— Я сам. Это мой праздник… позволь мне самому приготовить.
На испуганное, грустное, поникшее лицо Матери как бы украдкой возвращается бледный румянец.
— Ладно, сынок, пусть будет по-твоему, — с детским весельем хитро прищуривается она, совсем как в былые времена, которые кажутся такими далекими, будто прошла уже тысяча лет.
Под рождество хлопьями взбитой пены землю покрыл снег. Фонари струили на него медовый свет. Полюбоваться белым покрывалом и вдохнуть его свежий запах хотели даже старики, выглядывая из окон.
Дядя Дюрка пришел намного позже Матери.
Подросток догадывался, что те трое прогуливаются где-то внизу, самоуверенно посмеиваясь и пряча в рукав сигареты. Один из них наверняка не спускает глаз с подворотни, потом они меняются, и уже другой взгляд невидимым поводком приковывает троицу к его дому. Их неусыпное внимание никогда не ослабевает.
Собственно, в тот день, накануне рождества, он и уверился окончательно, что те трое все же не шутят. Они действительно чего-то ждут. Ждут который уж месяц, и, похоже, терпения у них хватит надолго.
В комнате, что выходит окнами на улицу, они вдвоем с Матерью наряжали елку. Мать, думая о чем-то своем, невольно улыбалась своей прежней тихой улыбкой. И даже напевала.
Подросток время от времени отодвигал занавеску то с одной, то с другой стороны окна и приникал к стеклу, чтобы получше разглядеть противоположную сторону улицы, где должна была появиться троица — ведь к самому дому они подойти не посмеют, к тому же противоположная сторона удобней со стратегической точки зрения: оттуда хорошо просматривается подворотня. И он не ошибся в своих расчетах. Они были там. Иногда они исчезали, потом возвращались и выстраивались вдоль бровки тротуара в немом ожидании.
Мать, занятая собой, наконец обратила внимание, что он беспрерывно бегает к окну. Но не рассердилась. Напротив — она с трудом сдерживалась, чтобы не рассмеяться.
— Еще рано, Петер, — качая головой, сказала Мать. — Еще только три.
Подросток вспыхнул.
— Ну да. Я знаю, — растерянно забормотал он, еще больше забавляя ее своим поведением.
— Он будет после четырех, а ты уже все глаза проглядел, — сказала Мать и рассыпала в воздухе мелкие бусинки довольного смеха.
— После четырех? Ты о ком? — Рука Подростка застыла над веткой, и конфета, которую он собирался подвесить, показалась каменно тяжелой.
Мать стояла на цыпочках и, прищурившись, смотрела, куда бы пристроить стеклянную звездочку.
— Я прошу тебя, не шути так. Тем более сегодня!
— Да ведь я…
— Что — ты?.. — Она посерьезнела.
— Ничего, — обиженно пожал плечами Подросток.
Она осторожно положила под елку сверкающую звездочку, которая тут же потускнела, превратившись в обычный предмет, такой же безжизненный, как и все остальные.
— Наверное, нужно было сначала посоветоваться с тобой, — со вздохом сказала Мать. — Но я думала… я была уверена, что и ты его полюбил.
— Дядю Дюрку? — испуганно воскликнул Подросток.
Мать неуверенно развела руками:
— Но если я ошиблась и ты все же…
— Ну что ты! Нисколечко не ошиблась! Он мне нравится. Я его полюбил, если хочешь. И вообще…
Тут она подняла глаза.
— Но, понимаешь… может случиться, что мы поженимся. — (Подросток замер.) — Когда умерли его жена и малышка, я работала уже на опытной станции. Мы все так жалели его. Об этом и не расскажешь… слов таких нет. Просто нет. Мы думали, он этого не переживет, думали… Страшно было.
— Мам, не нужно об этом…
— Нужно, ты должен знать. Словом… он сам это все перенес… и понимает, каково нам теперь. Что нам не легче. Конечно, Отец вел себя героически, но… он так выращивал в себе этот ужас, втайне, боясь потревожить нас, испугать. Ну, сам знаешь. А ведь я могла бы разделить с ним страдания или хоть как-то облегчить их. Могла бы, но он этого не хотел, не позволил — вот отчего еще мне так горько. Впрочем, тебе этого не понять… пока что.
— Почему же!
— А дядя Дюрка понимает. Его жизнь, как и наша, разбилась в одну минуту — он нам сочувствует. Дядя Дюрка хороший человек, хороший друг. Он тоже знает, что как прежде уже не будет, он и не рассчитывает, что в этом браке все будет, как в первом. Так что я не считаю это изменой. Разумеется, если ты не возражаешь.
— Не возражаю, Мама, — сказал Подросток. — И не могу возражать.
— Как это не можешь?
Голос Матери тихий, сухой. «Уж слишком бесстрастный, — подумал Подросток. — Слишком».
— Ведь ты безумно любил Отца, ты просто боготворил его. Одно дело — радоваться человеку и ждать его, когда он гость, и совсем другое — принять как члена семьи. Ведь он займет место Отца. — Мать неуверенно обвела глазами гостиную, мебель которой напоминала, что это была комната Отца.
Видя, как затуманился ее обращенный в прошлое взгляд, Подросток понял, что Мать сейчас заплачет.
Он шагнул к ней и обнял за хрупкие плечи.
— Не думай о том, что прошло, прошу тебя. Не нужно сегодня об этом думать. — Он почувствовал, как тело Матери вдруг как-то огрузло в его руках.
— Нельзя было говорить об этом здесь… в его комнате, — сказала она.
Подросток силой повернул Мать к себе.
— Почему же нельзя? Как раз здесь и надо было… А что касается меня… за меня ты не беспокойся.
Скорбные складки у рта Матери стали еще глубже.
— Я одобряю твой выбор, — поспешил успокоить ее Подросток.
— Петер, если что-то не так, ты сейчас скажи, пока еще не поздно…
— Да все так, все в порядке. Я его уважаю, люблю, и вообще… я рад, Мама.
— В самом деле?
— В самом деле.
Мать радостно вздохнула, но тут же вновь посерьезнела.
— Как же так?.. Ведь сначала ты даже не понял, кого я имею в виду.
Подросток собрался с духом:
— Там, на улице, товарищи мои болтаются. Я за ними подглядывал.
— Товарищи?
— Ну, ребята… из мастерской. Гуляют под окнами.
— О господи! — ужаснулась Мать. — И давно они там гуляют?
Подросток пожал плечами:
— Давно, наверно. Не знаю. И знать не хочу. Какое мне дело до них!
Мать вдруг оживилась.
— Какая же я дура! За все это время… — она запнулась, но упрямо продолжала: — …с тех самых пор мне ни разу и в голову не пришло, что у тебя есть друзья, — и быстро, почти бегом направилась к окну.
— Постой, мама! У меня нет друзей!
Она остановилась, удивленная:
— Но ведь ты только что сказал…
Подросток чувствовал себя беспомощным и глупым: по-идиотски попался в ловушку.
— Они вовсе и не друзья мне, просто трое ребят из мастерской, учимся вместе, вот и все, — запинаясь, бормотал он. — Ты понимаешь? А друзей у меня нет.
— Боже мой! — опять ужаснулась Мать. — Что ты такое несешь? Почему нет друзей?
— Откуда я знаю! — злобно выкрикнул Подросток.
— Так давай позовем их.
— Нет, нет. Ни в коем случае!
— Петер, — мрачно взглянула на него Мать, — насколько я понимаю, мы не учили тебя делить людей на черную кость и белую. Ты меня удивляешь, сын. Очень, очень прискорбно…
Подросток, видя такую решительность Матери, криво усмехнулся:
— Это верно. Только… они к нам ни за что не пойдут. Они сами не хотят, можешь ты это понять?
На лице Матери застыло недоумение.
— Вот как? Не может быть! Зачем же тогда они здесь прогуливаются? Объясни.
Она резко повернулась и, раздвинув легкие, цвета слоновой кости кружевные занавески, настежь распахнула окно.
Те трое на противоположной стороне улицы обернулись на шум, недоверчиво приблизились и замерли плечо к плечу.
— Эй, мальчики! — крикнула им Мать.
— Не надо, — вцепился ей в локоть Подросток. — Умоляю, не делай этого. Умоляю тебя…
Стоя вдоль бровки тротуара, троица глядела на Мать. Молча, немо, без единого слова.
— Я мама Петера Амбруша, — ничуть не смутившись, защебетала она. — Может, подниметесь на минутку. Мы будем рады.
Тихоня шевельнулся, видно надумав задать стрекача, но Шишак, раскинув руки, заключил обоих в железные объятия. Поневоле прижавшись друг к другу, они снова застыли в безмолвном ожидании.
Мать рассмеялась судорожным, принужденным смехом.
Голос ее зазвучал неуверенно:
— Ну что вы, право, за чудаки! Заходите, не бойтесь. Петер спустится сейчас за вами, — сказала она, теряя надежду, и, выждав несколько тягостно долгих секунд, медленно затворила окно.
Те трое стояли все так же неподвижно, будто странная и нелепая, неведомо для чего предназначенная чугунная отливка.
Лицо Матери побледнело как мел.
— Что им надо от тебя?
— Понятия не имею, — кисло улыбнулся Подросток.
— Ну-ка сходи за ними, — не терпящим возражений голосом сказала Мать.
— Они меня на смех поднимут, — ужаснулся Подросток.
— Неважно. Иди, — сказала она и, вздернув острые плечи, отвернулась к окну.
Троица стояла на том же месте, все еще неподвижно.
Подросток заколебался.
— Живее! — поторопила его Мать.
Спустившись вниз, он вбежал под арку и, полный надежд, выскочил на улицу — как живой флаг, готовый развернуться на ветру.
Но едва Подросток, размахивая руками, появился на мостовой, Шишак повелительно дернул плечом, и все трое, сделав пол-оборота, с высоко поднятыми головами зашагали к перекрестку.
Не смея взглянуть на Мать, которая наблюдала за немой сценой в окно, он удрученно стоял в раскисшем под колесами машин снегу, пока те не скрылись за поворотом.
Тонкие руки Матери так и мелькали между грудой сверкающих украшений и темнеющей в сумерках елкой. Она морщилась и кусала губы, с трудом сдерживая нервную дрожь.
Подросток двигался медленно и неловко. Наконец он не выдержал мучительного молчания.
— Они меня презирают, — сказал он вялым, бесцветным голосом.
Мать промолчала. Только чуть громче зашуршала бумагой и несколько раз глубоко вдохнула смолистый еловый запах.
— Поверь, я даже не знаю за что, — с надрывом добавил Подросток. — Презирают, и все.