Мужчины из племени бени-сахр, увидев висящий на кляче бессловесный скелет, обтянутый кожей, решили все это прекратить: под каким-нибудь предлогом удалить ненасытную мстительницу, а человека прикончить. Их перешептывания не укрылись от внимания Джедайды. Всю ночь она просидела с приблудной собакой перед палаткой, в которой лежал белый. И те мужчины не осмелились к ней приблизиться, ожесточились. Неправильно указав дорогу, они добились того, что чужаки несколько дней кружили в ближайших окрестностях. От своего барабанщика Джедайда узнала, что местные договорились застрелить белого возле Телль-Римы.
— Застрелить. Издалека застрелить. Чего еще от них ждать. Разбойники!
Когда стемнело, она разбудила барабанщиков, велела им седлать лошадей. В темноте пробралась к лежанке Холихеда, потрясла его за плечо. Он забормотал:
— Кто меня трясет. Я не сплю.
— Холихед. Это я, Джедайда. Вставай! Нам надо бежать.
— Что такое?
— Ну же. Мы должны бежать. Они хотят лишить тебя жизни.
— Кто ты?
— Джедайда. О Аллах. Слушай же. Одевайся. Мы в гнезде разбойников.
— Они хотят убить меня? Хотят убить?
— Минуты убегают. Скорей, Холихед, времени у нас нет. Кто знает, что случится с тобой.
— Они хотят меня убить? О, какое чудное место! Великодушное. Благословенный для меня час. Блаженная ночь. — Он преклонил колени на песке.
Она схватила его за руку, потрясла за плечо, сорвала у него с губ платок:
— Я не допущу этого. О Аллах. Вставай же. Только не кричи, Холихед. Не надо. Не надо. Ты не будешь кричать. Они ведь прислушиваются. Ты в лихорадке, ты сам не знаешь, что говоришь. Ты все время отказывался есть, и теперь ослаб. Они хотят застрелить тебя, они тоже аназа, но разбойники, — застрелить издали. Я не знаю, почему и когда. Может, потому что ты белый. Они плохие. Одевайся.
— Я не хочу! Не хочу. Не буду.
— Пойдем.
— Не хочу.
— Почему не хочешь? Аллах, Аллах, что мне делать?
Она лежала на полу, в темноте, посыпала голову песком. Он — связанными руками — ощупывал склеенные волосы, падавшие ей на лицо. И бормотал ломким голосом, почти лепетал:
— Игра окончена. Могу я посмеяться? Теперь ты меня отпустишь. Конец. Они застрелят меня. И я еще должен тебе помогать, чтобы все продолжалось, как прежде?! Ты хороша, очень хороша, Джедайда. Но тебе придется меня отпустить. Они меня застрелят. И ты не сможешь этому помешать. Пощупай же меня.
Это все еще я: лондонец Холихед, тот самый инженер-физик, что создал маслянистые облака. Вскоре от него ничего не останется, как и от сверкающих городов. Но я все же рад. Ибо могу командовать. Стоит мне крикнуть «Раз-два-три», и меня… застрелят. — Он нащупал стенку палатки и, держась за нее, поднялся во весь рост. — А ты… ты уже насытилась местью, моя Джедайда?
Она позволила, чтобы он ее поднял, бормотала-дрожала:
— Ужасную ношу взвалил на меня Аллах. Я не могу от тебя отступиться. Не могу. Ты должен жить. Я должна удержать тебя при себе. Ужасное дело замыслил против меня Аллах.
Он качнулся-простонал:
— Это еще что такое, боже мой. Я сказал, игра окончена. А ты меня не пускаешь.
И потянулся к потолку, открыл рот, мерзким голосом прогнусавил:
— Я больше… Не хочу.
Женщиной вдруг овладело бешенство: дрожь ринулась из сердца в руки и ноги. Охнув, Джедайда подскочила, повисла на покачивающемся мужчине; боролась, наносила удары, тянула его на себя; барахталась, скулила:
— Не кричи. Ты поедешь со мной. Отпустить тебя я не могу. Уж лучше сама задушу.
Она засунула ему в рот скомканный платок; плача, этого мужчину гладила-целовала:
— Аллах, помоги мне. Прости за то, что я делаю. Аллах, помоги. Пойдем со мной, ну пойдем, скажи Да. Ты ведь моя душа. Ты в самом деле моя душа. Не бей меня. Я не хочу тебя убивать. Аллах, помоги.
Она позвала того барабанщика, вдвоем они вытащили связанного Холихеда из палатки и взгромоздили на лошадь. Копыта трех лошадей обмотали тряпками. И поскакали сквозь ночь.
Два дня блуждали они по каменистой равнине. Потом наконец остался позади Эль-Хабис и показались дома Дамаска.
И настолько испугана была эта женщина, так боялась, что люди аназа выкрадут у нее мужчину, что еще долго бродяжничала по могущественному городу-государству, постоянно меняя места ночлега, — пока барабанщик не привел их обоих к другу ее брата.
Полумертвеца привезла она со стоянки племени бени-сахр в Дамаск. Он лежал, сбитый с толку, в комнате, которую она ему отвела. Вокруг шеи — ее амулеты из голубого жемчуга: волшебные рыбки, волшебные мечи. Сама она не смела приближаться к нему, ухаживал за ним барабанщик. Стоило ей войти в комнату, как он рычал: «Вот она и явилась, явилась».
Как-то утром, когда он уже мог стоять и к нему вернулась острота зрения, он обратил свое призрачное лицо к ней, показавшейся в проеме двери:
— Джедайда! Джедайда! Входи. Я в плену? Ты меня держишь как пленника?
Она, войдя и склонившись в поклоне, сказала, просветлев лицом:
— Ты можешь идти, куда хочешь.
— Я могу… Это правда?
И он, опираясь на две палки, прошаркал мимо нее, спустился по ступенькам, не проронив ни слова. Отчаянно плача, скрипя зубами, скуля, она еще долго лежала — растоптанная им — на пороге.
Когда через сколько-то дней он постучал в дверь, она накинула на голову капюшон темного плаща и смиренно поприветствовала гостя. Он принял это как должное, молча сел к окну. Она робко-просительно что-то ему втолковывала, пыталась вернуть его к жизни. Задеть за живое. Блаженство, почти не отличимое от страха, забрезжило в нем. А у нее, пока она рассматривала чернобородого, до черноты загорелого мужчину, вдруг задрожали перед глазами — она даже опустила голову — картины со стоянки племени аназа: как этого человека привязывали к кляче, как он лежал вместе с животными, как крикнул, потому что хотел умереть в ночи. И все это из-за нее. Да кто она такая? От мучительно-сладких мыслей никак не удавалось избавиться. А потом появился и сам Бу Джелуд — красивый гордый аназа, которого этот человек когда-то любил. Разве он, Бу Джелуд, не по морю прискакал, разве не так? Как же расширилось от радости ее сердце! Джелуд, молодой и ребячливый, мчался по волнам. Он торопился к ней, он добрался, и теперь они соединились, Джелуд и она: они скачут, слившись воедино, обнявшись-сплавившись; скачут в Дамаск, где притаилось, выжидая, что-то Темное, жестокосердно-милостивое: чудовище-радость; сейчас оно проглотит ее…
За чресла длиннобородого европейца ухватилась Джедайда:
— Полюби меня, Холихед. Как ты любил Джелуда. Так же и меня полюби. Я подарю тебе всё, что дарил он. Стану для тебя тем, чем был он. Люби меня, как раньше любил его. Точно так же. Обними меня!
И пока он обнимал ее, она блаженно стонала:
— Хорошо. Хорошо. Мы оба будем претерпевать это от тебя. Как хорошо ты умеешь любить. Как сладко наказываешь…
С дрожью этот человек (прежде живший в больших западных городах) принимал ее нежность, углублялся в ее лицо, ощупывал узкое тело:
— Две руки, две груди, бедра. Чьи это руки, чьи груди? Человека. Две руки, одна шея, ничего больше и не нужно… Для нас, людей, это есть хлеб насущный…
А после она ходила по улицам уже как его рабыня. Он подарил ей островерхую золоченую шапочку, поверх которой она накидывала белое покрывало. На белое муслиновое платье надевала яркую кофту. На лбу, над нежными темными глазами, блестел латунный выпуклый диск. Джедайда украдкой бросала взгляд на свои новые изящные сандалии, присаживалась на корточки рядом с соседкой, обнажала в улыбке жемчужные зубы, вздыхала: «Ах, Бадуда, я останусь здесь, никуда больше не поеду. Подари мне еще один конский волосок, чтобы беда обошла меня стороной. Ах, Бадуда, нет ничего слаще, чем служить мужчине».
ГРЕНЛАНДИЯ, массив из гнейса и гранита, клином вдавалась от Северного полюса в воды Атлантики. Два миллиона квадратных километров покрывала она. Ее корпус, состоящий из древнейших горных пород, разглаживали ветры, текучие воды, холод, содрогающиеся глетчеры. Могучие складки давно были стерты выровнены. Но стихии продолжали воздействовать на сильное тулово. Ледяной щит толщиной в тысячу футов несла на себе эта земля. Вдоль ее восточного края тянулся высокий хребет, дрейфующие льдины отгораживали берег от моря; бурные ручьи сбегали с горных склонов в долины. На западе простиралась горная страна с остроконечными вершинами и пиками. Гигантские глетчеры прокладывали себе путь через горы, спускаясь к побережью. Они следовали по извивам узких долин; расщепляясь, преодолевали отвесные уступы. Всхолмленной-волнообразной была их поверхность. Питались они из фирновых бассейнов; и медленно, словно улитки, сползали к морю, обрушивались во фьорды, закупоривали бухты.
Двенадцать километров в ширину, шестьдесят в длину: глетчер Фредериксхоб, вдававшийся в океан и обладавший широким конусом выноса.
Глетчер Большой Караяк. Он двигался со скоростью двенадцать метров в день.
На семидесятом градусе — глетчер Якобсхавн; Упернивик — на семьдесят третьем; Утлаксоак — на семьдесят шестом.
Глетчеры Торсукатак Ассакак Туапарсуит Тасермиут Умиаторфик Кангердлуксуак Итивдлиарсук Алангордлук.
Они двигали перед собой земляные валы, разбрасывали вокруг морену: обломки породы, скатившиеся с горных склонов или оторвавшиеся от их ложа; и шлифовали скалы. Из-под них вытекали белые реки, которые, впадая во фьорды, оставляли на дне отложения глины и гальки.
С этой вздувшейся землей возле Северного полюса вода обручилась: эту землю, в отличие от других континентов, она не бросила на произвол судьбы и в данном случае не удовлетворилась тем, чтобы быть просто морской ширью. Она подкапывалась под древний камень, колотилась об него, дергала его на себя. Непрерывно, взвихриваясь, падала из темного или просветлевшего воздуха в виде снега: миллиарды мерцающих шестилучевых кристаллов звездочек пылинок запорашивали-придавливали, бесшумно и мягко, огромные каменные купола зубцы мульды. И когда эти снежинки соединялись и замерзали, спрессовывались, они оказывались накрепко сцементированными друг с другом, образовывали зеленоватый стекловидный лед, который накладывался еще одним слоем на уже существующий ледяной покров. А через трещины в нем текла новая вода, она тоже замерзала. Ледяная гора росла. Повсюду на этой большой пустынной земле тихо вырастал лед. Ледяные пустыни распространились по всему острову. Черные горные вершины —