— Что ж, привози. Так или иначе, она не собирается сидеть покорно и все равно вернется.
Сеси, слушавшая разговор по второй телефонной трубке, подтвердила:
— Мама совершенно права. Я и дня не собиралась дольше оставаться в Лондоне. Вот клянусь тебе.
— Ты хоть матери не говори этого, — сказал отец. — Я ведь беру тебя, и вопрос исчерпан. Не раздражай ее.
— Ее теперь все раздражает, — сказала Сеси.
Паром, перевозивший их с машиной через Ла-Манш, был пуст: никто не рисковал ехать во Францию. Сеси указала отцу на заголовок в «Ивнинг стандард»: «Возможна отставка де Голля еще до плебисцита».
— До какого плебисцита? — спросил Мак-Грегор.
— Что-то там за или против конституции. Теперь каждый день на улицах сражения.
Дороги Франции опустели настолько, что Сеси вела свой старенький «ситроен» прямо по средней линии автострады с семидесятимильной скоростью и не сбавляла ее, даже проезжая через притихшие селения. Париж был весь в обломках баррикад, в обгорелых киосках, в неубранном мусоре, в поваленных деревьях, в целых сугробах грязных газет и картонок.
Ворота открыла им Кэти.
— Где вы пропадали? — тревожно спросила она. — Я вас жду уже несколько часов.
— Паром опоздал, а потом мы в Булонском лесу плутали, — сказал Мак-Грегор, распахивая вторую створку ворот и пропуская Сеси в «ситроене».
— А зачем было делать крюк через Булонский?
— Мы не рискнули ехать центром, — сказал Мак-Грегор.
Кэти быстро поцеловала его в щеку, он запер ворота. Подымаясь по наружной лестнице, спросил Кэти:
— Ну, как ты тут?
— Все в порядке.
— Я о здоровье твоем…
— Я совершенно здорова, — ответила Кэти, и он неловко замолчал.
Умывшись и садясь за ужин, который Кэти держала для них разогретым, Мак-Грегор спросил, где Эндрю.
— Я послала его проводить Жизи Марго и побыть у нее — она там одна с прислугой. Прошлой ночью у нее в доме разбили все окна фасада. Муж ее теперь в Риме, пережидает события.
Поужинали молча, затем Сеси ушла спать, и они без слов посидели друг против друга за ореховым столом, чувствуя, что сейчас не время и не место выяснять отношения после десятидневной разлуки.
— Почему ты не телеграфировал мне из Тегерана? — спросила Кэти.
— Хотел, чтобы в Иране поменьше знали о моем присутствии… Необходимо было, чтобы мой приезд туда и отъезд прошел как можно незаметнее.
— Виделся ты с Джамалем Джанабом в ИННК?
— Нет, я не заходил к ним.
— А дома у нас ты был?
Мак-Грегор молча качнул головой.
— А знали персы, что ты в курдских районах?
— Не думаю. Я в основном автобусами добирался.
Он чувствовал: ей хочется узнать, с чем он вернулся от курдов, — и ждал напряженно. И вот наконец тревога пересилила в Кэти сдержанность.
— Они и теперь рассчитывают на тебя, не правда ли? — произнесла она. — И даже больше прежнего. Опять они тебя опутали?
— Это все ненадолго, — сказал он.
Кэти сидела прямо, чуть выставив подбородок, и в этой осанке ее так и сквозила врожденная властность и сила духа.
— Итак, ты намерен и дальше упорно вести ту же линию, не считаясь ни с чем? — сказала Кэти.
— Разумеется.
Ему хотелось спросить, чем занята была она эти десять дней. Но он промолчал, сознавая, что готов принять все, почти все на свете, даже Ги Мозеля, лишь бы Кэти сохраняла спокойствие и здравомыслие, пока он не выполнит порученного дела.
— Спать иду, — сказала Кэти.
— Я подожду Эндрю, — сказал он и остался в столовой; он был так измотан, что уснул, сидя в старом кожаном кресле.
Через полчаса его, мягко потормошив, разбудил Эндрю:
— Ты бы лег в постель.
— Я тебя ждал: хотел услышать, что тут происходит, — сказал Мак-Грегор, вставая.
— В данный момент происходят, видимо, две вещи одновременно и порознь, — сказал Эндрю. — Что касается студентов — происходит фантастическая революция; что же касается профсоюзов и всех прочих — всеобщая забастовка.
— А разве это не две составные части одного и того же?
— Внешне как будто составные, и так все это и трактуют. Но, по сути дела, они совершенно раздельны.
— И что же последует дальше? — спросил Мак-Грегор, гася свет.
— Понятия не имею. Да и никто не знает… Кстати, говорила тебе мама? Мы прочли в «Монд», что в кази опять стреляли. Как раз когда ты был там в горах.
— Нет, мама не говорила.
— Она места себе не находила от тревоги.
Они стояли на лестничной площадке и переговаривались вполголоса. Вспомнив, что Эндрю вернулся сейчас от Жизи Марго, Мак-Грегор спросил сына, как она там поживает.
— Весь вечер просидела в кухне, — ответил Эндрю. — Прислугу всю отпустила, и мы до ночи проговорили об Иране, курдах и о тебе. Из всего населения Франции, наверное, у нас одних разговор шел не о положении в стране. Я подумал, она не ложится из-за разбитых окон. Стал убеждать ее не тревожиться, идти спать. А она в ответ сказала, что ей безразлично, пусть хоть весь дом разбивают. Тут мама позвонила, спросила, не страшно ли ей будет без меня. Жизи ответила, что нет. Встала, свела меня вниз и отослала домой.
— Она была нагримирована?
— Нет. По-моему, нет. А что?
— Так, ничего, — сказал Мак-Грегор и ушел в спальню.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
Утром его поразил вид Парижа. Париж напоминал осажденный город военной поры. Магазины заперты, автобусы не ходят, метро не работает, и у входов в метро, у почтовых отделений, в воротах, в подъездах, даже на немытых ступенях магазина «Сто тысяч сорочек» стоят пикеты. Красные флаги развешаны на балконах, домах, на деревьях, свисают на автостоянках со штанг, согнутых, как сломанные лилии.
Бульварами и безмолвными набережными Мак-Грегор дошел до министерства внутренних дел. Предварительно он позвонил туда, и хотя не дозвонился до Кюмона, но был тем не менее приглашен явиться. И у въезда и во дворе расставлены были солдаты-автоматчики; Мак-Грегор смог пройти в здание, лишь предъявив свой паспорт. Там его провели не наверх, в кабинет Кюмона, а в затхлую канцелярскую комнатку, в каких сидят и дожидаются просители во всех французских министерствах.
— Присаживайтесь, — сказал француз за канцелярским столом, взглянув на Мак-Грегора и усиленно опять залистав бумаги. — Мосье Кюмона нет, мосье Кюмон отсутствует. Быть может, помочь вам смогу я. Моя фамилия — Форэ.
— Дело со мной ведет мосье Кюмон, — сказал Мак-Грегор. — Скоро ли он будет?
— Затрудняюсь вам сказать. Но у меня здесь вся информация, — коснулся француз пальцами папки. — Я в курсе вашего с ним дела.
Мак-Грегор бросил взгляд на папку, сказал:
— Не думаю, чтобы я мог обсуждать вопрос с кем-нибудь, кроме мосье Кюмона.
— Уверяю вас, — сказал француз, — что я вполне компетентен и в курсе вашего дела, связанного с Курдистаном. Оно все здесь, — постучал Форэ по папке, и Мак-Грегор подумал, что в вопросе постукивания пальцами господин Форэ, бесспорно, компетентен.
— Дело весьма сложное. Обсудить его я могу лишь с самим мосье Кюмоном, — сказал Мак-Грегор. Он тотчас разгадал эту канцелярскую уловку. Он вспомнил, как двадцать три года назад наставлял его лорд Эссекс: «Если какой-либо дурак из министерства захочет умалить ваше значение, переадресовав вас подчиненному, то не обсуждайте дела — тут же откланивайтесь».
— Это неосуществимо теперь, — сказал Форэ.
Мак-Грегор встал.
— В таком случае говорить больше не о чем.
Форэ раскрыл папку, чтобы удержать Мак-Грегора.
— Мне поручено… — начал Форэ.
Но Мак-Грегор прервал его:
— Нет. Au revoir, мосье Форэ.
— Минуточку. — Встав из-за своего стола, Форэ поспешил к Мак-Грегору. — К сожалению, мосье Кюмона нет сейчас. Я собирался информировать вас, собственно, о том, что он, возможно, и вовсе не сможет увидеться с вами.
— Я был бы крайне огорчен подобной информацией, — взвешивая слова, отвечал Мак-Грегор. — Вот все, что я могу сказать.
— Но минуточку, — не отставал Форэ. — Вы ведь понимаете, мосье Мак-Грегор, что в настоящий момент во Франции все, так сказать, набекрень.
— Понимаю.
— Всех нас теперь обременяют другие трудные проблемы.
Через несколько дней, когда эта сумятица придет к своему разрешению…
— Тогда, возможно, будет уже поздно, — возразил Мак-Грегор. — Мосье Кюмон сам указал предельный срок. Конец месяца.
— Да, я знаю. — Форэ помялся. — Я посмотрю завтра, что можно сделать. Но ничего не обещаю.
Мак-Грегор поблагодарил, обменялся с Форэ рукопожатием и быстро вышел, чувствуя, что еще минута — и прорвется из-под любезных фраз досада, а обнаруживать свою досаду было бы ошибкой.
Но на улице досада овладела им вполне — было ясно, что Франции теперь не до курдской проблемы, слишком занята страна своими собственными проблемами. Это явствовало из лозунгов вокруг. Transparence, opacite, etouffement (ясность, туманность, подавление (франц.)) — мелькали слова из лексикона свободы. Минуя Сольферино, он увидел, как студент с вещевым мешком, полным аэрозольных баллончиков с краской, дописывает на стене станции метро: «Un seul privilege — celui du travail. Une seule aristocratie — celle de l'intelligence et du courage» (Единственная привилегия — привилегия трудиться. Единственная аристократия — аристократия ума и отваги (франц.)). Распыляемая краска кончилась, парень достал из мешка новый баллончик, но тут на него накинулся испитого вида старичок с пластиковой сумкой в руках. На ногах у старичка были холщовые домашние туфли, брюки пузырились на коленках. Старичок стал вырывать у студента краску, сердито крича: «Иезуит!» Студент продолжал писать. Старик хотел размазать лозунг руками, но краска уже высохла.
— Это скандал! — выкрикивал он, отталкивая студента. — Зверинец настоящий!
Явно опасаясь ушибить старика, парень подхватил свой мешок и ушел, бросив весело через плечо:
— Не сердись, старина. Для тебя же это все делается. Не понимаешь ты.
Старик попытался размазать буквы с помощью сумки, но опять попытка не удалась, и, взбешенный, он закричал вслед студенту: