— Простите, я на секунду, — сказал он Жизи Марго. — Надо выяснить, как там мои сын и дочь.
— А где они?
— Не знаю точно. Кэти пошла звонить. Они участвовали в демонстрации в Сорбонне.
— Ах, да-да… Пойдемте, телефон в обсерватории. — Жизи повела его, крепко держа под руку, и Мак-Грегор ощутил какое-то успокоение, точно уверясь, что Жизи не подпустит к нему никого, не даст затеребить расспросами. Она провела Мак-Грегора через дверь, ничем не обозначенную в стене, и он очутился в круглой комнатке под стеклянным куполом. — Кэти, вручаю его вам, — сказала Жизи, странными своими глазами по-прежнему ловя взгляд Мак-Грегора. Но он глядел мимо; он знал, что, вернувшись в салон, прикрыв за собой дверь, Жизи тут же изменит выражение глаз на совершенно другое, салонное.
Кэти уже набрала номер. Не прерывая разговора с тетей Джосс, она указала мужу на другую трубку.
— Где же они? — спрашивала Кэти.
— У Сеси машина сломалась неподалеку от ее Beaux Arts (школа изящных искусств (франц.)), — отвечала тетя Джосс. — Она приходила за Марэном, чтобы тот помог.
— С ней все в порядке?
— Конечно. Просила передать вам, что преподаватели устраивают вечером большую манифестацию. Это столь уж важно? И что кто-то по имени Таха или Джаха уехал в Лион.
— Когда?
— Откуда мне знать, душенька? Она не сказала. А это столь уж важно? Сеси сказала, что если не вернется, то через час позвонит.
— Вот что, тетя Джосс. Она позвонит — передайте ей, чтобы к двенадцати непременно вернулась домой.
— Но, Кэти, душенька, она говорит, что в полночь все здесь только начинается. И по-моему, она права. Все это так им интересно…
— К двенадцати, не позже, — твердо повторила Кэти.
— Хорошо. Хорошо.
— А где Эндрю?
— Он записку вам оставил. Погоди минуточку. — И тетя Джосс прочла: — «Еду с Тахой в Лион. Пожалуйста, не беспокойтесь». Вот и вся записка.
Кэти метнула взгляд на мужа.
— Спасибо, тетя Джосс. До свидания, — сказала она и положила трубку.
Минуту оба хранили молчание.
— А именно в Лионе стоят те вагоны с оружием, — процедила Кэти.
— Откуда тебе известно, что оружие в Лионе? — спросил Мак-Грегор, сам лишь сегодня утром узнавший об этом от Кюмона.
— Ах, ради бога…
— Мозель тебя, я вижу, всесторонне информирует, — сердито сказал он.
— Оставь, пожалуйста. — Хуже вспышки гнева была эта тихая, деловитая, холодная ярость, это врожденное уменье обдать аристократическим презрением. — Теперь, когда ты вовлек в беду родного сына, теперь-то, надеюсь, ты осознаешь глупость своего поведения.
— Я старался держать всех вас в стороне.
— Много же ты настарался.
— Эндрю не станет ввязываться, — убеждающе сказал Мак-Грегор. — Зачем бы ни поехал он в Лион, но голова у него на плечах есть. Он не отправился бы с Тахой без веской на то причины.
— Причина такая же веская, как и твои веские причины.
— Ничего с ним не случится, Кэти. А когда вернется, я с ним строго поговорю.
— Отправляйся-ка сейчас же, сию же минуту, следом за ними, — не предложила, а приказала Кэти.
— Впадать в панику незачем, — сказал Мак-Грегор.
— Я не впадаю в панику. Я говорю тебе, что надо делать. Поезжай.
— Нет, — сказал Мак-Грегор. — Они не совершат там ничего безрассудного. Таха не рискнет, пока с ним Эндрю.
— Что ж, — сказала она вставая. — Раз ты так уверен. Но объявляю тебе: вернется Эндрю, и я тут же увезу его и Сеси в Лондон.
— Но ничего ведь не случилось. Послушай, Кэти. Не спеши, пусть он прежде вернется. Если они натворят там что-нибудь, тогда я согласен: вернемся в Англию все вместе. А пока не настаивай на отъезде. Я не могу уехать. Просто не могу. Еще нельзя мне.
— Что ж, — снова сказала Кэти, пожав плечами, отрешаясь как бы от всего, словно исчерпав наконец свои силы. — К чему мне все эти хлопоты? Оставайся. Пожалуйста. Пусть все у нас будет по-твоему. Мне лично уже все равно. Но если Эндрю попадет в беду, я никогда тебе не прощу.
— Не попадет он в беду.
Они стояли, по щиколотку утопая в ковре и споря громким шепотом. Подошел раскормленный, роскошный рыжий кот, стал тереться об ноги, и тут дверь открылась и явился турок — полковник Сероглу.
— Прошу вас, мистер Мак-Грегор, представьте меня вашей жене, — сказал Сероглу. — Мы с ней знакомы лишь по телефону. Здравствуйте! — поклонился он Кэти, поцеловал ей руку и продолжал: — Прошу вас, давайте назначим твердую дату нашей семейной встречи. Как досадно, что наши дети не имеют случая сдружиться. Я мечтаю послать своих в Англию. Давайте-ка выберем день на будущей неделе. — Сероглу вынул и залистал тоненькую кожаную книжку-календарь, но Кэти остановила его.
— Мы на днях, видимо, уедем из Парижа, — сказала она. — Быть может, когда вернемся…
— Пусть так, пусть так, — вздохнул Сероглу, закрывая книжицу. — Но мы с вами должны поговорить не откладывая, — сказал он Мак-Грегору. — Важное дело, — прибавил он таинственно.
— М-м… Давайте созвонимся завтра, — сказал Мак-Грегор.
Кэти оставила их с Сероглу договариваться, а сама вернулась в салон, к белой кушетке, где дожидался Мозель.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Дома они не стали возобновлять спор — была уже полночь. А Жизи Марго, заметив их размолвку, оставила Мак-Грегора за ужином в покое, хотя она явно заинтересовалась им всерьез. Ужинали у нее в небольшой столовой, в интимной тесноте, как пассажиры в вагонном купе, но час спустя Мак-Грегор не помнил уже ничего из услышанного за столом. Только застрял в памяти короткий разговор с итальянским дипломатом, слова его, что нет в мировой медицине лучшего диагностического метода, нежели английский. В Англии, сказал он, медики считают вас здоровым, покуда не доказано, что вы больны; на континенте же врачи заранее считают вас больным, покуда вы не докажете, что здоровы. Уголовно-медицинский континентальный кодекс.
Сеси вернулась в час ночи, но он не стал окликать ее, хотя не спал еще — сидя в постели, читал материалы, присланные Джамалем Джанабом из Тегерана. А когда в семь утра зазвонил телефон, беспокойно дремавший Мак-Грегор вскочил с постели, и голос сына сообщил, что они с Тахой возвращаются в Париж. Все в порядке. Волноваться не о чем.
— Они уже едут домой, — сказал Мак-Грегор жене.
Она со вздохом повернулась на бок и почти тотчас же уснула, как если бы тревожный вечер только теперь остался наконец позади.
Она еще спала, когда Мак-Грегор сошел завтракать. За столом Сеси сказала ему, что парижские студенты намерены продолжать демонстрации.
— Даже gens du quartier (обыватели (франц.)) считают, что полицейская оккупация университета — позор для Парижа!
Мак-Грегора всегда лишь забавляли эти ее взрывы негодования — ведь с дочерью не надо было спорить и обороняться от нее не надо было. Но вдруг она проговорила:
— Что у тебя там с мамой? — Сеси наклонила лицо над тарелкой с кукурузными хлопьями, занавесилась длинными волосами, словно сообщая этим разговору секретность, необходимую для обсуждения семейных проблем. — Я видела, у вас ночью горел свет. Вы определенно ссорились.
— Вовсе нет…
— Тогда, значит, у Жизи Марго ссорились.
— Без ссор у людей не бывает, — сказал Мак-Грегор. — Небольшая размолвка.
— Но у вас она слишком долго тянется.
— Месяц-два за всю жизнь — не так уж долго, Сеси. Перемелется…
Сеси принялась решительно соскребать густые брызги оранжевой, зеленой, желтой краски, присохшие к ее свитеру.
— А почему мама вдруг увлеклась верховыми прогулками в Булонском лесу? С этими Мозелями в компании. Не выношу Ги Мозеля. Все их семейство не люблю, кроме Жизи, да и той в монашенки бы следовало.
— Когда мама вышла за меня замуж, ей пришлось расстаться почти со всем, что окружало ее с детства, — ответил Мак-Грегор, осторожно выбирая слова. — И если теперь она хочет передохнуть, насладиться прежними благами, то что в этом худого? Ведь она от многого в жизни отказалась, и у нас с ней бывали очень тяжелые времена.
— Да знаю я, — сказала Сеси. — Но это так на нее не похоже.
— Во всяком случае, вреда ей от этого не будет.
— И добра тоже не будет.
— Ладно. Довольно об этом.
— Но ведь тебе противно это, правда ведь? — сказала Сеси.
Мак-Грегор не ответил. Из ласково льнущей девочки Сеси так быстро превратилась в длинноногую и длиннорукую юную девушку — он и не помнил, как и когда это произошло. Для него дочь все еще была нерасцветшим цветком.
— Ничего, — сказал он. — Все уладится со временем.
— Но ведь вы вернетесь домой в Тегеран, когда… когда ты добудешь курдам это самое, — кончила она шепотом.
Мак-Грегор покосился на затянутые гобеленами стены, на невидимые микрофоны, на магнитофоны, которых не выключишь. Далеко теперь отсюда зубчатые хребты над Секкезом, миндалевые, персиковые сады Мирабада, и ложбины каменистых речных русл, и туркменские лошади со сбитыми спинами и грязными мохнатыми ногами, жмущиеся табунком в зимнем снегу. Далеко отсюда глиняные стены чайхан без гобеленов и без подслушивающих электронных устройств. Неужели нищета нагорий — единственная, подлинная, скромная свобода, оставшаяся на земле?
— Мама хочет, чтобы все мы вернулись в Лондон, — сказал он.
— Ну и глупо, — спокойно сказала Сеси. — Возвращайтесь, только без меня. — И она встала, беспечально уходя от нерешенных проблем, как удается это детям, но не взрослым.
— Куда ты со всем добром? — кивнул Мак-Грегор на свернутые в трубку плакаты и банки с клейстером, которыми нагрузилась Сеси.
— На Денфер-Рошеро.
— Прошу тебя, родная, — сказал Мак-Грегор, выходя следом за ней в холл. — Ну пожалуйста… пожалуйста, не имей дела с полицией. Ради меня.
— Ладно, — сказала Сеси. — Но только должна же я как-то участвовать в демонстрации. Ведь большинство студентов, брошенных в Санте, — это те самые, что были арестованы со мной вместе, и я знаю, каково им там в тюрьме.