– Дедушка! Ты заговорил! Ты сказал: «No, no…» Ты хотел сказать «bueno», да?
Она приплясывала от радости, стуча босыми ногами по камню.
Телефон вновь взяла Росита.
– Ты слышала, abuela? Он заговорил!
– Это замечательно! Я тебя целую, мы оба тебя целуем, мы тебе позвоним завтра, да благословит тебя Бог и все святые!
Калипсо осенила крестным знамением лоб, плечи, грудь. Остановилась на миг, желая продлить это мгновение, в душе ее отдавались звуки «о», которые издавал Улисс, она подставляла их под лучи заходящего солнца. Ей хотелось запомнить навсегда эту полоску зелени на сером камне, лай собаки, которая, казалось, одновременно возбуждена и напугана, взять все это и смешать, поскольку она чувствовала себя достаточно сильной, чтобы все вынести.
Она услышала шум шагов и обернулась.
Рядом был какой-то мужчина, он смотрел на нее.
Она сперва не узнала его и отпрянула, схватив в охапку скрипку, футляр и обувь. Одна сандалия вылетела у нее из рук и упала к подножию камня. Она попыталась подцепить ее ногой, зашаталась, чуть не упала, вцепилась в скрипку, вытянула шею и тут узнала мужчину.
Это был тот самый человек, который дал ей банкноту в сто долларов. Он приблизился к ней. Подобрал сандалию.
– Не бойтесь!
– Я не боюсь.
– Я услышал, как вы пели.
– Я пела не для вас.
– Где вы выступаете, мадемуазель?
– А зачем вы хотите это знать?
– Просто ответьте.
В его голосе прозвучали даже приказные нотки.
– Или что? – спросила Калипсо.
– Я буду следовать за вами повсюду.
Калипсо улыбнулась:
– Вы на это способны?
Мужчина кивнул и тоже улыбнулся. Эта улыбка обезоружила ее, и она бездумно проговорилась:
– Завтра я буду играть в Джульярдской школе в семь часов в большом амфитеатре.
– Я могу прийти?
Она кивнула.
– Тогда я приду. Спасибо, мадемуазель.
– Я оставлю одно место для вас на свое имя. Калипсо Муньес.
– Спасибо.
Он поднял руку и положил сандалию в протянутую руку Калипсо. В сандалию было вложено две стодолларовые купюры.
Калипсо отдала их обратно.
– Спасибо, не нужно. Мне неудобно.
Она была высокого мнения не столько о себе самой, сколько о своем таланте. Она считала, что он стоит гораздо больше, чем двести долларов.
– Но ведь вам при этом нужны деньги, ведь правда?
Она не ответила.
– Вы правы, это, конечно же, очень мало в сравнении с вашим талантом.
Он поднял шляпу, приветствуя ее – без головного убора он вдруг показался ей совсем молодым, – и ушел, не оглядываясь.
Прошла женщина, толкая перед собой коляску и покрикивая на маленькую девочку, которая шла рядом, но, по ее мнению, недостаточно быстро. У девочки в руке была волшебная палочка, и она лупила ей по кустам, словно могла превратить их в драконов или огромных бабочек. Она даже высунула язык от сосредоточенности.
Банкноты лежали, зажатые между подметкой сандалии и скалой.
Калипсо посмотрела на них с сомнением. Ох, столько всего прекрасного можно сделать с этими деньгами! Маленькая девочка на тропинке обернулась к ней перед тем, как исчезнуть за поворотом. Она махнула волшебной палочкой, повернула ее и направила на Калипсо. «Абракадабра! Эти деньги для тебя!»
Калипсо улыбнулась ей, наклонилась и подобрала банкноты.
В эту ночь, ночь на 30 апреля, накануне концерта, когда Гортензия и Гэри засыпали в их большой кровати, Гортензия прошептала ему на ухо во тьме:
– Ведь ничто не обязывает нас постоянно делать невозможные вещи, ты согласен?
– Согласен.
– Мы имеем право сказать: «Все происходит слишком быстро» – или сделать передышку, не выглядя при этом мокрыми курицами.
– Согласен.
– Ты не забудешь?
– Не забуду.
– Я по-прежнему твоя маленькая женушка.
– Нам пора спать, Гортензия.
– Я только хотела удостовериться…
Ширли дождалась, когда заснут Гортензия и Гэри, и проскользнула за барную стойку на кухне. Открыла дверцу холодильника. Синеватый свет дрожал. «Надо им лампочку поменять», – подумала Ширли, щелкнула по светильнику пальцем, и он перестал мигать.
Заснуть не получалось. Она с удовольствием съела бы немного ветчины или творога. Или зеленое яблоко. Кусочек бекона. Или разогрела бы вчерашние макароны на сковородке.
Да что угодно, чтобы заработали челюсти и вслед за ними извилины. Они у нее всегда действовали в паре.
Когда же последний раз у меня случалось такое смятение чувств? Когда моя мысль последний раз крутилась вокруг одного и того же, как коза на веревке вокруг колышка?
Она заметила в холодильнике оранжевый сыр и черничный йогурт. Половинку маффина. Коробку сардин. «Это уже, я понимаю, дело. Жевать и думать. Думать и жевать. Попробовать разгадать эту тайну. Последний раз я сидела, запершись дома, много дней, и вышла оттуда с четким знанием, как старина Шерлок Холмс. Я нашла виновного. Я собиралась арестовать его и отправить в тюрьму. Я думала, что выздоровела.
Но я не выздоровела.
Виновный до сих пор жив. Он внутри меня. Я предоставляю ему кров, кормлю, стараюсь обелить. Совершенно безвозмездно. А он за это мучает меня и терзает совершенно безнаказанно.
Я постоянно влюбляюсь в запрещенных мужчин. В тех, к которым не следует приближаться, если только не хочешь сгореть заживо. Словно я не даю себе никакого шанса. Как будто я лишаю себя любой возможности быть счастливой.
Однако я пыталась освободиться.
Довольно часто.
И терпела поражение.
Каждый раз.
Словно возвращалась в тюрьму.
А решение так и не найдено».
Сыр был каким-то безвкусным, у нее было ощущение, что она жует вчерашнюю жвачку. Когда она была маленькой, отец запрещал ей покупать жвачку. Поэтому она находила ее на улице, отмывала мылом и щеткой, добавляла кусочек сахара и хоп – жевала все-таки. Она никогда не выносила, чтобы кто-то ей приказывал.
Она заметила банку клубничного варенья на стойке и намазала им сыр. «Будь же честной, – сказала она себе, пережевывая мягкую сладкую массу, – представь себе Филиппа у твоих ног, выполняющего каждое твое желание, умоляющего тебя полюбить его, ты бы так же относилась к нему? А неплохое сочетание – сыр с клубничным вареньем. Нет, я бы послала его к черту!
Я влюблена не в Филиппа, а в ситуацию: совершенно запрещенный мужчина. Как тогда со жвачкой…
Я знаю, – вздохнула она, поднося ко рту следующий кусок безвкусного чеддера с вареньем, – знаю все это. Надо обратиться к доктору, который лечит душу. Лягу на кушетку и как начну говорить…
Нет, я не смогу. Я никогда не смогу.
Никогда не смогу рассказать ему, что моя мама – королева Елизавета, а отец – ее главный камергер. Что они любили друг друга безумно и в результате этого появился ребенок. Я, чокнутая девица, которая влюбляется только в запрещенных мужчин. Так и буду сидеть за стойкой и жевать сыр с клубничным вареньем. И бесконечно пережевывать то, что мне удается высмотреть в моей непроглядной внутренней тьме».
Ранним утром 30 апреля солнце встало с особой торжественностью, словно намечался какой-то совершенно необыкновенный день. Радостный свет играл на стенах, птицы во всю мочь надрывались на ветках. Гэри открыл глаза и сказал себе: «Сегодня должно произойти что-то необыкновенное, событие, которого я жду, знаменательное событие, что же это в самом деле?»
Тут он натолкнулся взглядом на ослепительную улыбку Гортензии.
– Здравствуй, Гэри Уорд.
– А! Это вы, Гортензия Кортес?
– Да здравствует весна! Вечером концерт, так что ни пуха тебе, ни пера!
– Вот оно что! Точно, вечером!
Гэри зевнул, почесал грудь. Поднял локоть, чтобы захватить подушку, завернулся в простыню и приказал:
– Иди ко мне, женщина!
– Ты сегодня играешь для самых сливок-пресливок!
– А ты скоро улетаешь в Париж.
– Четко ты излагаешь жизнь.
Они обнялись. Покатились по кровати, сминая простыни.
– Мы начнем стариться с сегодняшнего дня. Ничто больше не будет прежним.
– «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» – напыщенно продекламировал Гэри.
– Не смейся. Это, между прочим, свежая мысль, не какая-нибудь банальность.
– Тебе не попадался мой черный галстук? Я никак не могу его найти.
– Я понятия не имею, где он.
– Давай встретимся в школе? Ты можешь на некоторое время присмотреть за моей мамой? Это было бы замечательно. А то она не в себе, ходит, словно сомнамбула. Что с ней такое?
Она укусила его за губу, раскрылась, он схватил ее, подтащил к себе, навис над ней. Она обвила его бедра ногами, качнулась.
– Ты пожирательница мужчин, Гортензия Кортес.
– Ошибочка вышла! Я пожирательница тебя!
Мистер Г. прижался ухом к двери Калипсо и попытался выяснить, проснулась она или еще спит. Он сварил ей крепкий-крепкий кофе. Как тот, что они пивали с Улиссом за кулисами паршивого кабаре «Две скрипки» на Бискейн-бульваре в Майами. Именно там они и познакомились. Это было давно, так давно, у него тогда еще даже усов не было, даже борода еще не росла. Они стали друзьями. На всю жизнь. Любовь на всю жизнь… «Мы любим друг друга, старина, – говорил мистер Г. Улиссу, – во всяком случае я тебя люблю. Я отдал бы тебе все мои самые красивые рубашки!» Улисс смеялся. Брал свою скрипку и отвечал ему с помощью нот. Паганини чистой воды. Они любили друг друга, вот и все. А годы шли, менялись женщины, текли реки текилы.
Калипсо встала, поздоровалась с фиалкой, начала ей что-то рассказывать. Он бы с удовольствием подарил ей букет цветов, чтобы подчеркнуть важность сегодняшнего вечера, но испугался показаться идиотом. Не очень-то мужское дело букеты дарить, для крутого чувака это не подходит.
Он толкнул дверь и вошел, сказав первое, что пришло в голову:
– А ты открыла пакет? Тот, что пришел из Майами?
Калипсо еще не закончила беседу с фиалкой. Она разговаривала с ней каждое утро. Это у нее был такой ритуал. Она называла это «медитировать». Он называл это «терять время». Или «дрочить», когда очень уж сильно напивался.