А Шишак молчит, он шуточек в адрес Подростка не отпускает и не оговаривает его, как все. Он только ухмыляется с довольным видом. Двое других покатываются со смеху. Шишак — никогда. Точно так же и Мастер, который давно уже о чем-то догадывается, чует: тут что-то нечисто. И ждет, наблюдает. Если нужен помощник, он требует непременно Подростка, хотя рабочие над этим уже посмеиваются. Поведение Мастера забавляет их, но ему никто не мешает. Мастер в последнее время стал незаметно приглядывать за Шишаком.
И храбрец повел себя осмотрительней. Как-никак он на последнем году, есть что терять в отличие от остальных. Не нравятся ему отношения Мастера с Подростком, их странное, почти без слов, взаимопонимание. Мастеру достаточно показать глазами, и Подросток уже знает, какая следует операция и какой подать инструмент. В этих глазах можно прочесть и другое: тревогу за Подростка, хотя Мастер его ни о чем не расспрашивает, просто держит поближе к себе, учит, защищает, насколько возможно. После Отца Мастер и дядя Дюрка — самые лучшие люди на свете. Одно плохо — что их мало таких… очень мало. Ему, как ни кинь, еще повезло. Разве это не везение — сразу трое прекрасных людей, которые чуть ли не из рук в руки передают его друг другу. Это не пустяки!
Но все же Отец был из них самый лучший. В этом можно не сомневаться. Вот только мерить себя его мерками Подросток не может. Где ему! Укрываться от непогоды под колоннами высоченной колокольни — дело разумное, а крутить шеей, пяля глаза на ее верхушку, глупо…
Смерть Отца до сих пор причиняет нестерпимую боль. До сих пор.
Ну а Матери?
Ей тоже?
Не этим ли объясняется исчезновение перстенька с ее пальца?
Не иначе как этим. А ведь как хорошо, как здорово все начиналось, обещая в будущем мир, покой и уверенность. Но Мать где-то сбилась с дороги — выяснять, где и как, не имеет смысла. Кроме него, ей все равно некому рассказать обо всем. Нужно подождать. Придет время — и она расскажет.
Истекает очередная неделя, и нетерпеливое воскресенье бесцеремонно отбрасывает ее назад, опрокидывает в бездонную пропасть времени, чтобы освободить место для новых событий и новых неожиданностей. Ясный, чистый январь миновал: рассветы, продираясь сквозь тучи, теперь подкрадываются исподтишка, а дни кажутся злыми и нудными. Тает снег, в городе слякотно.
Мать молчит, хотя болтает она без умолку — мило и непринужденно, по большей части о пустяках. Глаза ее блуждают рассеянно, губы грустные, неулыбчивые. Руки, ни на минуту не успокаиваясь, вечно что-нибудь теребят. Перстенек с безымянного пальца бесследно исчез.
И легких шагов дяди Дюрки давно не слыхать в их доме. Они забылись, как будто никогда здесь и не звучали. О дяде Дюрке в квартире ничто не напоминает, но в мыслях обоих он постоянно присутствует, им очень его не хватает, это неотвязное ощущение выражено в блуждающем взгляде Матери и в ее усталых движениях, его же можно прочесть и на испуганном лице Подростка. Мать молчит. И чем больше проходит времени, тем менее вероятным кажется, что трезвые слова могут что-нибудь объяснить, ответить на вопрос, куда подевался Легкая Стопа и почему оборвалась вдруг их только завязавшаяся дружба. Поэтому молчит и Подросток. Он просто общается с Матерью:
— Привет, Мам! Целую! Ну как дела?
На лице Матери появляется жалкое подобие улыбки.
— Спасибо, нормально. День прошел — и с плеч долой.
И после паузы добавляет непринужденным тоном, чтобы предупредить возможные расспросы:
— Неплохо прошел день. С экстрактом полный порядок, наверное, принесет сумасшедшие деньги. Начальство рассчитывает на большие заказы.
Она не говорит, дядя Дюрка, а говорит: начальство.
— Это тот самый, из паприки?
— Ну да. — Она старается выглядеть довольной. — А как у вас?
— Работаем потихоньку, не надрываемся, — успокаивающе-небрежным тоном отвечает Подросток.
Чтобы уйти от разговора, ей не нужно искать особого повода, дел по дому хватает. Она берет в руки штопку и садится к свету стосвечовой лампочки с такой нарочитой сосредоточенностью, что становится ясно: Мать обороняется. Протягивая иглу, она даже шевелит губами от усердия. Подросток понятливо умолкает.
Мать вздыхает: она ему благодарна.
Вечера они обычно проводят в комнате Подростка, молча, каждый занят своим делом и своими мыслями. Иногда их взгляды встречаются — в глазах у обоих смущение. Мать сковывает вновь овладевшее ею чувство одиночества и беспомощности, а сына — стыдливость юноши, еще не вошедшего в мир взрослых.
Февраль принес с собой теплые и влажные потоки воздуха: талые остатки сугробов сереют уже только на дне канав да на северной стороне улиц. С оголившихся крыш на глазах исчезают последние следы зимней сырости. Разделись и деревья, обнажив влажно темнеющие развилины сучьев. От этих пятен, похожих на мокрые подмышки, Подросток старается поскорей отвести глаза. Мокрые подмышки.
Они напоминают ему о первых днях в мастерской, когда отношения с другими учениками были еще приятельские. И о сокровище Шишака, раздобытом неведомо какими путями, о похабных фотографиях, что вызывают щекотное возбуждение, смешанное с ужасом и отвращением. Картинки эти были совсем не похожи на изображения обнаженного тела, виденные в художественных альбомах. И Подросток не оценил их, не выказал должного интереса.
Пожалуй, тогда и именно с этого все и началось.
Двое других готовы были визжать от восторга, Тихоня, двигая кадыком, глупо хлопал глазами, а Гном, тот просто колесом ходил вокруг Шишака. Дынеобразная физиономия его еще пуще раздалась вширь, будто сплюснувшись от изумления. Но Гном — сопляк, ему только исполнилось четырнадцать, и его реакция, как и поведение Тихони, Шишака не интересовала. Непомерному самолюбию шестнадцатилетнего верзилы польстил бы только восторг Подростка, его одногодка, но тот повел себя странно. Лицо Подростка непроизвольно скривилось, он просто не мог удержаться от этой гримасы: уж слишком все было неожиданно и, главное, противно.
Ну что ему стоило проявить интерес хотя бы из вежливости. Из тактичности, хитрости, из соображений разумной самообороны, в конце концов. Но он, тогда подавленный и раздражительный, и не подумал об этом.
Шишак, раскрыв веером фотографии — целую коллекцию обнаженных тел, в одиночку и парами, — ткнул их Подростку в лицо.
— Что, не нравятся? — хрипло спросил он.
— Не очень, — растерянно пожал плечами Подросток.
— Любопытненько, — нараспев, тонким голосом проговорил Шишак. — Любопытненько. Даже странно, я бы сказал.
Гном восторженно взвизгнул. Тихоня затаился и навострил уши.
Подросток был поражен: в голосе Шишака сквозила враждебность, в интонации чувствовался утонченный цинизм, совсем несвойственный его возрасту. Подросток тогда еще почти не знал Шефа — он был новичком даже среди только что принятых в мастерскую учеников — и, конечно, не догадался, что Шишак просто удачно копирует манеры их грозного наставника. Он ощутил лишь, что атмосфера сгустилась, и, не зная, как разрядить ее, натянуто засмеялся:
— Черта лысого странно, приятель. Биологическая незрелость, только и всего. Можешь смело отнести мое поведение на этот счет, я не обижусь.
Шишак, крепкий и мускулистый, раздвинув ноги, с надменным видом закачался всем телом вперед-назад.
— Нехорошо, нехорошо, Амбрушка. — Он прищурился. — Это кому же я тут приятель?
— Ну чего ты ко мне пристал, чего? — разозлился Подросток.
Шишак сложил фотографии, шлепнул пачкой по униженно протянутой руке Гнома и убрал ее во внутренний карман.
— Ну-с, — степенно заговорил он, — нельзя ли услышать еще разок, кому я, по-твоему, тут приятель? — и шагнул вперед.
Подросток тогда еще никого не боялся, просто сцена эта показалась ему такой жалкой, нелепой и даже абсурдной, что он с отвращением попятился, отступая все дальше. Первый же щелчок Шишака угодил ему в нос; железный палец ученика при каждом шаге резко разгибался и твердым потрескавшимся ногтем попадал точно в цель.
— Да будет тебе известно, братишка, — нараспев, бесстрастным, намеренно приглушенным инквизиторским голосом приговаривал он. — Я здесь два года уже оттрубил, аккурат два года. Это тебе не в гимназии штаны протирать. И заруби на носу, братишка, что приятелем ты сможешь меня называть только в том случае, если я добровольно, по собственному почину раскрою перед тобой свои жаркие объятья. Возражения?
Гном, прыгая вокруг них, восторженно хохотал:
— Вылитый Шеф! Чтоб мне лопнуть, если вру! Чтоб мне лопнуть! Дьявольски похоже! Как два плевка!
Шишак внезапно остановился и ухватил его за ворот.
— Суетимся, суетимся? Это кто здесь плевок, а?
Гном струхнул:
— Брось дурить… Ну чего ты?.. Я же только хотел сказать, что ты его классно копируешь. Чтоб мне лопнуть, если это не так.
— Тебе очень хотелось бы?
— Чего? — недоуменно вытянулась круглая физиономия Гнома.
Шишак по-прежнему держал его за ворот, время от времени встряхивая.
— Ты хочешь лопнуть? Или я ошибаюсь? В сей замечательный день, ребятки, я уже в двадцатый раз слышу, как этот пузырь заявляет о своем желании лопнуть. — Он сделал паузу и оглянулся по сторонам, но никто из учеников не смеялся, даже Тихоня на этот раз не улыбнулся. — Может, помочь ему? — И Шишак ткнул толстяка в живот.
Гном, все еще перепуганный, заканючил:
— Шишак, ну брось дурачиться. Отпусти, слышь… Чего к маленькому пристал?.. Ну оставь, не дури. Над слабыми легко издеваться…
Шишак, еще раз встряхнув мальчишку, отпустил его и оглянулся в поисках Подростка.
А тот тем временем стоял уже у входа в мастерскую и грелся на утреннем солнышке с таким видом, будто это не ему только что надавали щелчков и будто его вовсе не интересует, что происходит в эту минуту в раздевалке. Хотя на самом-то деле он судорожно прислушивался, ловя каждый звук. Чтобы не видно было, как дрожат его руки, Подросток глубоко запустил их в огромные карманы спецовки и крепко вцепился себе в ляжки.