— Вот так. И прекрасно. Ты здесь. И прекрасно. Теперь все прекрасно. Мне хорошо. Ах, как хорошо моим рукам. Ах, и голове хорошо. Я здорова. Да, и я больше не дрожу. Мне очень хорошо — всей, с головы до ног. Могла ли я поверить в такое! Ну, давай. Теперь ничего худого со мной не случится. Теперь можешь рвать меня на части, можешь побить, можешь даже выкинуть из окна.
И она отпустила его, сама же блаженно потянулась:
— Вот это жизнь, Мардук! Это я теперь получила в подарок. От тебя.
В нем что-то задребезжало. От груди к горлу поднялся ком, руки будто погрузились в ледяную воду. В нем нарастало недовольство, гнев против этой женщины. Она на него посягнула. Ее надо проучить. Это сидело теперь рядом с ним на табурете, потягивалось, говорило какие-то слова, на столе же в беспорядке лежали шелковые волокна. Его рука схватила несколько волоконец, он обратил глаза к женщине:
— Покажи лицо.
Она позволила, чтобы он отнял от лица ее руки. Голова у нее откинулась, как у сиявшего ребенка. Она моргала, как если бы смотрела на свет.
— Дай мне поглядеть на тебя, Марион.
— Я не могу, не могу, Мардук. Сейчас правда не могу. Позови меня, позови по имени. Как меня зовут.
Когда он стал звать ее, она улыбнулась, рассмеялась-размечталась. Вслушивалась, обхватив левой рукой его плечи. Лицо Мардука скривилось. Ему пришлось приложить усилие, чтобы подавить гнев. Внутренне напрягшись, он думал: как удивительно то, что здесь происходит. Сквозь него двигался ток чувства, подергивались даже пальцы ног: нужно сесть на самолет, отказаться от управления и просто нестись сквозь тучи. Быть безрассудно-смелым. Но ведь в губах руках ощущается какая-то слабость. И еще глубже — в груди. Преодолеть это. Его ярость усилилась. Он охнул и обхватил. Обхватил правой рукой — мягко колышащуюся смеющуюся Балладеску. И тут его лицо изменилось. Напряжение, когда он сглотнул, схлынуло. Правую руку он не отнимал, а левая легла на ее то вздымающуюся, то опускающуюся, на ее парящую грудь. Потерявший управление самолет — пусть его уносит отсюда.
— Марион, — в отчаянье сказал он, прижав холодный нос к ее уху, — ты вовлекаешь меня в странную авантюру. Я знаю, что для тебя удовольствие — завлечь меня. Ты сумасбродка, я много о тебе слышал. Я должен стать твоей очередной жертвой. Ты этого хочешь — чтобы такое случилось. Я понимаю.
— Что же ты понимаешь, Мардук? — засмеялась Балладеска.
— Что ты пришла сюда, чтобы меня подчинить. Заставить ползать у твоих ног.
Мардук — хоть напряжение и схлынуло, когда он сглотнул — хотел услышать от нее подтверждение. Он вытянул губы и уже мысленно подсказывал ей ответ. Но только она не слушала, она шевельнулась в его руках:
— Это и есть блаженство. Теперь говори, что хочешь. Оно свершилось.
Он тряхнул ее, недоумевая и негодуя, а она даже не попыталась уклониться. Стиснул ей виски, чтобы прикоснуться к ее рту сухими губами; прижал свои губы крепко, насильственно. Но отшатнулся, как от дымовой трубы, от жаркой струи дыхания, которая медленно вытекла из покоящегося женского тела. Потом воздух устремился в нее. Влажно сверкнули белые зубы. Мардук молился в величайшем смущении, чувствуя, что пропал; вздохнул, притулившись к ней:
— Ну, теперь довольно, Марион. Я дал тебе, чего ты хотела. Теперь уходи. Будь счастлива. Не правда ли, ты уйдешь, уйдешь прямо сейчас. У меня много дел, а мы сидим здесь. Ох, Марион, иди же. Почему ты сидишь, что ты здесь высиживаешь?
Но, говоря это, он прижимал ее к себе. И чувствовал, как его лицо покрывается испариной, будто оттаивает. Ладони у него распухли, сделались тяжелыми и горячими, срослись. Светловолосая Марион выпрямилась, отцепила его руки от своей шеи, улыбнулась, отодвинувшись, но подняв на Мардука прищуренные глаза:
— Сейчас я должна уйти? Сейчас? И куда же пойдет Марион? Она этого не знает. Ну же, Мардук, вставай! Встань! Ноги у тебя не сильные, но стоять ты можешь. Вот, стоишь. Почему она должна уйти? Она не уйдет.
— Чего ты хочешь? Ты должна уйти.
— Я останусь.
И тут его захлестнуло жаркое дыхание, буря промчалась сквозь него, он стоял и смотрел, проскрипел сквозь зубы:
— Останься.
И она, спокойно:
— Останусь. Ты же здесь. Разве ты не здесь?
Обнимая ее, стоящую, он стонал-бушевал-смеялся:
— Я здесь. Ты заполучила меня. Заполучила!
Его совсем открытое пылающее лицо; голова мотается из стороны в сторону; выражение лица стерлось.
— Ты, Мардук, посмотри на меня. У меня было много мужчин… И белых, и цветных. Я предлагаю тебе пари. Я знаю, ты хочешь со мной бороться. Я буду с тобой бороться. Если благодаря тебе я получу наслаждение, если ты доставишь мне наслаждение, если я окажусь побежденной… — Она теперь полностью повернулась к нему, глаза сверкали, она со смехом упала на табурет, хлопала в ладоши, и смех ее звучал тихо-тихо.
— Что же тогда?
— Кто окажется побежденным, Мардук, должен будет устраниться.
— Что ты имеешь в виду?
— Это большое пари. — Ее серо-голубые глаза сверкнули. В нем что-то всхлипывало-качалось, снова и снова. Он был ей благодарен: ах, настоящая баба!
— Так ты принимаешь мой вызов?
— Конечно, конечно, Марион.
Они стояли, обнявшись; она дрожала хихикала:
— Мы должны заключить пари. Я ни во что не верю. Я ничего не знаю. Это блаженство, оно овладело мной. Если я смеюсь, ты не должен думать, будто я испытываю блаженство, потому что достигла цели. Да, я испытываю блаженство — но потому, среди прочего, что здесь мое поле битвы. Потому что ты мое поле битвы. Здесь я у себя дома. Тебя я хотела. Я тебя… я тебя бесконечно ненавидела, совершенно безмерно. Эта ненависть была моим позвоночником. Сейчас ты предо мной. Я не могу тебя отпустить, не ощутив прежде всем телом, вплоть до спинного мозга. Прежде, чем ты сразишься со мной. Если не осилишь меня, ты должен будешь устраниться. Кто бы ни оказался побежденным, должен устраниться.
— Да.
— Ты понял: должен устраниться. Так я хочу. Если я тебе покорюсь, если буду гибнуть из-за тебя, ты должен схватить меня за горло и задушить. Или убить таким способом, каким захочешь. Это должно случиться. Никакой милости к побежденному. Я уже здесь.
Она нажала на кнопку выключателя, свет погас; ее платье, зашуршав, упало.
— Я здесь, Мардук, где же ты.
Совсем новый голос прозвучал из него, сам он этого голоса не узнал:
— За мной дело не станет.
Они схватились в темноте друг за друга, бросились на постель. Беспомощный крик замер в его груди; у него были уверенные руки — он сам удивлялся, откуда — и ладони не менее крепкие, чем затылок.
— Ты, может, думаешь, это игра, — стонала она. — Милый, тут ты ошибаешься. Думаешь, наверное, что я — влюбленная баба, которая вешается тебе на шею. Ты ошибаешься. Я спала с десятками мужчин, говорю тебе — цветных и белых, красивых нежных и сильных. Они все прикасались ко мне, как прикасаешься сейчас ты. Вы для меня — ничто. Я их потом выбрасывала вон. Я открою для тебя мое лоно, тебе незачем меня принуждать. Тут не надо никакого натиска. Советую тебе, Мардук: наберись терпения, ведь на кон поставлена твоя жизнь. Не правда ли, ты хотел бы и дальше сидеть в этой комнате, где мерцают таблички для записей и откуда ты подаешь сигналы, ведь у тебя есть оружие, против тебя невозможно ничего предпринять. Так вот, этому всему — уже через три минуты, Мардук — придет конец!
Человек, в других случаях называвший себя Мардуком, ответил:
— У меня нет терпения. Ты не посмеешь.
— Не посмею. Не посмею. Может, я хочу лишь продлить это мгновенье с тобой. Я дрожу, кажется. С тобой хочу я побороться. С тобой буду бороться.
— Ты выключила свет…
Она заткнула ему рот: накрыла губами; и лепетала, обращаясь к его зубам.
— Я хочу бороться с тобой, а не болтать. Ты, глупый самец. Что ты вообще такое?! Ха-ха, я тебя чувствую, косматый зверь: как ты гордишься этой пустой грудью и тем, что вокруг губ у тебя борода и усы. Можешь хоть завернуться в свою бороду. У меня есть кое-что получше. У меня есть груди, к которым приникали младенцы. Мои волосы длинные. Блестящие, и мягкие, и длинные. Кожа у меня гладкая. Когда я иду, покачивая крепкими бедрами, толстые похотливые самцы провожают меня глазами.
— Зачем ты выключила свет?
— Так надо. Теперь можешь говорить, что хочешь.
— Я скажу тебе, кто я. Освободи мой рот. Целовать тебя я не буду.
— Ну что ж, скажи, пока еще жив.
— Ты, буянка, ты, мягкое теплое существо, мне нет надобности говорить тебе, кто я. Ты и так хочешь от меня спрятаться.
Бешеный темный гнев заклокотал в ней:
— Бог мой, кто это говорит, с кем я связалась? Что наделала? Такого я не хотела…
Но тут же голос ее опять стал текучим:
— Нет, все-таки хотела. Я этого хочу. Ты этого хочешь, Марион.
Она взмолилась:
— Не ты ли тот Мардук, что прогнал собравшихся в зале? Я хочу услышать это от тебя.
— Ты сама знаешь.
— А ты не хочешь спросить, Мардук, о Мардук, кто я? Неужели нет?
— Балладеска! Кто ты — познавшая десятки мужчин, цветных и белых, сильных и нежных, — я очень скоро узнаю сам.
Тут она вскрикнула. И когда он прижался губами к ее губам, она его обняла. Темный всерастворяющий вал поднялся в нем, стал Мардуком. И в этих слезах неистовстве боли была благодать, было блаженство, добытое из Балладески. Оба теперь не двигались, держали друг друга.
— Я обрела тебя, Мардук. И ты обрел меня. Сам так захотел. Нам уже не обойтись друг без друга. Я предложила тебе пари; и не буду молить о пощаде. Я хорошо вооружена. Ты хотел бы размолоть меня своим костяком. Но не думай, что ты сильней; ты, Мардук, трус и слабак; тебе не представится случай меня помиловать.
— Если бы я видел тебя, Балладеска! Как хорошо, что я хотя бы слышу твой голос. Говори еще…
— Как хорошо, что я тебя слышу, Мардук. Я опять прихожу в себя. И больше тебя не забуду. Ты уже понял, почему я бросила тебе вызов? Чтобы унизить тебя. Увидеть жалким. Через три минуты мне это удастся. Теперь ты меня не пугаешь. Теперь я сорву с тебя занавес…