А она не может побежать за ним, она должна остаться в аудитории, чтобы ответить на вопросы и собрать вещи.
Что ты обо всем этом думаешь?
«Вот забавно, – подумала Гортензия. – Ни на секунду Зоэ не могла предположить, что это поклонник. Он не нападает на маму, не ждет на остановке, чтобы украсть сумку или изнасиловать. Держу пари, что в следующий раз он, краснея, протянет ей букет цветов».
Мне вот это совсем не нравится. Мне кажется, этот человек таит какую-то обиду. Может, ему не понравилось что-то, что она написала в книге. Сейчас люди стали такие подозрительные, чувствительные, ничего им прямо не скажи. Он, возможно, хочет причинить ей какое-нибудь зло. Призвать к ответу, попробовать отомстить. Видишь, он следит за ней, запоминает ее привычки.
Так бы хотелось, чтобы ты была рядом. Мы могли бы поговорить. Я не была бы такой одинокой. Как мне тебя не хватает, Гортензия!
Ответь поскорее, не то я отправлю почтового голубя, чтобы он клевал тебя в макушку!
Гортензия скривилась. Она подумала, что, возможно, и Париж-то покинула ради того, чтобы оказаться подальше от мамы и сестрицы. Они прямо так и притягивают несчастья. Гортензия панически боялась несчастий. Она затыкала уши, когда люди жаловались на жизнь, говорили о болезнях, об обрушившемся на них горе. Она зажимала нос. Несчастьем воняет, фу!
Елена никогда не говорила о своих бедах, о близких, которых она потеряла. О смерти, которая приближается семимильными шагами с косой наперевес. А сама небось по ночам порой стучит зубами от страха, лежа на огромной кровати.
Как-то раз Гортензия спросила Елену, как так получается, что у нее вечно счастливый вид.
– Вы ведь уже старая, вы скоро умрете, как вы умудряетесь так радоваться жизни?
Елена ответила ей с хитрой улыбкой:
– Я прячу свое горе под толстым слоем счастья. Вот в чем мой секрет, Гортензия.
Она вынула из своей коробочки с рахат-лукумом розовый толстый кусочек, подняла его до уровня рта, скосив на него глаза, проглотила с жадностью голодного питона, облизнула кончики пальцев и добавила:
– Когда я была маленькая, у нас была соседка, которая вечно предсказывала дурное. Ей говоришь: «Ночью подморозило», она отвечает: «Ну, кто-нибудь из вас сломает ногу»; ты почесываешь прыщик, она кричит: «Перестаньте, он же перейдет в рак!» Ее жизнь была наполнена несчастьями, которые никогда не случались. Но она жила в страхе, что вот-вот придет какая-нибудь беда. Это самое ужасное, Гортензия, ничего в жизни не предпринимать, застыть на месте, потому что всего боишься.
Гортензия кивнула, соглашаясь.
– Ну и вот. Эта девушка была хороша собой, такая тонкая блондинка, за ней ухаживали все парни нашего района, но в конце концов она превратилась в оплывшую жирную сварливую тетку. Она так и осталась старой девой и умерла в пятьдесят два года! Поскольку она все время ждала несчастья, несчастье в конце концов ее и унесло.
Она опять запустила руку в коробку с рахат-лукумом, вытащила оттуда ярко-зеленый блестящий кусочек, проглотила его и процедила сквозь зубы:
– А сейчас несчастье культивируют. Наслаждаются им. Оно стало в порядке вещей. Стало банальным и обыденным. И насколько же оригинальней стремиться быть счастливым. Это, конечно, труднее, но гораздо увлекательнее.
Елена часто оказывалась права.
Гортензия подняла голову и увидела, что настенные часы на кухне показывают половину двенадцатого.
Несчастья подождут: она идет навстречу своей судьбе.
Она соскочила с табурета, чтобы подобрать и разложить по порядку свои наброски, и вдруг внезапная мысль остановила ее порыв: а вдруг настоящая опасность грозит ее матери вовсе не во Франции, а в Англии?
Как объяснить тот факт, что она большую часть времени проводит во Франции, тогда как ее любимый человек живет в Англии? Вроде бы она должна стремиться увидеться с ним, а она бороздит дороги Франции в компании плешивой собаки, у которой в порыве чувств с брылей стекают длинные струйки слюны.
Значит, в Англии произошло нечто ужасное.
Она подумает об этом позже.
Одиннадцать сорок пять.
Она посмотрела на себя в зеркало в прихожей, поправила волосы, перекинув тяжелую прядь с одной щеки на другую, – ей надо выглядеть безупречно, потерла щеки, растянула губы в широкой улыбке, о, ты лучше всех! Стелла Маккартни пусть идет кормить младенцев грудью. Дорогу Гортензии Кортес!
Тут загудел домофон, она выругалась, с сожалением оторвавшись от созерцания себя любимой в зеркале.
– Ну кто там еще?
Это был Марк. Он искал Гэри.
– Нет его дома.
– Можно мне зайти?
– Нет.
– Тут дождь, Гортензия, я промок до костей!
– Говорю же, нет.
– У меня для тебя сенсационная новость!
– Не интересуюсь. А что, она касается лично меня?
– Не совсем. Но новость первосортная! Гортензия, на первый же гонорар я подарю тебе целую витрину в магазине Тиффани. И осыплю тебя бриллиантами с ног до головы!
– Нет у меня времени!
– Сжалься, о Гортензия! Протяни мне руку помощи или хотя бы соломинку! Я утопаю, тут воды по колено! Я же плавать не умею!
Гортензия улыбнулась. Марку невозможно долго сопротивляться. Он обладает обаянием гения, который не принимает себя всерьез и с одинаковым вниманием изучает партитуру сонаты Баха и просматривает по телевизору очередную серию «Южного парка». Он родился в Шэньяне, на севере Китая, в городе, где рос сам Лан Лан. В Нью-Йорк попал в два года. Играть на фортепиано научился раньше, чем говорить. Первое слово из него удалось вытянуть после того, как он без ошибок сыграл «Мазурку» Шопена. Он обернулся, поглядел с радостной улыбкой на родителей и произнес: «Без проблем! Дело в шляпе». Свое настоящее имя, Зан Юдон, он предпочел заменить на Марк. Маленький нос пуговкой, большие круглые очки, черный ежик на голове и несколько золотых зубов во рту. Его родители держали ресторан в самом низу Канал-стрит. Глаза их светились восторгом, когда они принимали у себя друзей сына.
В ресторане «Большой Шэньян» можно было выбрать рыбу в большом аквариуме, и потом она оказывалась в твоей тарелке, украшенная желтыми и зелеными водорослями. Гэри заявлял, что друзей не ест, даже если познакомился с ними полминуты назад и общался через стекло. Гортензия утверждала, что эти рыбы воняют, поскольку одни поглощают экскременты других и еще пукают в воду. Марк сгибался пополам от смеха и съедал всю рыбу, глотая радостно и жадно. Он любил фортепиано, Шопена и Гэри. Мечтал быть на него похожим, копировал все его манеры. Принимал какую-то позу, переводил взгляд на Гэри и начинал хохотать. В пролете! Когда он смеялся, его тело колыхалось, а живот ходил волнами. Как шифер на крыше. «Не доверяйте мужчинам, у которых живот не трясется, когда они смеются, – это, несомненно, жулики», – поучал он.
Он рассказывал уморительные истории о китайцах. Гэри их обожал. И Марк разливался соловьем. Группа продюсеров принимала Владимира Ашкенази, чтобы записать его исполнение вальсов Шопена. Продюсеры медлили, Ашкенази волновался. Он спросил, можно ли начинать. А продюсеры поинтересовались, не следует ли подождать композитора.
– Ну давай уже, Гортензия, впусти меня!
Домофон гудел, уличный шум перекрывал голос Марка.
– Я думал, что Гэри дома. Лекция по гармонии отменилась, и он сказал мне, что отправляется домой. С тех пор я его не видел.
– А что, вчера вечером он был не с тобой?
– Да я уже две недели не общался с ним наедине!
– Две недели! – воскликнула Гортензия. – Но и дома его тоже нет! Я думала, вы вместе с ним где-то болтаетесь.
– Я могу уже подняться? Буквально на минуту… Я все тебе расскажу.
Гортензия зашипела от ярости. Посмотрела на часы: полдень.
– Сейчас правда не время…
И нажала на кнопку домофона, открывая дверь.
– Подождешь меня здесь. Сиди на месте. Я вернусь.
– Мадемуазель Гортензия, чем обязаны столь ранним визитом? – спросил Генри через полуоткрытую дверь. Вид у него был недовольный, величественный подбородок вздернут вверх.
– Я бы хотела видеть Елену.
– Мадам в своей спальне. Она никого не принимает.
– Меня мадам примет. Предупредите ее, что я здесь, скажите: «Гортензия наконец нашла, что искала» – и увидите, она примет меня.
Генри недоверчиво посмотрел на нее, но посторонился и дверь открыл.
– Ну, я спрошу ее, – проскрипел он высокомерно.
Гортензия тем временем скользнула на кухню, к Грейс. Нужно иметь союзника на местности. Грейс все обстряпает, как надо.
– Ну как ты? – спросила Гортензия нежным, проникновенным голоском, который использовала, чтобы умасливать людей, когда ей от них что-то было надо. – И как твои ребятки?
У Грейс было три мальчика. А может, четыре. Гортензия никак не могла запомнить, сколько же их все-таки на самом деле, но она знала, с какой трепетной заботой относится к ним мать, и поэтому постоянно справлялась об их судьбе.
Грейс была совершенно невероятной служанкой. Она обладала статью и элегантностью царицы Савской. Грейс не разговаривала с вами, а удостаивала аудиенции. Грейс не ходила, она плыла. Жила она в Квинсе со вторым мужем, который был безработным. Как, впрочем, и первый. Высокая, широкоплечая, чернокожая, она носила блузки с очень глубоким вырезом и узкие-преузкие юбки. Чтобы наклонится, ей приходилось действовать в два приема: она сперва поворачивала бедра и колени в одну сторону, потом медленно опускалась, отклонившись бюстом и рукой в другую. Грейс приходила в девять утра, собирала журналы на коврике, готовила завтрак для Елены, приносила его в комнату, открывала шторы, размещала блюдо на постели, зажигала розовые светильники, выходила за продуктами, приходила нагруженная, как маленький горный ослик, вздыхая по дороге, что лучше бы она вызвала поставщиков на дом, резала на ломтики ананасы и папайю, варила рис, поджаривала курицу или телятину, чистила овощи, раскладывала на тарелке рахат-лукум, «рожки газели» и шоколадки, меняла пустой баллон с водой в кулере на полный, закладывала посуду в посудомоечную машину, белье в стиральную машину, доставала утюг и только тогда выпивала первую чашечку кофе. У Грейс была тысяча рук, тысяча носов, тысяча ушей, тысяча глаз. Она слышала вздох Елены в спальне и спешила поправить ей подушку, поднять упавшие на пол очки или журнал.