Мак-Грегор, оскальзываясь, взял правей, и Таха повел его голосом вверх, а выстрелы щелкали, нащупывая.
— Теперь будет полный порядок, — ободрил сверху Таха.
Но Мак-Грегор ощущал в себе полный непорядок. С каждым шагом он все обессиленней покорялся мысли, что ему не уйти.
— Да где же ты? — крикнул он Тахе.
— Здесь я. Вам чуть-чуть осталось.
Мак-Грегор последним усилием переполз через зысокий край расщелины — она была тут слишком узка, не протиснуться. Захлопали выстрелы. Укрыться от них некуда, голый скалистый склон. Снова хлопки выстрелов — и тупые удары сзади, в ноги.
— Нет! Нет!.. — выдохнул он.
Лицо хлестнули скальные осколки. Опять хлопки американских винтовок, которыми так восхищался Ахмед, — и руки разжались, Мак-Грегор почувствовал, что окунается в темноту. Очнулся, увидел над собой потускнелое солнце и, лежа навзничь на горячей бугристой скале, под замутившимся небом, мгновенно осознал, что раздавлен, как скорлупа. Боли он не ощущал и жизни почти не ощущал. Все ушло, отдалилось куда-то.
— Таха...
Таха не отвечал. Мак-Грегор повернул голову, где-то в далекой дали мутно увидел брошенную на камни куртку Тахи. Не за что тут удержаться сознанию, и Мак-Грегор перевел взгляд на небо, цепляясь за мглистую белесость и боясь, что вот-вот провалится в нее.
— Таха... — позвал он еще дважды, но Тахи не было. Да и не все ли равно...
Снова с усилием повернув голову, он увидел, что Таха перебегает по склону — ищет, видимо, укрытия от пуль. Залег за камни, открыл стрельбу оттуда, крикнул громко Мак-Грегору:
— Вы слышите меня?
Не в силах отозваться, Мак-Грегор слабо махнул правой рукой.
— Я на себя их огонь отвлекаю, а вы ползком — спрячьтесь в расщелину справа, — прокричал Таха.
Расщелина была та самая, откуда Мак-Грегор перед тем выполз. Но он решил полежать еще не двигаясь, вернуть прежде ощущенье рук и ног, рассчитать остаток сил.
— Не могу ползти, — хрипнул он.
— Essayez! — скомандовал Таха по-французски.
Мак-Грегор тяжело перекатился на живот. Скребясь, сгребая камни, уцепился наконец за что-то, подтянул тело к спасительной расщелине. Но силы иссякли, и, наплывая, как один черный занавес за другим, темнота заволокла мозг.
— Дядя...
Зовет Таха. Но тело скручено одеждой, как конфетной оберткой.
— Сюда-то я вас доволок, но теперь нужна ваша помощь.
Мак-Грегор лежал на вершине склона, за голой скальной выпуклиной, и опять глядел в белесое, тусклое небо.
— Который час? — спросил он.
— Не знаю. Скоро пять, наверное. Вы сесть можете?
— По нам еще стреляют?
— Нет. Здесь мы пока в безопасности.
— Я был, значит, без сознания...
— Надо вам ноги перевязать. Рубашками вашими из рюкзака. А то кровь теряете, — сказал Таха, стаскивая с Мак-Грегора штаны.
— А где мои ботинки? — спросил Мак-Грегор.
— Есть ботинки. Никуда не делись. Но помогите же мне.
— Посади меня.
Таха подтянул Мак-Грегора кверху, и, упершись спиной в скалу, Мак-Грегор ощутил жгучую боль от пулевой ссадины. Взглянул затем на ноги. Они в крови, трудно и понять, что с ними. Но Таха обтер их мокрым платком, и на правой ноге, над коленом, обозначилась рана — глубокая, чистая, на удивление сухая, и видны разрыв серой мышцы, нервы, незадетая вена. Под коленом — еще рана, поменьше, с рваными краями, уходящая в голень и сильно кровоточащая. А на левой ноге поранена мышца икры, и сверху не рассмотреть.
— Повязку надо наложить — унять кровь, закрыть от мух и грязи, — сказал Таха.
— Рви на полосы и бинтуй, — сказал Мак-Грегор. Но когда Таха свел вместе, сжал края надколенной раны, чтобы потуже забинтовать, лицо Мак-Грегора побелело, он опять потерял сознание. Когда свет пробился снова под веки, Таха уже кончил перевязку.
— Дядя Айвор! Вы меня слышите?
— Слышу, — сказал Мак-Грегор, лежа на спине.
— Когда стемнеет, я попробую спуститься в село, раздобыть лошадь или мула. Без них теперь нельзя. Если на закорках потащу вас, то не дотащу живым.
Мак-Грегор закрыл глаза, опять открыл.
— В селе там человек сто ильхановцев теперь.
— Но что же делать?
— И далеко ли меня увезешь, хотя бы и на лошади? Раны кровоточат. Если даже доберемся до Резайе или Хоя, меня там арестуют и засадят за решетку навсегда. Не стоит и везти...
— Вас никто, кроме ильхана, не узнал. Точно говорю вам.
— А как объясню то, что ноги изрешечены пулями? — проговорил Мак-Грегор, чувствуя, как медленно и трудно дышится.
— В Хое у нас друзья.
Мак-Грегор попытался приподняться, сесть.
— Зря все это, Таха. Уходи без меня.
Уже опять слышались выстрелы, и ближе словно бы. Таха встал.
— Что ж вы, здесь остаться хотите — умереть героем?
— На этот раз выбора у меня нет... — сказал Мак-Грегор, глядя, как на повязках, под коленями, не спеша проступают пятна крови.
Таха присел на корточки, всмотрелся в Мак-Грегора.
— Слабость мешает вам собраться с мыслями.
— Это верно, — сказал Мак-Грегор, закрыв снова глаза, хмелея от изнеможения, от боли, от желания нырнуть в забытье. — Не так все это надо было, не так, — пробормотал он.
— Вы только глаза не закрывайте, дядя Айвор.
— Ильхана мы должны были убить, я знаю, но...
— Да, должны были, а теперь должны выбраться отсюда, чтобы начать все заново на улицах городов, где ждет нас будущее. Не закрывайте глаза и думайте об этом.
Мак-Грегор понимал, что его успокаивают, как ребенка, и хотел сердито возразить, что, несмотря на боль, он в ясном уме, мыслит связно, — но от усилия все спуталось, и он опять провалился куда-то.
— Дядя... Дядя Айвор...
Вокруг темно.
— Мне уже надо идти, — говорит Таха.
— Хорошо, иди.
— Я вам все тут оставил. Вода, хлеб, мясо в рюкзаке. Винтовка лежит у вас слева, автомат кладу справа. Вот так.
— Но это глупо. Автомат возьми с собой.
— Он мне незачем. Слушайте, дядя Айвор. Я, возможно, на несколько дней ухожу. А вы, может, сядете потом, подержитесь настороже. Но я с шумом уйду — будто мы оба спускаемся. Вы поняли?
— Понял.
— Я ведь не знаю, сколько там пробуду.
— Иди спокойно. Но еду давай поделим...
— Я вернусь, дядя Айвор. Я доставлю вас домой, клянусь могилой отца. Вы только сейчас перетерпите, продержитесь, как симорг с израненными крыльями.
— Иди спокойно. А я посижу тут, подумаю, как дальше быть.
— О тете Кэтрин думайте.
— Ладно.
— Домой вернетесь — и все будет хорошо.
— Ладно, буду думать о хорошем.
— Значит, можно мне теперь идти?
Мак-Грегор кивнул, ощущая, что укрыт спальным мешком, а второй подостлан под спину.
— Посади меня, — сказал он.
Таха посадил его к скале, подмостил спальный мешок, сказал:
— Запомните: я, возвращаясь, буду вам кричать с подхода. Так что стреляйте в каждого, кто полезет без предупреждения.
— Я не увижу в темноте...
— Тогда просто сосредоточьте мысли и держитесь. Это главное.
— Ладно.
Таха перешагнул через гребенчатую закраину, ушел. Мак-Грегор слышал, как он скользит с откоса с шумом, с криком; раздалось несколько выстрелов, и снова крики — это все Таха, сбивает с толку ильхановцев, целыми десятками, возможно, залегших кругом.
— Сюда, за мной спускайтесь, — кричал Таха где-то далеко внизу.
Над головой густо чернело небо, льдисто холодели звезды, вызывавшие всегда у Кэти сосущую тоску на этих пустынных высотах.
— Сюда, за мной, — опять донеслось, слабо-слабо.
Выстрел, еще выстрелы, и горная затем тишина, и теперь нельзя спать. Уснуть значит умереть, и потому надо прижать спину к скале, чтобы резнула боль и разбудила. И, вслух застонав от боли, он вспомнил строку поэта Хайдари из Тебриза, услышанную в детстве от отца. «Жизнь — это боль; но боль — это не жизнь».
И, однако, боль сейчас убережет его от смерти. Боль, беда, нерешенность сомнений — вот с чем приходится жить, а не с соловьями, лепестками, розовой водой. И об этом тоже говорил поэт Хайдари, сделавший 986 заключений о боли, жизни и любви. «Отдели их, коль сможешь, одну от другой и от третьей, — сказал Хайдари, — и, разделив, умрешь от пустоты». «От пустоты, значит, я не умру тут. Горе Кэти и мука ее не дадут. И зовущая боль осенневолосой Жизи Маргоз. И вся огромная нерешенность...
А теперь береги силы. Думай четко о Тахе, о трудной задаче думай, стоящей перед парнем. Верь в упругую, непобедимую силу его юности. Положись на его страстную убежденность, на высокое чувство чести, на верность товарищу, стойкость в борьбе, на сыновнюю привязанность, ум, изворотливость, храбрость, крепость, умелость. На истую верность заветам отцов...»
— Сюда, за мной, — глухо, но донеслось — совсем уж издалека. И значит, Таха прошел невредимо.
То ли это удаленность, то ли ледяная тьма глушит сознание. Но снова он вжался спиной в скалу и, ощутив резкую, пронзительную боль, понял, что жив и что рано или поздно Таха появится опять на склоне, подаст голос, подымет в путь, — и в том пути откроются, быть может, у Тахи глаза на альпийские маки и астрагал, на первоцвет и филипии, украшающие горы для жизни и радости, а не для истребительной яростной резни.
ДЖЕЙМС ОЛДРИДЖ — JAMES ALDRIDGE (род в 1918 г.).
Английский писатель, публицист и общественный деятель, лауреат Международной Ленинской премии «За укрепление мира между народами». Советские читатели хорошо знают Д. Олдриджа по переведенным в нашей стране романам «Дело чести», «Морской орел», «Охотник», «Дипломат», «Герои пустынных горизонтов», «Последний изгнанник». «Иностранная литература» напечатала его романы «Не хочу, чтобы он умирал» (№ 11, 1959), «Сын земли чужой» (№№ 3 — 5, 1963), рассказ «Прощай, Анти-Америка!» (№ 2, 1972), несколько эссе, в том числе «Будущее рома