро совершили на нее очередной воздушный налет: эскадрильи юнкерсов и хейнкелей забросали тяжелыми бомбами станционные постройки и запасные пути с эшелонами. Фашистские штурманы и пилоты старательно целили в железнодорожный мост через Волхов, а чуть поодаль — в замаскированную Волховскую гидроэлектростанцию с высоковольтной линией. Некоторое время станция, хоть и с перебоями, питала током прифронтовые города и производства.

Поезд стал в километре от Званки, среди мелколесья. Некий железнодорожный начальник в хорошо отутюженной форме нетороплив прошагал вдоль состава, посоветовал эвакуируемым покинуть вагоны и укрыться в кустах, пока движение не восстановится.

Оба попутчика, Рональд с Володей-морячком, прихватили свою кладь и пешком добрались до границ порушенной станции. Там на первый взгляд царил полный хаос. На месте главного вокзала зияла глубокая воронка, будто нарочно выкопанный котлован. Похоже было, однако, что взрыв, уничтоживший вокзал, произошел не сегодня, а в один из прежних налетов, потому что провода связи и сигнализация тянулись к другим строениям — пакгаузам, будкам, блок посту, где временно разместились главные дорожные службы, видимо, перекочевавшие из разбитого вокзала. В одном из этих станционных строений догорал пожар — крышу сорвало, и меж дымящимися стропилами копошились люди с огнетушителями.

Несмотря на опустошения, вызванные налетом, посторонний глаз не обнаруживал примет замешательства или тем более паники. Притом запах гари еще не развеялся, и даже острый душок нитропороха «заметно присутствовал в атмосфере Званки» — такие выражения любил Володя-морячок. Рельсы главных и запасных путей, скрюченные и свернутые в хитроумные клубки, вперемешку со шпалами, могли в лучшем случае лишь после победы пригодиться как искореженный металлолом...

— Насколько мы теперь здесь примерзли, а, Володя?

— Суток на двое, не меньше, товарищ капитан? Перепахали нам дорожку!

Однако на деле все обстояло иначе!

Ибо уже успел выгрузиться подошедший с того берега Волхова эшелон с батальоном железнодорожных восстановительных войск!

Трактора-тягачи бодро потащили с низких насыпей скрученные, спутанные клубки рельсов и выдранных из щебенки шпал, упавшие мачты, остовы разбитых вагонов, разметанные бомбовыми ударами колесные пары, искалеченные стрелочные переводы, опутанные проводами и проволокой. Все это гиблое месиво и крошево с удивительной быстротою и сноровкою оттаскивалось далеко в сторону, и кое-где, на месте бывших путей, прямо на глазах возрождались свободные участки пристанционной территории со следами уничтоженных шпал и вывернутой из-под них, облитой нефтью, щебенкой.

Не прошло и двух часов, как на этом освобожденном пространстве вытянулась первая нитка главного пути, а за нею и вторая. Скоро возродились наново два стрелочных перевода, и начали расти ближние запасные пути.

— Неужто хотят еще нынче нас пропустить? — поражался Володя.

Увы! На юго-западе, пока еще беззвучно, стали снова лопаться белые клубочки в осеннем небе, на большой высоте. Потом слышнее стала стрельба зениток, и еще через секунды новая черная стая юнкерсов пронеслась над Званкой, и опять загрохотали взрывы прицельных авиабомб. Простучали и пулеметы, не понять было, то ли с земли, то ли с неба. Впрочем, это прояснилось быстро — стали рваться на обугленной почве пули с пироксилиновой начинкой, только продлилось это все считанные миги... Опять все притихло в Званке и над нею, только в стороне жилья надсадно визжала раненая собака, пока не треснул винтовочный выстрел: похоже, кто-то из солдат сжалился...

Проложенные буквально минуты назад пути опять пострадали. Тут шло явное соревнование в выдержке и терпении: кто кого переупрямит — разрушители или созидатели?

Вышеуказанные созидатели весьма прозаически и буднично принялись вновь за свое дело. Опять замаячили на путях солдатские шинели, опять ударили по костылям железные молотки. Опять рихтовали пути, прикладывали линейку к рельсам, восстанавливали нарушенную параллельность ниток пути, снова тянули провода связи и сигнализации, ладили стрелки.

Словом, часа через три после повторного налета станция Званка приняла первый поезд со стороны Вологды.

Рональд с морячком наблюдали, как паровоз этого поезда торопливо пробежал по свеженстланному запасному пути от головы состава к его хвосту. Видимо, поезд готовили в обратный путь, ибо колею на Кабону еще не успели восстановить, а держать состав на угрожаемом участке опасались.

— Кому на Вологду? — кричал комендант станции. — Быстрее по вагонам!

Те из эвакуируемых ленинградцев, кто тоже успел добраться до станционных путей, поторопились к пустому поезду, но не заполнили и четверти пассажирских мест. Паровоз, тендером вперед, стронул состав. Поезд прогремел по Волховскому мосту...

Почти без остановок двигались до Тихвина, то черепашьим шагом, то повеселее. Тихвин проспали. На следующее утро оба фронтовых друга шагнули с вагонной подножки на высокий вологодский перрон.

Для Володи город Вологда был конечным пунктом назначения. Для Рональда — одной из бесчисленных пересадок на его горьком тыловом маршруте.

...Володя привел товарища в дом своих вологодских родственников. Фронтовиков приняли с российским гостеприимством. И хозяева, и гости почти не вставали из-за стола с утра и чуть не до полуночи. Это было первое за всю войну чисто семейное застолье, с холодцом и солеными груздями, щами и гречневой кашей, шанежками, домашними наливками, клюквенным квасом, полынной настойкой и... жаркими поцелуями в сенях, по очереди со всеми тремя хозяйскими дочками, из коих две уже успели овдоветь за войну, а младшая, школьница, о замужестве еще только мечтала.

День спустя Рональд предъявил свои документы и аттестаты, вкупе с опечатанным «личным делом», военному коменданту станции Вологда — пожилому, внимательному, веселому, судя по искре во взгляде. Начал он, впрочем, с чисто административной формальности: покосился на ремни портупеи, уперся взглядом в кобуру на левом боку гостя, небрежно взял удостоверение, открыл заднюю крышку, прочитал данные о системе и номере оружия.

— Отстегните!

Сверил номер, возвратил оружие и, подобрев лицом, усадил гостя, стал расспрашивать подробное о Ленинградском фронте.

Под конец приоткрыл шкафчик у стены, и две граненые стопки наполнились неразведенным спиртом, слегка настоенном, ради устранения сивушного духу, на лимонных корочках. Огненная влага, как известно, располагает к откровенности! Посему Рональд, апеллируя к обширному опыту собеседника, отважился прямо спросить, что же конкретно может ожидать в далеком Ташкенте эвакуированного с фронта офицера, коли фамилия его оканчивается не флексиями «ОВ», «ЕВ» или «ИН». Неужто, мол, злая судьба-разлучница навсегда отделила его от фронтовых товарищей по оружию и обрекла на безрадостное участие в какой-нибудь чужеродной дивизии, в роли, скажем, немца-антифашиста?

Комендант подумал-подумал и... распечатал пакет! Извлек папку с «личным делом», внимательно прочел все бумаги, одну за другой.

— Напрасно тревожитесь, капитан! Не считайте свое откомандирование бесчестьем. В «деле» нет никаких указаний насчет направления вас в нацформирования. Вы эвакуируетесь в тыл в связи с ранениями и контузией, а главное, в полном соответствии с приказом Верховного главнокомандования о направлении заслуженных фронтовиков преподавателями военных училищ, на место необстрелянного нынешнего персонала. Будете молодежь к фронту готовить, думаю! Так что черные мысли отбросьте! Да иначе и не выпустили бы вас из действующей армии с персональным оружием по аттестату! Сами поймите, что ваши опасения беспочвенны. Езжайте, разыщите бедствующую без вас семью, укройте ее при себе, а война, капитан, без вас не кончатся, будьте уверены!

Успокоенный таким сердечным напутствием, Рональд Вальдек взял под мышку свое, вновь опечатанное сургучом «личное дело», простился с Володиной родней и двое суток спустя уже стучался в Малом Трехсвятительском переулке к дворнику Борису Сергеевичу, который и впустил хозяина-гостя в его осиротевшую, холодную московскую квартиру.

Запыленные вещи стояли на прежних местах какими-то призраками былой жизни. Картины на стенах, зеркало в старинной серебряной раме, японские эстампы, рисунок Кончаловского — портрет актера «Кабуки», сенсея Тедзиро Каварадзаки (он накладывал на лицо штрихи «дьявольского» грима), феофилактовская акварель «Венеция» — подарок С.А.Полякова, — все это, как во сне, предстало глазам, не чаявшим такой встречи.

Он поцеловал Катину фотографию работы Наппельбаума, замкнул на ключ все это ледяное царство родных теней и призраков, вручил ключ дворнику и отправился дальше... В конце пути маячил ему Ташкент, город, как ведомо со школьных времен и в согласии с Неверовским романом, — хлебный![9]

* * *

Потом была почти четырехнедельная эпопея «дорожная, железная», по воинскому литеру и продаттестату, с ежедневной пшенной кашей из алюминиевой миски... Менялись только станции и продпункты — каша оставалась все та же. Миски тоже.

Попутчики по вагону №2 (пассажирский, воинский), дружно забивали козла, выторговывали у казахских старух местные яства за пачки плиточного чая, глушили спиртягу, в пух проигрывались в очко, заводили романы с пассажирками соседних купе или вагонов. При стоянках особенно продолжительных, обычно ночных, повторялся в разных вариантах популярный еврейский анекдот:

— Почему стоим?

— Паровоз меняют.

— И много ли машинист просит за него?

Бесконечные степи, бесконечная Сыр-Дарья, вся в извивах и пожелтевших камышах, бесконечная стоянка на станции Арысь, где пересекаются дороги на Алма-Ату и Ташкент... И, наконец, вот он и сам, город хлебный!

Бывший фронтовик тяжело шагает по улице Пушкинской. Контуженная голова, в поезде почти успокоившаяся, весьма прилично показавшая себя в городе Куйбышеве, где проездом удалось забежать с поезда к эвакуированной сюда сестре Вике и повидать Ольгу Юльевну, приехавшую с дочерью, — здесь, в ташкентском осеннем тепле почему-то разболелась и опять вышла из повиновения. Ее опять повело качаться, и город воспринимался отстранено, будто в полубреду. Притом, не таким уж он выглядел чужим и экзотичным, пожалуй, только слишком «мирным», до идилличности. Разносчицы продавали на улицах «суфле» — то есть неохлажденную за нехваткой энергии жидкость для мороженого. Чинары и тополя пока еще не вовсе сбросили свою задубевшую, изжелта-зеленоватую листву 1942 года.

Рональд уже получил в управлении кадров местного военного округа напечатанное на машинке направление в военно-учебное заведение «для дальнейшего прохождения службы». Шел он теперь представляться начальнику училища, полковнику Ильясову.

Окраина Ташкента. Рядом — железнодорожная линия. Огромную территорию училища вкось и вкривь пересекает глубокий и бурный арык Салар... Что-то очень знакомое по романам Яна про Чингисхана и Батыя... Весьма представительное здание Кадетского корпуса. Кабинет. Карты. Стол, шириною в Черное море!

Полковник Ильясов — маленький, желчный, резкий. Наголо брит. Остро-колючий взгляд насторожен и недоброжелателен. Лицо искажено злобой, измучено некой скрытой болью, а того больше — страхом обнаружить ее миру...

Полковник молча листал «дело» капитана Вальдека, ничем не выдавая своего отношения к изучаемой биографии будущего подчиненного. Спросил о родителях, где они, весть о смерти отца принял как будто не с полным доверием... Осведомился, кто командовал Кавшколой имени Буденного в бытность там товарища Вальдека курсантом... Имя бывшего начальника Рональд запамятовал, и это Ильясову не понравилось. Он нахмурился и задал еще несколько вопросов, уже специально-топографических. Затем вызвал к себе начальника кафедры военной топографии.

Вам, товарищ Дегтярев, был нужен преподаватель в Первый пулеметно-минометный батальон, — речь полковника стала отрывистой и сухо начальственной. — Вот — капитан Вальдек, познакомьтесь. Пригоден ли он, будучи недавно контуженным, по своему физическому состоянию, равно как и по уровню своей подготовки, к исполнению таких обязанностей, — покажет нам ближайшее будущее. Попрошу вас, товарищ Дегтярев, побеседовать с капитаном, ознакомить его с нашими требованиями и спецификой.

Ильясов поднял телефонную трубку. Вызвал учебную часть. Тихим голосом (подчиненные всегда острее реагируют на тихий голос начальника, чем на командный крик) спросил:

— Какая тема следующих занятий по военной топографии в Первой роте?

Трубка ответила четко и громко, на весь кабинет:

— Тема занятий — «Боевые графические документы». Только, товарищ полковник, прежний преподаватель откомандирован, а новый еще не назначен.

— На какой день и час назначены очередные занятия?

— Сию минуточку... На понедельник, первые четыре часа.

— Хорошо! Мы с подполковником Дегтяревым направляем к вам, на испытательный срок, капитана Вальдека. Поручите ему провести занятия по этой теме. Мы с начальником кафедры будем оба присутствовать на его уроке по теме «Боевые графические документы».

Полковник привстал и улыбнулся почти дружески.

— Вы — фронтовой штабист, с такой темой вам — и карты в руки! Мне, по правде сказать, давно не нравятся наши занятия по этой важной теме. Надо менять, улучшать метод разработки, приблизить учение к боевой обстановке. Вот и представляется вам случай отличиться, товарищ Вальдек! Главное — не превращайте эти уроки в академическую болтовню за партами в классе, как все у нас до сих пор делали! Желаю успеха!

Рональду повезло: Дегтярев послал его посоветоваться с преподавателем соседнего, Второго батальона, сыном старого русского генерала, старшим лейтенантом Миловидовым[10]. Александр Миловидов сделался потом другом Рональда Вальдека, но для этого потребовались годы закалки, как во всякой дружбе. А пока они вместе выбрали удобное место на огромной училищной территории, придумали тактическую обстановку, набросали чертежики для будущих «разведдонесений», «стрелковых карточек взвода в обороне», «взвода в наступлении», «огневой системы роты», «донесения артиллериста-наблюдателя».

Потом Рональд один чуть не целый день тренировался в составлении этих карточек и донесений. Вспоминал реальные боевые ситуации и легко переносил их под ташкентские небеса. Только вместо сосен рисовал пирамидальные тополя и красиво сформированные кроны чинар. Придумал найти себе в роте помощников из тех, кто хоть немного рисует. Сперва — показать приемы этим помощникам, а уж они станут тренировать остальных. Педагогу-командиру только ходить и поправлять, ободрять, поощрять...

Короче, полковник Ильясов пожал Рональду после занятий руку, приказал отменить испытательный срок и сразу зачислить капитана в штат училища, поселить в хорошей квартире, обеспечить всеми видами довольствия и проводить отныне занятия «Боевые графические документы» только по новой методразработке капитана Вальдека.

Через месяц, с разрешения полковника Ильясова, капитан Рональд Вальдек пустился снова в дальнюю дорогу, следуя, через Алма-Ату по Турксибу, к Новосибирску и Петропавловску на станцию Щучинск и далее в село Котуркуль за своей многострадальной Катей и сыном Феденькой. А контузия давала о себе знать на этой дороженьке, тысяч в пять километров длиною, все хуже и хуже...

* * *

Ноябрьское письмо из Ташкента в Котуркуль пришло к Кате с Федей во второй половине декабря, перед самым приездом мужа. Она и подготовиться к этой встрече толком не успела! Видно, и внутренняя почта строго подвергалась военной цензуре, которая задерживала эти письма еще дольше фронтовых!

В мучительно долгой дороге Рональда терзали гадкие сновидения, навеянные, однако, не фронтом, а ташкентскими впечатлениями.

...Оказывается, в училище была неписаная, но твердая традиция: каждый вновь поступающий офицер должен был ровно месяц пробыть «дежурным адъютантом» при коменданте ташкентского гарнизона, майоре Кипарисове. Сам он, человек галантный и румяный, говорил представлявшемуся офицеру несколько вежливых и благожелательных фраз, пожимал ему руку и... отсылал для консультации деловой к весьма расторопному и ловкому Петруччио, в лице старшины.

Удостоенный этой нагрузки училищный офицер должен был, сверх своих служебных обязанностей, после окончания занятий отправляться в комендатуру, надевать повязку и выполнять рекомендации старшины, который формально подчинялся дежурному адъютанту, а фактически им руководил. Именно он определял офицеру городской район действий, давал ему спутников-патрульных, подсказывал, каких происшествий можно здесь ожидать и какие меры надо принимать в случае событий неожиданных.

Таких неожиданных событий и ситуаций выпадало множество, от поимки вооруженных иранских перебежчиков в какой-то бездействующей мечети (никакого сопротивления они, впрочем, не оказали, было же их восемь против трех патрульных) до извлечения из арыков бездыханных тел в офицерской справе при наличии признаков алкогольного отравления. Были облавы на дезертиров, причем спустя не более одних суток задержанные сбегали, иные же уходили заранее по плоским крышам Старого города при появлении на горизонте комендантских патрулей. Один утек в ночном белье, и его фигура долго и неторопливо маячила над крышами, как белый призрак. Когда Рональд полушутливо помахал ему вслед своим наганом, понятой или милиционер укоризненно покачал головой:

— Ай-ай-ай! Такими игрушками здесь у нас шутить нельзя — человек же испугаться может!

Одна старушка принесла в комендатуру парабеллум с двумя обоймами, оставленный под подушкой случайным постояльцем: вечером попросился очень вежливый мужчина в гражданском, а утром, когда сосед-милиционер заглянул во дворик, раздвинув сухие ветви дикого винограда, постоялец поторопился исчезнуть через парадное на улицу, запамятовав, похоже, о своей вещи под подушкой!

Подобные эпизоды не требовали от дежурного адъютанта Вальдека особой активности или инициативы, быстро изглаживались из памяти и не оставляли рубцовых очагов на сердце. А вот один случай, едва не стоивший жизни дежурному адъютанту, врубился в душу надолго! И повторялся потом в страшных снах, в кошмарах и в бреду.

...Пришла в комендатуру женщина средних лет, в очках, с русским простым лицом, тихой речью, но с не южным акцентом, по виду — типичная заявительница, как говорится, рожденная революцией, а по-старинному— доказчица. Сообщила, что у них по соседству завелась подозрительная шайка либо дезертиров, либо даже просто ворья, сумевшего обзавестись военным обмундированием, а может, и оружием.

В тот вечер при комендатуре дежурила автомашина, принадлежащая автопарку одной из эвакуированных в Ташкент военных академий, — небольшой автобус с проходом между креслами. Учитывая серьезность заявления, заместитель коменданта приказал расторопному старшине сопровождать патрульную группу во главе с дежурным адъютантом Вальдеком.

Рядом с кабиной водителя стояла заявительница и толково указывала дорогу. Дело шло к вечеру, но был ясный и теплый, погожий осенний денек вроде русского августа. В старой часта города, за полквартала от крутого склона к арыку Салар, очкастая женщина велела притормозить, указала въезд в нужный двор, пояснила, что шайка прячется в квартире с единственной там стеклянной террасой, и на том покинула автобус, юркнув в такой же дворик, по соседству с названным.

Туда устремились: дежурный адъютант, комендантский старшина, двое патрульных, а водитель и третий патрульный вышли из машины и наблюдали за окнами квартиры с улицы.

В квартире с террасой оказалась одна хозяйка, вида скромного и возраста почтенного.

— Комендантский патруль... У вас стоят военнослужащие. Где они сейчас? Сколько их?

Хозяйка как будто не очень смутилась. Да и смотрела приветливо. Ответила с готовностью:

— Трое их. Сынок мой, старший сержант, бывший пограничник, и с ним еще двое сержантов. Проездом в Оренбург меня навестить надумали. Сейчас, должно быть, втроем погулять пошли, на ту улицу, что по-над Саларом. Их там барышни знакомые ожидали.

Патрульные успели критически оценить обстановку дома, немодную, вроде слова «барышня», но уютную. Бросались в глаза два шкафа, набитые книгами. Под ногами — чисто выбитые половики. На воровскую малину не похоже!

Мать старшего сержанта пояснила, что все трое составляют команду, следующую из алма-атинского госпиталя в Оренбург, на формирование. Срок прибытия — через 9 суток. Потому и завернули, по дороге в Ташкент. Запасу времени — верных трое суток!.. Все это подтвердил воинский железнодорожный литер. Рональд сообразил, что на подступах к Поволжью сосредотачиваются и формируются наши силы против немецкого наступления на Сталинград. Вот бы куда вместо Ташкента!

Тем временем на ташкентских улицах стемнело, да еще и дождь пошел. Патрульные переглядывались, ожидая командирского решения.

— Оружие при них есть, мамаша? — старшина брал уже тоном ниже.

— Из госпиталя они. С фронтов — давно! Какое же у них оружие?

Во дворе, сквозь шорох дождя, стали слышны взволнованные мальчишьи голоса. Хлопнула дверь. Двое военных в выцветших гимнастерках с треугольничками в петлицах и в «спиральных крагах» над трофейными ботинками, торопливо вошли в дом, откозыряли патрульным. Оба запыхались, будто ротный старшина долго гонял их на плацу!

— Сержант Михайлов!

— Сержант Петров!

— Ребятки, где же вы Колю моего потеряли?

— Да там, мамаша, немножко нескладно у нас получилось. Попали в непонятное...

Договорить сержанту не дали.

Сильный шум в дверях... На пороге — кучка напуганных подростков.

— Дяденьки! Кольку вашего в Саларе топят!

Патрульные выскочили из освещенных комнат на темный двор, бегом свернули за угол. Справа, вдоль линии домов, уходил в темноту глинобитный дувал; слева — обрыв над Саларом. В непроглядной дождливой мгле едва-едва различались просветы из зашторенных окон. Но шофер уже тронул следом за патрульными свой автобус и зажег фары. Как только он повернул и тронулись вдоль дувала, неподалеку ударил выстрел, фара разлетелась. По второй фаре стрелок промахнулся — пуля тюкнула в крыло...

— Гаси фары и подфарники, — заорал старшина. — Народ! За мной! Вперед!.. Кто стрелял? Бросай оружие!

Невидимый стрелок ничем себя, однако, более не обнаружил. Будто растворился во мгле. Укрылся на береговом откосе или махнул через дувал?

Пока автомобильная фара еще горела, Рональд успел различить толстое дерево, росшее на крутизне, как раз посредине склона, между верхней кромкой обрыва и бегущей черной водой. Там, где-то внизу, ниже корней дерева, послышалась Рональду какая-то возня. В тот миг, как фаре погаснуть, метнулась чья-то тень от воды к дереву, под прикрытие толстого ствола. Будто играющей рыбкой блеснул отсвет стали...

— Стой! — скомандовал тени дежурный адъютант. — Руки вверх!

С крутизны он почти скатился, но уперся одной рукой в шершавый ствол дерева. В другой руке — вскинутый наган. Тайный противник, взбежавший к этому же дереву снизу, тоже хотел придержаться за древесный ствол...

Падал с улицы слабый луч из чужого окна. Замах ножа в этом луче был молниеносным, и все же выстрел на долю мгновения опередил его. На тысячную долю!

...Человек рухнул навзничь сполз к самой воде, белопенной и стремительной. Справа и слева от дерева ссыпались вниз патрульные, чтобы не дать раненому скатиться в Салар.

— Да тут двое их! — подал голос кто-то внизу. Сержанты уже тащили из воды тело своего бездыханного товарища. Голова и грудь его, видимо, немало пробыли в воде. Только чудом его не снесло течением в быстрину!

Усилиями обоих Колькиных товарищей удалось откачать пострадавшего, восстановить ему дыхание. Кто-то полез к нему за пазуху, расстегивая ворот, — на груди оказалась матерчатая сумочка с кучкой мокрых десятирублевок и слипшихся документов. Рональд положил их в свою полевую сумку.

Выволокли наверх и убитого.

Этому рыжему верзиле пуля вошла в переносицу, ровно посреди открытых, уже стекленеющих глаз. Вышла из затылочной кости. Старшина велел отнести его в автобус и положить в проходе между сиденьями. Патрульные и оба сержанта с их спасенным товарищем стали усаживаться в машину.

— Стойте-ка, стойте, капитан! — сказал опытный старшина. — Надо сперва ребят... того... проинструктировать, подготовить к опросу, чтобы разнобоя не было. У нас — не передний край, майор такие дела страсть не любит! Как вы свой выстрел оправдаете? Легенду надо подготовить, иначе вам — неминуемый трибунал, капитан!

— Какую там легенду, — вяло отмахнулся дежурный адъютант от миролюбивого коменданта. — Опоздай я на долю секунды — быть бы мне сейчас на его месте.

— А чем он мог вам... угрожать?

— Как чем? Ножакой? Еще бы миг...

— А нож-то... вы видели, что ли?

— Конечно видел! В луче различил. Уж, считай, у самого горла!

— Где же он, этот ножик?

— Да черт же его знает? Где его теперь найдешь? Может, в воду упал.

— А ну, всем на поиск! Наряд! Чтобы нож мне был! Хоть из-под воды, хоть из-под земли!

Доставать нож «из-под земли» не потребовалось. Его нашли среди мокрых стебельков, при первых же вспышках сержантских спичек. В этих поисках участвовал даже пострадавший Коля, старший сержант. Пока кто-то из ребят бегал успокоить мать, патрульные задали несколько вопросов соседям, есть ли жалобы на этих сержантов. Соседи в один голос принялись их расхваливать. Возникли в свете фар испуганные девичьи лица, — верно, тех барышень, из-за кого ребята попали в непонятное... Никто не сказал о ребятах дурного слова. А стрелок по фаре, видимо, подручный убитого, — так и исчез, искать его было теперь бесполезно, да и отнюдь не входило в круг комендантских забот. А тем временем мальчишки во все глаза смотрели в окна автобуса, на распростертое в проходе, прикрытое газетой и ветошью тело. Слышался шепот:

— Рыжего Жоржика стукнули. Во дела!

...Только в ходе непродолжительного следствия Рональд постиг, какую неоценимую услугу оказал ему старшина. Ибо утром, когда сержантская команда была уже отпущена, с обязательством в тот же день покинуть Ташкент, прибыл в кабинет некий военный чин с бело-розовыми узкими погонами на плечах и крошечным «Коровиным» у пояса и подверг дежурного адъютанта такому допросу с пристрастием, что выходила прямая необходимость судить капитана за преднамеренное убийство, за превышение власти и чуть ли не за уличный бандитизм. Протокол трижды переписывался, прежде чем Рональд согласился подписать его.

В училище полковник Ильясов потребовал капитана в кабинет и встретил его воплем: «Самоуправствуете? Фронтовые замашки свои проявляете? В грязные дела лезете, честь училища пятнаете?»

Лишь попозже, когда следствие установило, что убитый являлся крупным одесским бандитом по кличке Рыжий Жоржик, а инициатор всего дела, очкастая женщина-заявительница оказалась его косвенной сообщницей, согласившейся помочь ему убрать с дороги неудобных в амурном соперничестве сержантов, полковник Ильясов опять пригласил Рональда в кабинет, выразил удовлетворение, что срок комендантского адъютантства капитан окончил и в ближайшие дни отбывает он за семьей за тридевять земель.

— А знаете, что вы там, на Саларе, укокошили опасного бандита из Одессы по кличке Рыжий Жоржик.

— Я пытался объяснить вам это еще тогда, товарищ полковник.

— Откуда же вы знали?

— От мальчишек. Они его там, на Саларе, именно так и величали!

— О да, мальчишки — народ особенный. Все знают! Даже о маневрах училища, еще до получения нами приказа из округа, — уже знают! Ну, добро, поезжайте за семьей, устраивайтесь! За 20 суток, надеюсь, управитесь?

* * *

Катя с Федей, по старинной поговорке «не было у бабы забот — купила порося», — совершили именно этот опрометчивый поступок месяца за четыре до отбытия Рональда с фронта. Катя писала мужу о поросенке Мишке еще на передний край, а супруг-фронтовик, памятуя жалостливое сердце жены, привязчивость ко всякой теплой домашней твари, опасался, что даже при успехе с выхаживанием Мишки, Кате предстоят горькие минуты при заклании порося для жертвенного очага в честь Ежичкиного или папиного приезда.

Судьба однако же облегчила Кате вынесение смертного приговора поросенку. Перед прибытием папы в Котуркуль грянули сибирские морозы, и за Мишкой не доглядели: в холодных сенях он схватил воспаление легких и уже чуть не в агонии был приколот соседом-инвалидом, который посоветовал разделать поросячью тушку, засолить куски в бочонке и взять с собою в дорогу.

Тем временем капитан Рональд Вальдек поздним зимним утром одолевал в розвальнях последние километры заснеженной горно-лесной дороги от станции Щучинск до тихого приозерного села...

...И переступил порог, напустив в горницу облако пара с морозу, и увидел горящие Катины очи на исхудавшем лице, и вытянувшегося Федю, и накрытый московской скатеркой стол, и красный шелковый платок с японскими аистами на закопченной бревенчатой стене.

После трапезы с поросятиной муж и жена послали сына Федю попрощаться со школой и велели, как вернется, не шуметь, чтобы папа смог отдохнуть после бессонной железнодорожной ночи и 20-верстного санного пути на присланной за ним колхозной лошадке.

Утром следующего дня, на полуторке из МТС, занаряженной часа на два объединенными усилиями школьной дирекции, колхозного правления и предсельсовета, семья Вальдек навсегда покинула бывшую казачью станицу.

В опустевшей избе остался один-единственный прежний обитатель — сибирский кот Мысык, животное необыкновенных способностей и редкой смышлености. Мама всерьез взвешивала возможность взять его с собой в далекий Ташкент, но сама отказалась от этого замысла, зная, какие дорожные мытарства впереди. А потом до конца жизни не могла простить себе этого малодушия по отношению к столь преданному домашнему зверьку, куда-то ускользнувшему при выносе Катиных и Фединых пожитков из избы.

Обратный 2-тысячекилометровый путь с трудными пересадками в Петропавловске и Новосибирске Рональд Алексеевич проделал с семьей за 11 суток, но не выдюжил! По приезде в Ташкент слег на месяц в больницу. Сказалась недавняя контузия, блокадная полуголодуха, 4-тысячеверстная усталость.

Не перенесла испытаний и Катя. Больное сердце, казалось, окончательно сдает, отекли ноги, дышалось все труднее... Пришлось и ей перекочевать из военного училищного городка на больничную койку в ТАШМИ[11].

А офицерский паек по голодноватой третьей норме, рассчитанной на одного, довелось делить на трех человек. И две трети этого пайка, папину и мамину, мальчик Федя таскал из училищного пищеблока в две больницы, благо недалеко расположенные друг от друга и от училища. Сам же Федя к ночи залезал под три одеяла в сырой, пустой, еле протопленной углем или саксаулом комнатине, кое-как управивши школьные свои уроки и задания. С весны он и сам тяжело болел, и в школе немного приотстал от программы.

Однажды в классе этой рядовой ташкентской школы сверстники-однокашники изрядно помяли и отлупили Федю.

— За что? — поражалась встревоженная мама. — Может, ты им успеваемость снижаешь? Подводишь класс? Так объясни, что мы с тобою все нагоним, и ты...

— Вовсе не за отметки, а за то, что я будто бы — еврей!

— Почему же ты им не объяснил, что ты... что мы... не евреи? — вопрос этот вырвался у Кати непроизвольно, и она сразу же о нем пожалела... «Непедагогично как!» — упрекнула она себя мысленно. Федя реагировал весьма резонно:

— А если бы мы ими были — разве битье показалось бы легче?

На всю жизнь Рональду Вальдеку осталось в памяти это резонное возражение 12-летнего сына!

Глава семнадцатая. ОФИЦЕР ГЕНШТАБА