— Я уже отдалился от Бедфорда на сто лет. Когда я впервые увидел тебя среди прибрежных скал, на севере, — тогда-то те сто лет и закончились. Это было вчера. А может, сегодня. Сегодня я увидел тебя в первый раз. Точнее, сейчас я тебя вижу в первый раз. Иди же ко мне, Свет-Моих-Очей.
— Ах, зачем ты зовешь меня, Сервадак! Стоит мне выйти на свое гороховое поле, ты уже тут как тут, словно дрозд.
— Но дрозду отвечает дроздиха.
— Я тоже тебе отвечаю.
— Ты не дроздиха. Ты мне не отвечаешь.
Он протянул к ней руку. Она опустила голову, всхлипнула, потеребила столбик, к которому подвязывала горох, и пошла к Сервадаку — медленно, потом быстрее; позволила ему, упавшему на колени, поцеловать ее; сама нежно поцеловала его в глаза и в губы.
Он приманил ее снова, на другой день, и еще раз — на следующий. Эта девушка с курчавыми темно-каштановыми волосами и стройной фигуркой всегда была ласковой и оживленной, но слегка усталой; всегда медленно обводила преданным взглядом деревья землю людей; и с каждым днем все больше сияла — словно владычица этих мест, — казалась все более открытой. Она носила строгую рабочую одежду британских поселенцев: серую или коричневую длинную куртку, черные женские шаровары — свободные, подвязанные под коленями и вокруг щиколоток. Когда однажды она появилась в пестром платке, обернутом вокруг головы, Сервадак, сидевший под лавровишней, поднялся на ноги.
— Да, Сервадак! Я и тебе кое-что принесла. Цветную куртку. Посмотри, какие у них яркие куртки.
— У кого яркие куртки?
— У змей. У мужчин. Очень многих.
— Свет-Очей-Моих, но я ведь не имею отношения к змеям.
Она вздрогнула, подошла ближе:
— Не говори этого. Что ты такое говоришь? Мы тут все — змеи.
— Ты сама знаешь, я сказал правду.
— Нет, не будем об этом. Не хочу тебя слушать. Не пугай меня.
— Что ты хочешь мне дать, платок? Куртку? Если ты так хочешь, если я получу их из твоих рук, я с радостью буду их носить.
— Благодарю небо за то, что ты согласился. Ах, Сервадак, отойди же от дерева: под деревом ты не станешь красивее. Ты такой бледный, будто покинул Лондон только вчера.
— Я уже сто лет как его покинул. Неправда, что я не загорел. Я ведь работаю. Взгляни на мой виноградник, Свет-Моих-Очей.
— Я принесла тебе яркую куртку.
— Ну так иди же сюда!
Она подбежала к нему.
— Не хватай меня, Сервадак. Сними рабочую блузу. Видишь, это зеленая шерсть. Тебе нравится? Куртка красивая. Ах, она будет тебе к лицу!
— Правда? Ну-ка покажи. Вот, надел. Ну и как я тебе?
— Отлично, отлично! Замечательно. Полюбуйся на себя сам.
— Я буду ее носить всегда.
— Не надо, не хватай меня. Хочу на тебя посмотреть. Ну, разве не красавец? Пойдешь завтра со мной петь песни?
И она радостно повела Сервадака через его поле, по пути окликнув кустики фасоли, показав своего друга лавровишне:
— Теперь, Лавровишня, Сервадак тебе изменил. Он больше не сидит с тобой. Ему нужен солнечный свет. Он хочет двигаться. И должен покрасоваться перед другими.
Она привела его на свое поле:
— Это Сервадак. Вам нравится его зеленая куртка? Ведь правда, она красива, как мой платок? Постой, я обовью твою шею фасолевым усиком. Ну, Усик, что скажешь о куртке Сервадака?
— Дай его сюда.
— Пусть он будет на твоей шее.
— Я хочу взять его в руки. Он же от тебя. Ты его растила. А когда он увянет, я спрячу его в ладонях, и он будет жить в моих руках, в плечах — нет, это ты будешь там жить.
Она, вздохнув, отвернулась.
— Что с тобой, Свет-Моих-Очей?
— Называй меня как-нибудь по-другому.
— Но ты правда мой свет.
— Не называй меня так. Я хотела бы, чтобы меня звали Крокусом, или Ветерком, или… Чтобы я, как и прежде, звалась Майеллой.
— Ты грустная.
— Да. Тебе не нравится мой фасолевый усик, Сервадак, тебе ничего не нравится. Я уже снимаю его.
— Свет-Моих-Очей…
— Называй меня Майеллой. Тебе ведь и свет не нравится.
— Ох!
— Да, вот тебе и ох, Сервадак, мой ночной мотылек. Ты болен Лондоном.
— Я, Майелла, раньше почти не общался с людьми. Но теперь у меня есть ты. Не сердись.
Смуглая Майелла ни с кем своими переживаниями не делилась. На общей встрече она ни словечка не сказала Диуве, руководительнице этой группы змей. Сервадак часто приходил и приглашал Майеллу в хижину; она, счастливая и печальная, совершала с ним любовное странствие. Ждала, не изменится ли он. Но он после каждого странствия возвращался к ней с еще более дикой тоской. Ее поле примыкало к полю Сервадака. Полдня его взгляд блуждал по древесным стволам, по земле, по стручкам, по пряным цветкам артишока на ее поле. Она все ждала, что он залюбуется травами или фруктовыми деревьями, порадуется ее курочкам. Он радовался, но его улыбка показывала, что радуют его не куры, а она сама. Их поля располагались на берегу спокойного озера. Майелла блаженствовала, плавая в теплой безмятежной воде; Сервадак наслаждался, купаясь с ней рядом; в воде она позволяла, чтобы он ее целовал-обнимал, видела его пылающее лицо. Убегала к себе в хижину, бросалась на постель: «О что же, что же, что же мне делать? Что тут поделаешь! Ну разве он не болен?! Я бы и хотела быть с ним поласковее, но он так ужасен. Он страдает. И готов меня проглотить. Что же мне делать».
Она попросила, чтобы ее отвели к Диуве — мягкосердечной правительнице с сияющими глазами. Та, выслушав гостью, рассмеялась:
— Знаешь, Майелла, что я тебе скажу? Ты со своим Сервадаком живешь слишком далеко от всех нас. Если бы ты жила ближе и приходила к нам чаще, ты бы уже поняла: таким случаям несть числа. Ничего особенного тут нет. Все мужчины и женщины радуются, когда обретают друг друга. После столь долгого воздержания. Они радуются чрезмерно.
— Мне его очень жаль, Диува. Он работает. Делает все, что требуется. Но ничто не приковывает по-настоящему его внимание. Он ест, не чувствуя вкуса пищи. Я убедилась в этом, когда он сидел у меня: ему было все равно, дам ли я ему огурец, или горчицу, или печеные трюфели. Он просто глотает, что ему ни предложишь, смеется и радуется.
— Это потому что ты рядом.
Майелла всхлипнула:
— Да, это потому что я рядом. Но разве он не безумец?
— Девочка моя! Так ведут себя многие.
Майелла расплакалась:
— Помоги мне, Диува. Сервадак хороший. В Лондоне он ужасно страдал. Он ничего там не видел, кроме машин, и игр, и бездельничанья. Он мне рассказывал. А потом он прибился к нам. Как хорошо могло бы ему быть у нас! Но пока что это не так.
Диува усадила юную Майеллу к себе на колени, задумалась:
— Одно я тебе скажу. Ты вот покинула Лондон… Но это еще не значит, что всю боль ты оставила позади. Майелла! Боль, несчастье — не только в Лондоне. Куда бы человек ни направился, они следуют за ним по пятам. Даже сюда, где все дышит нежностью, как в райском саду, — сюда, на берега Гаронны.
— Боли я не боюсь.
— Ты, Майелла, могла бы мгновенно убить Сервадака — в хижине, во время любовного странствия. Хочешь? Да, так поступали многие: и девушки, и мужчины. Это не доставит ему мучений. Всего один шаг — ты сама знаешь — отделяет странствие с любимым от смерти. Умрет вообще не твой друг, не Сервадак. Когда он, отрешенный, выгнется назад над твоим телом, потом позволит себе упасть, изольется в тебя — в этот момент в нем не будет души Сервадака. Ты лишь избавишь его от необходимости возвращения. Оставишь на той стороне. Что-то ты притихла…
Майелла долго молчала, сидя на коленях предводительницы, уткнувшись в ее грудь. Потом выдохнула:
— Не могу.
— Я уже поняла. Ведь ты и сама с ним странствуешь.
Майелла сидела, сгорбившись.
— Хорошо, моя девочка. Мы придумаем что-нибудь другое.
Майелла у ее груди пролепетала:
— Он такой нежный! Мой ночной мотылек. Не смогу я.
— Мы придумаем другое.
Майелла обняла женщину за шею:
— Ты рассердилась на меня, Диува.
— Не играй со мной, дорогая бабочка. Оставишь мне на время своего мотылька?
— Тебе?
— Может, я сумею его приручить. А может, он змея, настоящая змея с ядовитым зубом, и мне придется снять у него с лодыжки браслет.
— Я должна тебе подчиниться? Не причиняй ему зла. Я знаю, ты поможешь.
— Сервадак, Диува просит тебя зайти к ней.
— Я больше не пойду к другим людям, Майелла, мой свет. Никогда. Или ты хочешь меня прогнать?
— Но она желает тебя видеть…
— Ах, я теперь могу приходить к тебе. Я так долго сидел под лавровишней. Теперь я здесь. Я знаю, ты пожаловалась на меня,
Майелла: ты ходила к Диуве и просила у нее заступничества. Это меня не обижает. Ты ведь так часто жаловалась на меня мне же. Но отступиться от тебя я не могу. Я должен кое в чем признаться тебе: моей руке, моей шейке, моим курчавым волосам, моей планете, моему Солнцу, моей Земле, моей ночи, моему дню. Я могу высказать только десятую часть того, что чувствую. И даже на это больше не осмеливаюсь. Но и при себе держать не могу.
— Не стискивай меня так сильно, милый Сервадак!
— Теперь тебе стыдно, потому что из-за меня ты ходила к Диуве.
— Так что ты хотел сказать, милый Сервадак? Ты весь дрожишь…
— Сейчас…
— Почему ты закрыл глаза, Сервадак, милый Сервадак?
Он крепко обнял ее, сидящую на скамейке, и склонил голову ей на плечо:
— Сейчас… Я закрыл глаза и больше их не открою. Никогда.
— Ах, открой! Открой же!
— Никогда.
— Отпусти меня, Сервадак.
— Никогда.
— Да что же это такое?!
— Ничего. Помощники Диувы, из змей, меня заберут. Рано или поздно они меня заберут. Они уже забирали других. Я слышал.
— Так отпусти меня!
— Нет, Майелла, я здесь. Здесь. Рядом с тобой. С твоим сине-зеленым платком — смотри, я сейчас повяж