— Они тебя не в Мехабад везли, — ответил Мак-Грегор, не сводя глаз с двери, чтобы не пропустить прихода Размары. — Они хотели неделями возить тебя по горам с места на место, а я бы метался в розысках.
— Но зачем им это?
— Затем, что ильхан не хочет моего участия в курдских делах. Не хочет, чтобы я выполнил поручение кази.
— А что тебе поручено? Что за таинственность такая?
И он рассказал Кэти, глядевшей на него внимательно и пораженно.
— Так я и знала, — проговорила она. — Знала, что тебя опутают.
— Никто меня не опутал.
— Тогда почему же ты не отказался?
Он промолчал, и по виду его она поняла, что другое что-то угнетает его.
— А до стычки с ильханом что у тебя стряслось? — спросила она.
— Я застрелил двух турецких солдат, — ответил он.
— Застрелил? Ты?
— Да.
— Это ужасно. Но каким образом ты — и вдруг турки?
— Мы поехали турецкой территорией. Они открыли по нас огонь, волей-неволей пришлось ответить.
— Но это ведь ужас, Айвор.
— Еще бы не ужас, — сказал он сердито. — Мы выбрали кратчайший маршрут, чтобы поскорей тебя вызволить.
— Но я была в полнейшей безопасности.
— В какой там безопасности...
В это время стоявшая возле, у грязного окна, старуха сунула Мак-Грегору на стол замусоленный клочок бумаги и, прикрывая чадрой рот, забормотала:
— Ваша милость, ваша милость...
— Я слушаю, — сказал Мак-Грегор.
— Я читать не учена, — бормотала старуха. — Не может ли ваша милость сказать мне, про что там пишется. Оно от младшего моего.
Мак-Грегор пробежал глазами еле разборчивую, малограмотную персидскую вязь и сказал:
— Здесь всего несколько слов, матушка. Сын пишет (он сощуренно вгляделся, не желая надевать очки), чтобы ты принесла двух кур и ждала здесь — если только я верно прочел.
— Верно, верно. Вот они, куры. — Старуха указала на узел, лежащий на заслеженном полу; из узла слышалось клохтанье.
— Вот и все, что тут написано.
— А где же он, мой сын? — ткнула она пальцем в бумагу.
— Об этом не пишет.
— Я жду здесь уже двое суток. А его нет. Всю жизнь от сына одни слезы, и я уж выплакала их все. Глаза теперь как терпкая айва.
— Оставь мне этих кур, — сказал Мак-Грегор. — Я передам их твоему сыну. А ты иди домой, матушка.
— Дай ей денег, — сказала Кэти по-английски.
— Как сына звать? — спросил Мак-Грегор.
— Хассан, из деревни Карсим, где табак садят.
— Иди себе, матушка, домой. Дождь уже перестал.
— Ваша милость...
— Денег дай ей, — повторила настойчиво Кэти.
Мак-Грегор отрицательно мотнул головой. Он не умел подавать обездоленным милостыню. Тогда Кэти сунула старухе за пазуху бумажку в сто риалов, и старуха заплакала. Кэти проводила ее до двери, простилась с ней.
— Я просто не в силах больше видеть эту персидскую нищету, — взволнованно сказала Кэти мужу.
— Вот выветрится у тебя из памяти Европа — и все станет на место, — хмурясь, ответил Мак-Грегор.
— Европа здесь ни при чем.
— Очень даже при чем...
— Пусть так. Пусть у меня действительно перед глазами еще Европа и вся огромность разницы. Да, мне невыносим возврат к картинам грязи и убожества.
— Поскольку приходится жить среди этого, то от европейских воспоминаний лучше не станет.
— Ты уверен? А ты бы сам вспомнил хоть раз о Европе?
Он отодвинул от себя остаток холодной баранины и, глядя на свою красивую и умную англичанку-жену, снова задумался над тем, что же их разделило теперь. Когда она уехала в Европу, он впервые в жизни задал себе вопрос: по-прежнему ли Кэти заодно с ним. Их долголетнего и тесного семейного согласия не поколебали никакие передряги, связанные с участием в запутанных иранских политических движениях — ни его домашний арест (дважды), ни неприятности на службе в бывшей Англо-иранской компании, а затем в ИННК. До ее отъезда с детьми в Европу они никогда не жили врозь, если не считать тех четырех месяцев, что он провел в Кембридже восемнадцать лет тому назад, завершая свою докторскую диссертацию. Но теперь, чувствовал Мак-Грегор, жену брала уже неодолимая усталость.
— Ладно, — проговорил он, точно в этот момент придя к решению. — Если сможешь меня убедить, что Европа нас не разочарует, тогда я навсегда осяду там, как только покончу с этим курдским делом.
Она поглядела на него удивленно-подозрительно.
— С чего вдруг в тебе такая перемена?
— Дай только выполнить это задание, и тогда уеду отсюда навсегда.
— Что-то не верится мне... — проговорила Кэти. Он покраснел, задетый, и она сказала: — Ну хорошо, хорошо, — словно опасаясь, что решимость мужа улетучится от ее недоверия. — Пусть так, раз уж иначе тебя не вырвать отсюда.
Косясь на дверь, Мак-Грегор придерживал за лапки кур, поклохтывавших и силившихся развязаться. Народу в парной и потной чайхане становилось меньше. Вышло из-за туч солнце; у старых, помятых немецких грузовиков, нагруженных тяжело, точно баржи, уже урчали моторы. Грязь на полу, натоптанная входящими и выходящими, подсыхала комками. Выбежал за кем-то чайханщик с криком, что ему не уплатили, а Мак-Грегор все держал кур, все не спускал глаз с двери.
— Вот и Размара, — произнес он.
Полковник Размара молча поклонился им издали, сел за свой отдельный столик, велел подать завтрак. А Мак-Грегор вдруг обратил внимание на четверых парней, одетых в рваные шоферские комбинезоны и сидевших у дверей в окружении узлов и котомок. «Вовсе они не шоферы», — подумал он и решил, что у Размеры тоже хватит ума об этом догадаться.
— Что же ты медлишь? — спросила Кэти.
— Спешить не надо.
У Размары было длинное, слегка брюзгливой складки лицо, не отражающее ничего: ни колебаний, ни замешательства, ни удивления.
— Так, так, — сказал он по-английски, подходя к Мак-Грегорам. — Каким ветром занесло вас к нам?
Мак-Грегор пожал равнодушно-вялую руку Размары и сказал, что они только что спустились с Синджанского плато, где он осматривал газовые скважины.
Размара скептически усмехнулся:
— А знаете ли вы, что одно из тамошних селений подверглось бомбежке?
— Мы были при этом, — ответил Мак-Грегор и спросил, чей туда прилетал самолет: иранский, турецкий, американский? Или же это постаралась одна из иностранных разведок, хозяйничающих в горах?
— Пока не знаю. Я видел, как с гор везли раненых на грузовиках в больницу. Вот и все, что мне известно.
— Жестокое, мерзкое дело, — проговорила Кэти.
— В данной ситуации, — заметил Размара, кивком веля чайханщику нести завтрак на стол к Мак-Грегорам, — когда курды замышляют мятеж, их не может удивлять такая кара. Вы позволите присоединиться к вам?
— Пожалуйста.
В комнату вернулся сытенький дехдар (управитель округа), прибывший вместе с Размарой и затем исчезнувший куда-то; он застегивал на ходу брюки. При виде Кэти он до ужаса смешался, его черные усики, казалось, встали дыбом. Полковник бросил ему что-то резкое, но чайханщик замял неловкость — расстелил сырую, когда-то белую скатерть, разложил ножи, алюминиевые вилки, принес чайники и блюдо засиженных мухами сладостей.
— Мадам, — заговорил дехдар с Кэти. — На вас, кажется, мегрикская куртка?
— Да.
— Это, должно быть, из курток Дубаса. Он такие носит. А где он сам теперь?
— В своих владениях, наверно, — сказала Кэти.
— Когда-нибудь, — промолвил Размара, макая кусок лепешки в горячий сладкий чай, — Затко убьет этого богатого молодчика, и это будет недурной развязкой.
— Развязкой чего?
Полковник указал в окошко, на горы:
— Немного разрядит там атмосферу безрассудного насилия.
Он велел принести фисташек и, когда их подали в большой пиале, пододвинул ее Кэти и спросил:
— Вы согласны со мной, мадам Кэти?
— Согласна. Именно безрассудного, — ответила Кэти.
Размара почти улыбнулся.
— А вы не согласны? — обратился он к Мак-Грегору.
— Не всегда ведь курды занимаются междоусобной дракой.
— Возможно. Но они слишком привержены насилию и недостойны вашего сочувствия...
Пальцы Кэти сжали руку Мак-Грегора. В чайхану вошли Затко и Таха, но Мак-Грегор тут же увидел, что оружия при них нет и, значит, скорее им самим грозит опасность, чем Размаре. Голова Затко оценена, он всегда лакомая добыча для армии, полиции и для кого угодно, хотя временами все делают вид, что забыли об этом.
— А все же поймал тебя здесь, — кивнул Затко Размаре как старому знакомому.
Размара поднял руку, загораживаясь в притворном испуге.
— Не волнуйся, — сказал Затко. — Мы к тебе с миром.
Размара направил зоркий взгляд на Таху, одетого не в курдскую одежду, а в зеленую солдатскую — международную форму городских и сельских партизан.
— Что он у тебя — в тупамаросы записался? — спросил по-курдски Размара.
Засмеявшись, Затко поцеловал у Кэти руку. Таха поздоровался с «тетей Кэтрин» приветливо, но не за руку. В прежние свои тегеранские времена это был умный, смелый парнишка с твердым взглядом блестящих глаз, проявлявший чуткое, хоть и холодноватое, внимание к людям. И как было Сеси, подростку-дочери Мак-Грегоров, устоять перед этим природным обаянием горца! Но теперь Таха повзрослел, посуровел, наглухо замкнулся.
— Вручаю вам вот это, — обратился Таха к Размаре, — хоть и поступаю так вопреки здравому смыслу. — Он подал сложенный вчетверо лист желтоватой бумаги.
— Что это?
— Клочок бумаги, — ответил Таха, — заполненный протестами против заключения в тюрьму курдских студентов. Требующий их освобождения. Возражающий, обличающий, настаивающий и так далее и тому подобное.
— А кому адресовано?
— Самому падишаху.
— Я передам лично, — сказал Размара, пряча бумагу в карман мундира.
— Знаю точно, как передадите и на что употребите, — сказал Таха.
— Так. Что-нибудь еще?
— Больше ничего. Эта бумага — идея моего отца. Сам же я намеревался увезти вас в наши горы и держать там, пока не выпустят студентов. А если не выпустят — срубить вам голову.