— Все вы ошалели от слов, а слова-то пустые. Сказать-то вам нечего!..
Мак-Грегор не знал, чью ему взять сторону — старика или студента. На всех перекрестках французы препирались о Франции. Мак-Грегор прошел мимо Высшего архитектурного училища; его новый, светлого камня фасад был перекрашен студентами — разделан под красный кирпич в насмешку над училищным буржуазным формализмом, и стоявший у ворот студент-пикетчик в помятом цилиндре с кокардой иронически подмигнул Мак-Грегору: «Питер О'Тул!» Это определенно к чему-то относилось, но к чему, Мак-Грегору было неясно. Он не понимал этих летучих обрывков, которые у всех тут были сейчас на уме. Он знал только, что никто во Франции не может сказать теперь от имени Франции даже нескольких необходимых курдам слов. В данный момент Франции вообще не было.
Зато был Ги Мозель — сидел в кожаном кресле в столовой у тети Джосс и читал «Монд». Он пожал руку Мак-Грегору и снова сел, а Кэти поспешила сказать, что Ги заехал к ленчу.
— Шрамм вам расстроил дело, — сказал Мозель. — Жаль, жаль.
— И поэтому, значит, Кюмон не захотел со мной встретиться? — спросил Мак-Грегор, беря из рук Кэти рюмку аперитива.
— Я виделся вчера с Кюмоном, — сказал Мозель, — и он мне сообщил, что, по словам Шрамма, Комитет ваш разбит в прах и вряд ли сможет уже подняться. Так что, считает Кюмон, сейчас нет больше смысла связывать себя с ним обязательствами.
Сели за ленч, состоявший из холодного мяса, салата, бокала вина (Мозель омочил в вине губы, поставил бокал и больше к нему не прикасался), и Мак-Грегор сказал Мозелю:
— Шрамм не способен понять положение дел в Курдистане. Он оценил все по чисто внешним признакам.
— Вот вы и убедите в этом Кюмона.
— Как я могу убедить Кюмона через посредство его писарей?
— Понимаю, — сказал Мозель и стал расспрашивать о Комитете и о том, в самом ли деле Комитет так разобщен и обессилен, как полагает Шрамм. — Если, по-вашему, это может принести пользу, — заключил Мозель, — то я устрою вам новую встречу с Кюмоном.
Мак-Грегор покосился на Кэти, но та не подымала глаз, бесшумно хозяйничала: разливала кофе, пододвигала сахар, меняла тарелки ему и Мозелю, ловко оставляя «ничейное» пространство между ними на столе. И все это молча, как бы предоставляя им самим решать проблему своих странных взаимоотношений.
— Разумеется, помощь была бы кстати, — проговорил Мак-Грегор.
— Тогда я договорюсь и позвоню Кэти, — сказал Мозель. Кэти вышла, оставив их вдвоем. — Но что, если вам все же не удастся заполучить те вагоны?
— Тогда их взорвут, — сказал Мак-Грегор.
— Это будет глупо, — сказал Мозель, поморщившись.
— Не спорю. Но глупа сама ситуация.
— Если вы способны повлиять на этих глупцов, то скажите им, пусть подождут. В министерстве по-прежнему еще сильна фракция, которая охотно передала бы это оружие вашему Комитету. Если вам удастся сдвинуть Кюмона с мертвой точки, убедить его в том, что Шрамм неправ, то вы еще, возможно, добьетесь успеха.
Вернулась Кэти — уже в плаще.
— Я в «Одеон» собралась, — сказала она Мозелю. — Уж очень завлекательную вы, Эндрю и все прочие нарисовали мне картину того, что там происходит.
— Я подвезу вас, — сказал Мозель вставая.
— И я с вами, — сказал Мак-Грегор и вышел следом, надев в холле свой плащ. — Собственно, мы с Кэти можем и пешком, — сказал он Мозелю на лестнице. — Это ведь недалеко.
Вышли из ворот. Мозель сел в свой малолитражный и малоприметный «рено» и уехал, а Мак-Грегор с Кэти молча пошли по Барбе-де-Жуи под мелким дождиком.
— Куда теперь нам повернуть? — спросил Мак-Грегор.
— Я думала, ты знаешь дорогу.
— «Одеон» — это за Сен-Жермен-де-Пре, — сказал Мак-Грегор, пряча руки в карманы плаща.
— Так далеко! У меня нет желания промокнуть дорогой, — сказала Кэти останавливаясь.
— Но такси сейчас не найдешь.
— Тем более следовало ехать с Ги. Зачем тебе понадобилось идти пешком?
Мак-Грегор почувствовал, что вот и приходит конец безопасному холодку отношений.
— Ах, да идем же, — проговорила Кэти раздраженно. — Ты явно решил прочесть мне нотацию. Итак, приступай.
Мак-Грегор поравнялся с Кэти.
— Темой нотации будет, конечно, Ги Мозель, — продолжала она. — Он как терновый венец у тебя на челе. Но настоящей ссоры ты не хочешь, не правда ли? Хочешь лишь вызвать меня на откровенность. Чтобы я сама тебе все на ладони поднесла.
— Что ж, — сказал Мак-Грегор. — Лучше откровенность, чем теперешние наши отношения.
— И одного себя вини. Если я стала равнодушна к твоим проблемам, то из-за тебя же самого. Меня упрекать нечего.
Они шли рядом, застегнувшись наглухо в свои плащи и стараясь не сталкиваться, не касаться друг друга.
— Я предупреждала тебя, что если опять поедешь в Иран, то я не отвечаю за последствия.
— И как это расшифровать?
— Тебе моя расшифровка нужна? Ты хочешь, чтобы я тебе объяснила?
— Хочу, — сказал он. — Говори.
— Но глупо ведь. Лучше уж не касаться.
— Тогда зачем эти твои вызывающие слова?
— Я хочу встряской, шоком разбить твое упрямство.
Они обошли группу студентов, под черным анархистским флагом шагавших кто по панели, кто по газону бульвара.
— Да, для меня это шок — проговорил Мак-Грегор. — Но зачем ты так, я все же не пойму.
— Затем, что ты похож на глупого пса миссис Фавзи. — (Миссис Фавзи была их тегеранская соседка; пса ее, если уж вцепился во что, не принудишь разжать челюсти, сколько ни бей, ни пинай и ни окатывай водой.) — Я, видно, так и не заставлю тебя бросить этот курдский безнадежный кавардак. А ты и не знаешь всей его безнадежности.
«Должно быть, Мозель рассказал Кэти что-то сверх того, что сообщил мне», — подумал Мак-Грегор.
— Бросить я не могу, Кэти, — сказал он. — Нельзя еще пока.
— Айвр, я пытаюсь открыть тебе глаза на цену, которую ты платишь за свое упрямство. Опомнись…
— Но я ведь сказал тебе, что кончу дело и останусь в Европе навсегда. Почему тебе этого мало? Для чего настаивать на том, чтобы я скомкал, бросил все теперь, когда близок уже конец? Две-три недели еще…
— Ты прекрасно знаешь, что между нами встало не одно лишь это.
— Знаю. Но ведь я уже согласился остаться в Европе. Чего же еще от меня нужно?
— Нужно, чтобы ты постарался меня понять.
— Но я понимаю.
— Нет, не понимаешь.
Они прошли мимо «Двух обезьян», где, густо обсев столики, люди тратят массу денег и энергии — доказывают этим свою значимость.
— И если для того, чтобы вывести тебя из смехотворного повиновения курдам, требуется, чтобы я спала с Ги Мозелем, то я буду с ним спать.
— Ну, ты попросту губишь все, — сердито сказал Мак-Грегор.
— Да, гублю. А чем тебя иным пронять?
— Но какой бес тебя толкает? Чего ты от меня хочешь, Кэти? Чего?
— Лишь одного, — ответила она. — Хочу, чтобы ты снова стал тем, кем был когда-то: просто человеком, индивидуумом, личностью. Тогда и я снова стану, какой была.
— Ох, мутит меня от этих индивидуумов. Я никогда не стану здешним, — взмахом руки указал он на город.
— Очень жаль, — сказала Кэти сухо.
Они взошли по ступеням под колоннаду театра «Одеон». При входе их остановила девушка с «конским хвостом» и с красной нарукавной повязкой.
— Если вы из числа зевак-иностранцев, — сказала девушка, — то советую не вмешиваться в споры. Даже Саган на днях освистали. Глазейте и помалкивайте.
И вслед за Кэти Мак-Грегор вошел в этот красивый красно-плюшевый старый театр, который Жан-Луи Барро передал теперь студентам в пользование. Красные ковры «Одеона» были усеяны мусором. В поисках места, где встать, они прошли по круговому коридору за ложами, втиснулись в одну из них и из глубины ее стали глядеть вниз, на битком набитый, тускло освещенный амфитеатр.
Сцена была наглухо закрыта пожарным занавесом, и поперек шла матерчатая полоса с надписью: «Бывший «Одеон» — ныне «Свободная трибуна». Трибуны, как таковой, не было, прения о революции велись прямо из партера и со всех ярусов. Спорщица кричала: «Остерегайтесь провокаций!» Другая откликалась среди свиста: «Все равно они нас пулеметами, если что. Я знаю. Я с матрацной фабрики». В переднем ряду Мак-Грегор увидел Сеси, она сидела рядом с Тахой и то и дело кричала: «Правильно!», «Нет, неверно!» Мак-Грегор указал на нее Кэти.
— Вижу, — сказала Кэти. — Я ее сразу заметила.
Но где же Эндрю? Поискав глазами, Мак-Грегор обнаружил и сына. Эндрю сидел, облокотись о сцену и другой рукой непринужденно обняв за плечо девушку, а та нежно к нему прислонялась и слегка подергивала за волосы сзади.
— Вы не курили бы, — сказала бородатому тридцатилетнему студенту, дымившему в ложе трубкой, его соседка. — Еще пожар наделаете.
— Interdit d'interdire! — («Запрещать запрещается!») — ответил бородач.
Простояв с полчаса тут в тесноте, Мак-Грегор потерял уже нить словопрений, потому что с каждой сменой оратора менялась и трактовка революции. Но Кэти внимательно вслушивалась. Наконец она пожаловалась, что устала стоять, и через запасный выход они выбрались на улицу.
— Придется тебе хоть на этот раз побеспокоиться о Сеси, — сказала Кэти. — Таха непременно ее впутает.
— Да нет же, Кэти.
— Не возражай, Таха — рьяный заговорщик. Он, не колеблясь, использует Сеси, он кого угодно рад использовать. А Сеси все еще неравнодушна к нему.
— Она уже излечилась от прошлогодней блажи, — сказал Мак-Грегор, идя машинально к улице Мабийона по бульвару Сен-Жермен. Весь город, казалось Мак-Грегору, был насыщен враждой и раздором, и не хотелось глядеть по сторонам.
— Излечилась, по-твоему? Не знаешь ты их. Разве понять тебе, какая мучительная чушь владеет умом и душой восемнадцатилетней девушки? Особенно такой, как Сеси.
— Я сам попросил ее разыскать Таху — мне нужно повидаться с ним. Вот и вся подоплека их встречи.
— Боже, боже, — вздохнула Кэти. — Завидую я твоей слепой и безграничной вере.