Он не знал, что такая позиция умножает число его противников. Мужчины и женщины, работавшие или учившиеся в лабораториях, продолжали, не афишируя этого, придерживаться прежних представлений. Начала формироваться фронда — из них, из отпрысков господствующих родов. Эти люди, чье присутствие пусть с неохотой, но терпели (особенно на фабриках Меки) и от чьей доброй воли, по сути, зависела жизнь всех, в конце концов создали, так сказать, параллельное правительство. Они сразу же приостанавливали действие декретов, касающихся контроля над техникой (которая понемногу вновь стала развиваться), распространения благочестия, дальнейшего разрушения фабрик, возвращения к земледелию и скотоводству. Начальника тайной полиции (правую руку Марке), человека с железной волей и очень осмотрительного, они сумели привлечь на свою сторону, на что и сами не особо надеялись. И вскоре игра для них сделалась совсем легкой. Двери тюрем, где сидели те, кто саботировал распоряжения Марке (владельцы и производители оружия, упрямые конструкторы, тайно подсоединявшие свои лаборатории к источникам дополнительной энергии), одна за другой незаметно открывались. В градшафт впускали и правонарушителей, высланных из чужих городов.
Тем временем Марке, фактически уже отстраненный от дел, умер. Много недель — под предлогом, что так велел врач — его не выпускали из дому. Он, по сути, стал пленником начальника своей же тайной полиции. Консул — старик с пергаментным лицом, заросшим всклокоченной белой бородой — целыми днями лежал поперек кровати, диктовал что-то, давал указания. Только женщины оставались с ним до конца. Он грезил о благих результатах своего правления. Верил, что направил развитие города по надежному, правильному пути. Терроризировал женщин просьбами покормить его, принести молока или зелени, поменять гигиеническую прокладку, перевернуть на другой бок. Не подпускал к себе врачей. Вел бесконечную борьбу со смертью.
МЕГАФОНЫ, колокола, знамена с огненными знаками сзывали народ на собрания. Участники фронды повсюду открыто заявляли о себе. Но им пришлось пережить чудовищное разочарование.
Лигбау, ветхий старик, настоял, чтобы его подвели к мегафону перед ратушей, жестикулировал с гримасой отвращения на лице:
— Вы разоблачены. Мы уже видели вас, мы вас ждали. Теперь все начнется сызнова. Вы уверены, что вот-вот добьетесь своего. И вы добьетесь. Не возражайте: вы своего добьетесь. Такова наша участь. Я вам советую — всем вам, собравшимся здесь, — примите ее. Она бессмысленна. Но не пытайтесь ее избежать. Она нам приуготована, потому что сами мы таковы, мы так ее проживаем. Вбросьте в игру всех бывших высланных и узников тюрем. Доведите свою работу до конца. Время летит быстро, не тяните же со своими опытами и испытаниями. Мы уже знаем, куда ведет этот путь. И вы хорошо позаботились, чтобы на сей раз все произошло быстрее, чем во время войны, последней войны — точнее, предпоследней. Мне уже восемьдесят. И я рад, я счастлив, что мне не придется умирать в своей постели. Мне не придется прилагать усилия, чтобы умереть: с меня эту задачу снимут. Славное время: сколько неожиданностей нас ждет! Ура! Радуйтесь же! Вы всё заранее продумали. Вспомните: всё это уже есть в ваших книгах, на ваших чертежных досках и в бумагах на письменных столах. Ваши головы… В них уже накопилось всё, что скоро на нас обрушится. — Он впал в неистовство и теперь не говорил, а шипел. — Вы ведь знаете Шпрее и Хафель, Одер, Эльбу? Я думаю, им вы и молитесь. Они — боги наших новых правителей. И мы все уподобимся этим богам. Станем жидкой грязью и глиной, обильными или оскудевшими водами. Отрываемыми друг от друга, запруживаемыми… Ну что, разве я не ясновидящий, разве эти картины я вынул не из ваших голов? Я не боюсь вам это сказать, потому что я старик. Тридцать лет назад другие люди выглядели так же, как вы сейчас, они и смеялись так же. Их звали Лойхтмар и Раллиньон. Вы — никакая не новость. Ваши изобретения новы; то, что вы собираетесь сделать, кажется вам совсем новым, да только сами вы очень стары. Вот вы опять здесь — ты вот, хотя ты мертвец, ты погиб на Азовском море, вместе с армией «Б», хорошая была армия, достойная тебя. Но теперь ты снова живой. Твои собственные изобретения, думал я тогда, тебя и убили. Но тебе это нипочем, ты и пятидесяти годков не захотел спокойно поспать. А вон та женщина — разве не она когда-то в Южной Германии бросилась в работающую машину? Элиза Франгани, наполовину итальянка, разве не она здесь стоит — кто же ты, если не она? Ты спряталась за его спину. Напрасно. Ты сидишь в его голове, в его теле, — и в головах многих из тех, что собрались здесь; ты готова прямо сейчас показать, что опять находишься среди нас. Какая новость для старого человека! Ха, какая неожиданность! Угораздило же меня дожить до такого счастья! Седой уже — и дождался!
Он, стоя у мегафона, бурно жестикулировал; его не понимали. И пытались утихомирить; а кое-кто из стоявших внизу не смел поднять глаз. Старик крикнул:
— Я должен говорить дальше. Но сперва ответьте мне: Марке мертв? Если он умер в Крыму, то не мог добраться до дому… Или все же добрался? Дочери его повесились. Он выколол себе глаза…
Старик наощупь поискал что-то возле себя, его дряблое лицо раскраснелось, глаза выпучились, он взмахнул руками и прохрипел:
— Выборы! Новый консул! Мы вот вели войну. Война подошла к концу. То есть это мы подошли… к границе. За границей была… пустыня! Пустыня! Руины Ниневии — дворцы по сравнению с тем, что нам довелось увидеть. Евфрат еще течет, фундаменты стен сохранились, там можно найти кирпичи, там есть всё. В России же земля опустошена, самой земли больше нет. Почвенный слой содран. Кратеры уходят вглубь до раскаленной сердцевины планеты. Я лично выбираю… Марке! Голосуйте и вы со мной! За Марке! Сограждане, никто, кроме Марке, не должен стать нашим консулом!
Его отвели в сторону. После него выступал холодный деловитый человек. Лигбау в своей инвалидной коляске находился поблизости. Нагнувшись вперед, старик не сводил выцветших глаз с оратора; крикнул ему, снизу вверх:
— Что у тебя на уме? Признайся, от чего мы умрем — от потоков яда, потоков газа?! Говори же!
Когда выступавший закончил речь, Лигбау крикнул:
— Выбирайте его! Он поведет нас по следующему отрезку пути. Шанса еще раз встретиться на этой площади у нас не будет.
Женщина, которая стояла рядом с последним оратором, подскочила к старику, крикнула ему в лицо что-то оскорбительное, сунув под нос кулак. Старик самостоятельно встал с коляски, поднялся на подиум, заехал обидчице по шее:
— Прежде ты бы себе такого не позволила!
Она с плачем упала на доски; помрачневший оратор помог ей спуститься по ступенькам.
ПОСЛЕ ЭТИХ СОБЫТИЙ консулом Берлина стал Мардук. Высоколобый бледный человек лет тридцати, с большими серьезными глазами. Длинное костистое лицо, спокойная размеренная походка (хотя ноги ненадежные, со слабыми мышцами). Прежде Мардук ничем особенным не выделялся, однако в последние дни перед мучительно приближающимися выборами, когда уже обнаружились признаки анархии — в Мекленбурге восстали потомки старых правящих родов, в Магдебурге и его окрестностях вокруг фанатичного старика Лигбау собирались разрушители машин, — так вот, в те дни ему хватило мужества, чтобы из Бернау, где он тогда находился, с двумястами сподвижниками приехать в Лёвенберг[43], где совещались «друзья железа», захватить всю собравшуюся там верхушку этого движения и за один-единственный день добиться того, чтобы и относящиеся к ней люди, и сама она как целое исчезли. До самого конца его долгого консульства — а закончилось оно в середине двадцать седьмого столетия — о действительной судьбе этих сорока двух мужчин и женщин знали лишь немногие посвященные.
Мардук — человек такого же склада, что и те, кого он захватил в плен — жил среди лесного массива под Лёвенбергом, почти на границе с Мекленбургом, рядом с крупнейшей в градшафте белковой фабрикой. Маленький буковый лес располагался практически за стеной его рабочего кабинета. Между этими зелеными буками и гуляли теперь сорок два пленника. Еще когда они проходили через низенькую калитку, в глаза им бросились треснувшие деревья. Из трещин на стволах, из широких ран выступала густая застывающая в виде пузырьков желтоватая слизь. Она стекала на корни и, высохнув, выглядела как ржавчина. Пленники смутно помнили, что этот Мардук, всегда державшийся особняком, занимался какими-то опытами с растениями. Он, вроде бы, работая в лабораториях Меки — с внутренностями животных, но больше с частями растений, — добивался очень своеобразных изменений в процессе роста.
Помрачневшие пленники ходили по парку Мардука, не зная, как все это понимать: что их захватили силой, привезли сюда, держат взаперти. Ведь Мардук — человек их круга. Не исключено, что он получил информацию о готовящемся на них нападении, решил позаботиться о своих соратниках по союзу и укрыл их у себя в доме. Они ожидали, что он вот-вот появится и все объяснит. Их обвевал свежий весенний ветерок, и время от времени возникало ощущение, будто рядом с ними — возле плеча, за спиной — что-то движется. Они ничего подозрительного не видели. Присаживались на землю — то вместе, то поодиночке. В воздухе присутствовало что-то особенное — с острым запахом, как разреженный дым. От деревьев, казалось, распространялся жар; стволы в некоторых местах были теплыми. Встревожившись, люди стали внимательнее присматриваться к деревьям. Когда они наклоняли голову к стволу, внутри что-то гудело жужжало шумело. То были древесные соки: ведь наступила весна. Удивляло лишь, как активно эти соки движутся — в сердцевине, по капиллярам. Пораженные люди прикладывали ухо то к одному, то к другому дереву. Изнутри некоторых стволов доносилось шипение, как будто жидкость там внутри закипала. С дерева, до которого никто не дотрагивался, упала зазеленевшая ветка. Сверху что-то фыркнуло, будто выплеснулся древесный сок. Острый запах — повсюду вокруг разреженный, едва ощутимый — возле этого ствола усилился; люди, не выдержав, отошли. Запах был едким, как аммиак.